Меч истины
Шрифт:
*
И всё же этим он привязал меня к жизни. Надеждой на встречу. Когда по ночам боль одолевала, а кровавый кашель сворачивал в три погибели, я говорил себе, что Метос лукавил, чтобы побудить меня жить дальше. Но я ничего не мог с этим поделать. Надежда пробудилась, и в лучшие минуты твердила мне, что ему всё же ведомо будущее. А вдруг?.. я не смогу уйти, не проверив этого сам.
Меня не простит Аяна. Я не был для неё великим подарком судьбы, но у нас
А Лугий скажет, что я дурак и трус. И отвернётся. Я увлёк этого парня за собой, заставив поверить. Он будет презирать эту слабость…
И лишь Томба не станет браниться. Он скажет: «Ты ещё жив, брат!» И за эти слова я смогу закованными руками свернуть шею палачу. Потому что Томба ждёт меня… «Запомни моё имя, брат!»
Как все они мне были нужны! Здесь. Рядом. Сейчас. Но их не было. Были совсем чужие, которым зачем-то нужно, чтобы я встал на ноги. Почему? За всю мою жизнь нашлось лишь трое людей, которым будет плохо без меня. Неужели ради этих троих…
– Метос, почему ты возишься со мной?
Не знаю, как с ним общались первые люди. Это бог-загадка.
– Какой ответ ты хочешь услышать?
– Честный.
– Хорошо. Честно. Ради тебя.
Получил, что называется.
– Ты меня совсем не знаешь.
– Не совсем. А ты совсем и всегда знал людей, за которых сражался?
– Мне приходилось их узнать. Иначе я не мог быть уверен, что поступаю правильно.
– И всегда они были прекрасны?
– Не всегда.
– Ты сам ответил на свой вопрос.
Да, наверное, я на него ответил. У каждого в этой жизни есть свои принципы. Этот благодетель человечества не изменил им под угрозой кары. С чего бы он стал изменять им в моём случае?
Когда болезнь отступила настолько, что я смог связно воспринимать окружающее, мне открылось, что с Давидом Метос общается несколько иначе. Кажется, размолвка с Проклом что-то надломила у мальчика в душе. Прежде он не расставался с пергаментом и стилом, теперь же я не видел у него в руках ни того, ни другого. Порой Давид появлялся в ногах моей кровати, когда думал, что я сплю. Мне тоже не хотелось общаться, я просто смотрел из-под прикрытых век. Зачем он приходил? За прощением? Нет, он старался не смотреть в сторону постели. Он вообще никуда не смотрел, сидел, как слепой, и лицо было словно вывернутое наизнанку.
Художник для мира представляет куда большую ценность. Поэтому с мальчиком Метос был терпелив. Ему удавалось втянуть Давида в разговоры, в которых большинство слов было мне незнакомо: охра, темпера, энкаустика. В такие мгновения глаза юноши оживали, щёки заливал румянец. Я всё ждал, когда он запросит стило. Но другие дела отвлекали бессмертного мастера, и Давид снова угасал.
Однажды я сказал Метосу:
– Уведи его куда-нибудь. Туда, где есть живописцы. Ему надо заняться делом, иначе он себя съест.
– Сейчас не могу, - ответствовал тот.
И тогда я сказал, что он спокойно может покинуть меня. На свете и без меня остались люди, способные блюсти Правду Меча. Говоря так, я имел в виду Лугия. И ещё то,
Метос уселся рядом и бесцеремонно обозрел меня с головы до ног. Потом обратно. Потом ещё раз. Я спросил, что он ищёт.
– Каплю разума в этом длинном теле. Не нахожу, увы!
Только со мной он так ласков? Мой учитель Филипп – уж на что был язва – и то так не умел.
– Я сказал тебе: не возись зря. Если мне суждено выкарабкаться, я сумею это сделать и без божественной помощи.
Он подсел ещё ближе, пристально заглянул в глаза и произнёс тихо и раздельно:
– Хорошо. Безнадёжным положено объяснять. Долго и терпеливо. Подавляя желание треснуть по шее. Которое всё равно невыполнимо. Мальчик сам не пойдёт, если ты не понял. Во всём происшедшем он винит только себя. И мы вынули его из петли. Если ты по-прежнему считаешь, что это не имеет никакого отношения к Визарию, то я и в самом деле перестаю с тобой возиться. А теперь вставай! Время промяться. И только мяукни, что ты не можешь!
Мне стало стыдно, я не мяукнул.
Позже, вечером, когда я снова лежал в постели, Метос подошёл ко мне:
– Визарий, ты давно должен сам знать эту истину: слабых врачует жалость. Сильных исцеляет доверие. Кем считаешь себя ты?
*
В Истрополе с ужасом и восторгом рассказывали о том, как силы тьмы совершили налёт на христианскую обитель. В дом Авла Требия эту историю доставил один из слуг. Рассказчик обладал живым воображением и богатой речью, так что мы не без интереса его послушали.
Киновия располагалась на окраине, только потому это происшествие не переполошило сразу весь город. Студёной ноябрьской ночью внезапно вылетели ворота обители. Точнее влетели внутрь от сильнейшего удара. Привратник, карауливший вход, так перепугался, что даже дёру дать не смог – у старика ноги отнялись. Он сразу понял, что ворвались посланцы ада.
Из метели выступили две смутные фигуры. Один – силач громадного роста – не удовольствовался тем, что сокрушил ворота. Он оторвал железный засов, всё ещё несущий службу, смыкая павшие створки, крякнул и согнул толстенный брус в кольцо. Когда на шум выскочили монахи, он швырнул получившийся предмет в них и коротко рявкнул:
– Брысь!
Монахи отступили. А силы тьмы продолжили резвиться в обители. Ворваться в божий храм слуги Дьявола не решились – ведь именно там епископ Прокл оборонял молитвой своих людей. Вместо того они подпалили телегу с сеном, чтобы в её свете отыскать вход в кладовые. Кладовые защищала пара наёмников, которые здоровья не пощадили ради имущества обители. С ними пришельцы обошлись очень жестоко, вывернув из плеч руки, потянувшиеся к мечам. А одного так и вовсе убили – единственным страшным ударом. Впрочем, о нём никто не жалел, это был полубезумный глухонемой раб, который охотно исполнял при случае работу палача. Поговаривали, что и в эту ночь он занимался тем же в одной из кладовок обители.