Меч Тенгри (сборник)

Зайдуллин Ркаил

Как я от них ушёл – не помню. Может, Шурале меня отнёс…

С того дня он сильно изменился, стал походить на нас и, куда бы мы ни шли, ни на шаг от нас не отставал. А куда мы ходим – ясное дело, в заботах всё о том же самом – как бы сообразить на троих.

Деревня же вернула себе свой прежний вид. Бабы снова стали хмурыми, той же самой Джамиле не дай бог попасться на глаза. Минзукова жена выгнала Шурале из дома, и он, бедолага, снова начал жить в клетке. Впрочем, он и там пробыл недолго. Сварливая Минзучиха побежала в правление и развопилась, что из-за него в хлеву воняет. Тогда Равиль Галыч назначил нашего дружка сторожем на огороде. Там стояла хибарка, овощей – море, живи себе и в ус не дуй. Ну и голова у этого Равиля Галыча, – теперь этот огород все за версту обходят. Всё-таки Шурале есть Шурале, хоть и облез сильно. Теперь сидит он там в ожидании нас и целый день дрожит. А увидит бутылку, так чуть не на четвереньки становится, бедняга, даже

жалко смотреть. Ведь не приобщись он тогда к нам, сейчас бы как сыр в масле катался.

Осенью, сняв с огорода высокий урожай, Равиль Галыч на радостях привёз Шурале из района паспорт и подарил ему просторные штаны. И стал Шурале похож на самого обыкновенного человека, вроде нас. Теперь его уже никто особо не замечает, только женщины порой, случайно задержав на нём взгляд, грустно улыбаются – незаметно, краешком губ, будто вспоминая о чём-то очень дорогом и сокровенном.

1998

Алла

В загоне пахло свежескошенным сеном и конским каштаном. Ахияр с наслаждением вдохнул эти ароматы, пробуждавшие в нём самые сладостные чувства, ощущая, как распирает грудь от радости, блаженства, удовлетворения и безмерного ликования. Признав хозяина, в стойле зафырчала лошадь. Ахияр погладил её по шее, глубоко запустил заскорузлые пальцы в густую гриву. По телу разливались неизъяснимо приятные волны, и от избытка чувств Ахияр неожиданно рассмеялся. Алла (такое странное имя носила кобыла), кажется, понимала его радость и в знак любви и преданности прикоснулась мягкими тёплыми губами к небритой щеке хозяина.

Ахияр заглянул в умные глаза Аллы, их взгляды встретились. Мужчина почувствовал жаркий прилив в груди, смутившись, отвёл взгляд в сторону. Сейчас, наверное, во всём мире для него не существовало другого, более дорогого и понимающего друга, чем эта кобыла…

Не только в Тиресле – родном селе Ахияра, но везде, где обитают татары-мишаре, исконно бытует особое отношение к лошадям, нежели к другим домашним животным. (К слову, название села Тиресле произошло не от слова «тирес» – «навоз», коим удобряют землю, как полагают некоторые доморощенные краеведы, а от обидного прозвища «упёртый», прилепившегося к местному населению за крайне неуступчивый и упрямый нрав.) В тридцатые годы, когда всех крестьян насильно загоняли в колхозы, с виду суровые, как мордва, и упрямые, как чуваши, тиреслинские мужики навзрыд плакали, расставаясь со своими сивыми и пегими кобылами, резвыми рысаками и терпеливыми тяжеловозами, в которых они души не чаяли. Вынужденные своими руками отдать на общее пользование ещё сбрую и упряжь, отличавшуюся богатым убранством и особым щегольством, они убивались с горя. Ведь джигит без коня, что птица без крыла! Тогда многие, разочаровавшись в новой власти, махнули на всё рукой и разбрелись в разные концы. Большинство мужиков вроде бы направило стопы в сторону Москвы, а уж там кто устроился дворником, а кто-то грузчиком на вокзале. Сбежавшие крестьяне не чурались никакой чёрной работы. Впрочем, вряд ли у них был иной выбор… Ведь в России любой тяжёлый труд будто только для татар и существовал… Лашманы, шахтёры, грузчики, бурлаки, камнетёсы…

В Тиресле издавна, как во всех настоящих мишарских селениях, содержали коней на забой (на зиму каждая семья запасалась кониной). Однако по мере того, как крепла советская власть и всё большим количеством налогов облагалось население, когда следовало платить даже за яблони, сельчане понемногу перестали заготавливать на зиму не только конину, но даже баранину. В войну слово «мясо» почти забылось, деревенский люд, как мог, перебивался картошкой, лебедой и прочими съедобными растениями. Со временем забылись и рецепты приготовления знаменитой конской колбасы «казылык» и множества других яств из конины. Позднее, в годы так называемого «застоя» (с чьей-то лёгкой руки к ним прилепилось именно такое название) у сельчан дела вроде бы понемногу пошли на лад, а тиреслинские мужики, вооружившись пилой и топорами, повадились ходить на шабашку в русские деревни. Они строили дома, коровники и свинарники (русские сами не хотели строить, да и то верно, иначе на кой ляд России нужны татары?), строили много и неплохо зарабатывали. Глубокой осенью шабашники возвращались домой, ведя под уздцы лошадей. Причём о лошадях с заказчиком всегда договаривались заранее, прежде чем ударить по рукам. Настоящий мишарин никогда не брался за работу, если на заработанные деньги нельзя было купить коня.

Рано или поздно всё возвращается на круги своя. Вот в настоящее время уже официально разрешено заводить сколько угодно конского поголовья. Сегодня в Тиресле в каждом дворе можно услышать лошадиное фырчанье из стойла. Пацаны как прежде выводят коней на ночное и разводят костры на опушке леса. Сидящие на завалинке мужики с серьёзным видом молча затягиваются цигаркой, ещё бы, разве это не счастье, когда ты обуреваем тихой радостью от простого конского ржания, когда внутри тебя всё клокочет и ликует

от дробного стука копыт по-над пыльным большаком! Понятное дело, лошади! Значит, жизнь удалась, и душа мишарина в ладу с самим собой.

Ахияр тоже вернулся из шабашки со своей лошадью. В селе Урда на пермской земле (там он строил коровник) долго выбирал эту лошадь и не ошибся. Несмотря на своё необычное имя – Алла, лошадь оказалась на редкость умной, с покладистым норовом. Ахияр весь год терпеливо и любовно возился с ней, приучая к упряжке. Сам смастерил телегу, лёгкую и прочную, изготовил дугу, а за остальной сбруёй не поленился съездить в Казань.

В деревне Ахияра недолюбливали. Жил он замкнуто, ни с кем не заговаривал, проходя мимо, здоровался лишь кивком головы. Заслышав кличку1 его кобылы, старухи испуганно поплёвывали через плечо, а молодухи удивлённо всплескивали руками и хлопали себя по бокам. Мужики тоже в первое время скалили зубы. Кобылу одарили этим именем ещё там, в Пермской области, видать, конюх был без ума от самой Аллы Пугачёвой. Хоть кличку кобылы следовало произносить с ударением на первом слоге, да разве татары будут считаться с законами русского языка? Ахияра не пугали старушечьи пересуды, нехай обзывают хоть чёртом, хоть кяфиром, то есть нечестивым безбожником, язык-то у них без костей. Только однажды больно резануло слух, когда местный деревенский придурок Дерми прилюдно, у сельмага сболтнул несуразное, называя кобылу с ударением на последнем слоге. Прозвучало просто кощунственно! Ахияр совсем не хотел подобного богохульства, но на каждый роток ведь не накинешь платок. После этого случая он пробовал дать кобыле другую кличку. До изнеможения, раз сто на дню Ахияр повторял: «Милка, Милка», однако лошадь даже не оглядывалась на хозяина, пока её не окликали прежним именем. Верно говорят, что по характеру домашние животные очень похожи на своих хозяев. Вот и Алла в упрямстве не уступала самому Ахияру.

От лёгкого толчка ногой дверь полутёмного загона приоткрылась. Заслоняясь рукавом от яркого солнечного света, Ахияр вышел во двор. Неспешно ступая по мягкому ковру из зелёной лапчатки, прошёл в дом. Голод напомнил о себе. Усевшись за стол, Ахияр сначала смёл рукавом хлебные крошки на краешек, очистил от кожуры увесистую головку лука, посыпал её крупинками соли, положил на ломоть хлеба, с хрустом откусил и с аппетитом стал жевать.

Взгляд его упал на паутину в переднем углу, где среди чёрных точек отчаянно жужжала муха, пытаясь вырваться из цепкого плена, но чем сильнее она билась, тем больше запутывалась. Ахияр безучастно наблюдал за этой схваткой между жизнью и смертью. Вставая из-за стола, ногой задел пустые, слабо звякнувшие бутылки.

Он повалился на неубранную постель у печки, чуть приподняв засаленную подушку.

С тех пор как от него ушла жена, всё валилось из рук. Впрочем, этого следовало ожидать с самого начала. Подобная история произошла не с ним одним. Трудоспособные мужики села Тиресле большую часть года работали на стороне, попросту говоря, нанимались строителями в русских деревнях. Некоторые сходились там с одинокими женщинами и жили по-семейному. А потом появлялись дети. Однако мужики не забывали о своей прежней семье. Ежемесячно посылали домой какую-нибудь сумму, время от времени навещали домочадцев, когда надо было сажать или убирать картошку. Да и зиму они проводили под боком своей законной благоверной. А русская жена где-то на стороне вроде бы и в счёт не шла. Случалось, что молодые неженатые парни сходились, да потом так и не расставались с якобы временными жёнами. На поверку выходило, что в их числе оказывались самые видные, рослые и красивые джигиты села. Ахияр тоже сошёлся с девушкой по имени Валя из деревни Урда. Ах, до чего же сладостны и жарки объятия русской жены! Ахияр как в омут головой нырнул в Валины объятия, да так и не сумел вынырнуть. Бывало, в пять утра, идя на работу, спросонок расшибал лоб о встречные столбы и чужие заборы.

– Давай поженимся, – однажды предложила Валентина сама. – Бросишь эту шабашку, уйдёшь из вашей бригады, вон и Пётр Степанович обещает тебя назавтра же посадить за баранку. Ты погляди на себя, одна кожа да кости. Вы же настоящие рабы! Разве нормальный человек должен так жилы рвать… Коли поженимся, начнём жить по-людски, ты тоже будешь жить нормально, как мы.

К тому времени Ахияр уже похоронил родителей, так что никто осуждающе не ворчал по поводу женитьбы на русской девушке, да и в родном селе не было зазнобы, ждущей его возвращения. Поэтому на предложение Валентины он ответил согласием, хотя сильного душевного влечения к ней и не испытывал.

– Но жить поедем к нам, – выдвинул он своё условие. – Я не брошу отчий дом, там у меня такие хоромы, как дом советов.

– Поедем, поедем, – поспешила его успокоить улыбающаяся Валя. – Коль мы любим друг друга, нам везде будет хорошо. Ведь там тоже Россия…

Ахияр тогда очень обрадовался тому, что не перечат его словам. Крепко обнял пышное тело молодой жены и спрятал сомлевшее от счастья лицо между её налитых грудей, вывалившихся из выреза ночной рубашки, и долго лежал, вдыхая терпкий запах женской плоти.