Меч истины

Atenae

Я не мог признаться себе, но с некоторых пор стал снова бояться поединков. Мне было страшно увидеть вдруг, как приветливый Нубиец превратится в леопарда или льва и попытается меня убить. И тогда я должен буду убить его.

В Колизей отобрали лучших бойцов. Мы с Нубийцем были самыми лучшими. Но я белокож, а Нубиец чёрен. Мне было отведено место в рядах воинов Мария, моему другу предстояло сражаться за Югурту. Нас сделали врагами, не считаясь с тем, что в нас бились живые сердца. Случилось то, чего я боялся все эти годы.

До

сих пор я сражался только в Путеолах. Там большой амфитеатр и всегда в достатке зрителей. Многие гладиаторы почитали великой честью попасть на арену Колизея. Для меня это не было важным, а в тот единственный раз я думал совсем о другом, поэтому почти не запомнил грандиозное четырёхэтажное сооружение, прежде виденное лишь снаружи. Мне было безразлично, что сверху на нас смотрит сам Император. Я почти не слышал распорядителя игр. Я стоял на арене и смотрел на яркое солнце, нестерпимо горевшее над краем багрового велюма ; его цвет напоминал запёкшуюся кровь. В глазах плавали радужные пятна, а в ушал гудел то ли рёв амфитеатра, то ли собственная кровь; мне хотелось вовсе утратить чувства.

Никогда я не дрался так, как в тот день. У меня была одна мысль: не встретиться в поединке с Нубийцем. Пусть это закончится! Как угодно!

Нумидийский отряд состоял из велитов и лаквеариев, орудовавших затяжной петлёй, а затем прикалывавших противника коротким копьём. Войско Мария формировалось из гопломахов и велитов. Я был одним из немногих димахеров, на этот раз сражавшихся кинжалами.

Безумное желание развязки бросило меня против троих. Не знаю, какой бог отвёл от меня их клинки – димахерам не полагаются доспехи, меня прикрывала лишь лёгкая туника и тугие повязки на руках и ногах. Я успевал отражать удары, моля об одном: чтобы среди них не оказалось Нубийца. Должно быть, и он молил о том же – среди тех, кого я уложил, его не было.

Я переступил через последнего противника и перевёл дух. Теперь каждый «римлянин» нашёл себе пару и сражался один на один. Внезапно тугая петля захлестнула мне горло, заставив упасть на колени. Гибкий маленький велит чёрный, как сажа, устремился приколоть, покуда удачливый лаквеарий удерживал верёвку. Кинжалы снова хорошо послужили мне: я перехватил аркан, как ножницами. Чтобы увернуться от копья, упал навзничь и перекатился. Одним кинжалом пришлось пожертвовать – я метнул его в грудь велита, взамен подобрав его меч.

В ушах стоял рокочущий гул. То ли это кровь гудела в голове, то ли амфитеатр выкрикивал моё имя:

– Лонга! Лонга!

Кажется, я никогда ещё не был так близок к тому, чтобы получить рудис прямо на арене. Для этого предстояло сделать только одно…

Мы с Нубийцем и впрямь были лучшими. В живых из тридцати человек ещё оставались пара «нумидийцев» и один «римский» гопломах, но они были уже не способны двигаться. На ногах стояли только мы.

– Лонга! Лонга! – орала толпа. Я её почти не слышал.

Мы оба были залиты кровью – чужой пополам со своей. И всё же раны не могли помешать нам сражаться.

– Бейся, Лонга! – хрипло выдохнул мой друг. – Один из нас сегодня должен выйти на свободу.

Не могу! – подумал я.

– Бейся! – в голосе Нубийца почти не было человеческого, он звучал, как рык разъярённого льва.

–

Бейся! – орала толпа.

Мой друг был очень хорош. К тому времени его копьё давно сломалось, но он орудовал его обломком не хуже, чем я кинжалом. В правой руке, как и у меня, был подобранный гладиус . Внезапно он сделал резкий выпад копьём – я едва успел увернуться, а Нубиец, развернувшись на пятке, уже летел на меня, целя в грудь своим мечом. Его рука была рядом, когда до меня дошло, КАК я могу прекратить этот бой. Скрестив свой гладиус с кинжалом, я поймал его клинок, а потом рванул вниз, прихватывая чёрные пальцы. Скромная крестовина меча не могла удержать этот вероломный удар.

Меч выпал из покалеченной руки. Я остановился.

– Бейся, - прохрипел Нубиец, припадая на колено и подхватывая его левой рукой. Он больше года тренировался в паре с димахером и знал все мои приёмы. Он был великим воином. Но я хотел закончить поединок.

Я не дал ему встать. Лезвие моего гладиуса скользнуло по ахиллесову сухожилию его правой ноги…

Потом я стоял над своим другом и смотрел на безжалостное солнце, заливавшее арену. И ждал… сам не знаю чего… Нубиец ещё удерживался на одном колене, но поднял палец уцелевшей руки в знак того, что сдаётся. Бой окончен. Он остался в живых.

Пятьдесят тысяч зрителей били в ладоши и что-то кричали. Я заставил себя прислушаться.

– Добей – ревела толпа. – Добей!

Ей мало крови. Сегодня я - её герой. Мне нужно сделать лишь один шаг до желанной свободы…

Я его не сделал. Отбросил оружие в центр арены, подхватил Нубийца и взвалил его на плечо. Всё плыло у меня перед глазами, я шатался, как пьяный, но упрямо шёл к Вратам Выживших, неся своего искалеченного друга. Мне казалось, что он плачет у меня на плече.

Нам не преградили дорогу и позволили уйти с арены. Потом чужие руки переняли у меня Нубийца. Нас вернули в Путеолы. Его не стали добивать, предоставили заботам лекаря.

А меня пороли до тех пор, пока не потерял сознание.

Урок четвёртый. Отчаянье.

Это неправда, будто время волков наступило только теперь. Волки всегда уверены, что нынче их время. Их время – там и тогда, где злодеяния безнаказанны, а жертвы беззащитны. Нубиец ничего не говорил о волках, их повадки я изучал сам.

Это очень страшно, когда тебя окружает стая, от неё не приходится ждать пощады. И кажется, что легко самому превратиться в волка, и, наконец, дотянуться до ненавистного горла. Как важно, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кто не даст позабыть, что ты человек!

Подземелья, где тренируют зверей, не похожи на гладиаторские темницы. Это обширные сводчатые помещения с высоким потолком, чтобы была возможность размахнуться бичом. Натаскивание хищников требует недюжинной воли, не все гладиаторы могут заниматься этим. В Путеолах зверей тренировал одноглазый Коклес. Смуглокожий и жилистый, с лицом, изуродованным безобразными шрамами, он и прежде казался мне устрашающим. Я не знал тогда, что мне суждено попасть в его не знающие жалости руки.