Мечтай осторожнее
Шрифт:
Но лицо Розмари с нарумяненными щеками и напудренным носиком по-прежнему бесстрастно.
— Хизер, ты расстроена, понимаю… — Расправив юбку, она садится. — Я делала все, что могла. Как только ему стало плохо, сразу вызвала «скорую». Врачи попались опытные…
На плечи давит неподъемный груз, ноги подкашиваются, и я падаю на соседний стул.
— В «скорой» у него дважды останавливалось сердце. Его отправили сразу на операционный стол… — Розмари осекается, словно боится продолжать, и еще сильнее стискивает сумочку.
Мы обе молчим.
Беда, говорят,
Лязганье железных дверей заставляет меня повернуть голову. К нам шагает немолодой мужчина в зеленой униформе хирурга.
— Миссис Хэмилтон? — Он смотрит на нас — сначала на одну, потом на другую.
Вот оно. Меня душит страх.
— Я мисс Хэмилтон, дочь.
Он протягивает мне руку:
— Я мистер Брэдли. Делал вашему отцу операцию.
Его голос становится все слабее — будто удаляется по туннелю. Все, что я слышу, — мое собственное дыхание, толчками рвущееся наружу. Этот звук похож на шум волн, которые накатывают на пляж в километре отсюда. Вот Лайонел учит меня плавать: сильные руки отца поддерживают меня за живот, а я, в ярко-оранжевых надувных нарукавниках, молочу по воде кулаками. «Хизер, я тебя не отпущу, не отпущу…» Но конечно, отпускает — и, неистово шлепая руками-ногами, я умудряюсь остаться на плаву.
Я и сейчас выплыву, говорю я себе, усилием воли возвращаясь в реальность. Розмари задает вопрос, которого я так боюсь.
— Как он?
— Операция прошла хорошо…
Выныриваю на поверхность. Боже, какое облегчение. Неописуемое, необъятное облегчение…
— Пришлось сделать ангиопластику, чтобы удалить тромб в коронарной артерии.
Розмари складывает ладони под подбородком, будто молится.
— В данной ситуации это абсолютно нормально, — продолжает хирург, и его густой баритон вселяет уверенность. — В настоящий момент он находится под действием успокоительного. Будем считать, процесс выздоровления уже начался.
Я стою неподвижно, будто замороженная страшным волнением последних часов.
В отличие от Розмари, которая разражается истерическими рыданиями.
— Спасибо вам, доктор, спасибо, спасибо…
Хирург бросает взгляд на меня. Вероятно, ждет, что я брошусь ее успокаивать, но я лишь тупо смотрю на мачеху. Никогда прежде не видела, чтобы она давала волю эмоциям.
— Для вас это такой шок… — Прервав неловкую паузу, хирург обнимает Розмари за плечи, осторожно помогает ей опуститься в кресло и делает знак проходящей мимо медсестре. — Все это тяжело, но надо крепиться. Вынужден вас предупредить — некоторая опасность еще существует. Первые сорок восемь часов после операции — критические, и ему понадобится вся ваша поддержка.
Подходит медсестра, и он жестом велит ей заняться Розмари.
— Мисс Хэмилтон? — Серые глаза доктора испытующе смотрят на меня, и на секунду мне кажется, что он меня осуждает. Но
И я понимаю, что единственный человек, осуждающий меня, — я сама.
В палате полная тишина, если не считать слабого попискивания кардиомонитора. После резкого слепящего света снаружи здешний тихий полумрак почти успокаивает. Даже странно. Вокруг кровати в углу теснятся неведомые устройства, от которых тянутся трубки и проводки, поддерживающие в папе жизнь.
На цыпочках подхожу ближе и вижу его серое лицо.
Это не папа. Мой папа — великан и силач. Когда мы с Эдом были детьми, он мог разом подхватить нас на руки и кружить, пока не запросим пощады. Он неизменно приветствует меня медвежьим объятием, от которого трещат ребра. Он бесконечно любит искусство, хорошую кухню и саму жизнь. С момента моего рождения он окружал меня любовью, защищал и оберегал от невзгод, ничего не требуя взамен.
А на кровати я вижу лишь бледную сморщенную тень этого гиганта. Он стал таким уязвимым, хрупким.
— Я здесь, я с тобой, — шепчу, накрывая ладонью его ладонь и сжимая ее крепко-крепко.
Мир, в котором я жила до сих пор, исчезает. Дурацкие списки неотложных дел… Пустяковые заботы: как избавиться от целлюлита, что надеть, как найти мужчину своей мечты… Недовольство жизнью, стремление получить работу получше, денег побольше, бедра постройнее… Все это не имеет никакого значения.
Я держу родную руку, вглядываюсь в родное лицо. Я была дурой и эгоисткой, зря тратила время, жила мечтами — мечтами о разной ерунде. О глупостях, которые мне не нужны, которые, получив, тут же забывала. Я все принимала как должное — и не ценила того, чем обладала. А теперь могу все потерять.
Я прикасаюсь губами к его лбу. До сих пор желания были для меня частью повседневной жизни. Но это неправильно. Желания — священны. Это магия. Как сказала та цыганка с вереском? Обращайся с ним мудро — и твои заветные желания исполнятся. Но я поступала вовсе не мудро. Я была беспечна, безответственна и до безобразия глупа.
Но теперь все изменится.
Здесь, в маленькой палате реанимации, под еле слышное пиканье кардиомонитора, держа отца за руку, я загадываю самое последнее и самое главное желание.
Я хочу, чтобы папа жил.
Приходит врач, осторожно вынимает руку отца из моей и предлагает мне пойти домой немного поспать. Да и папе нужен отдых.
Решительно мотаю головой:
— Я не пойду домой. Я его не брошу.
— Ваша мачеха сказала то же самое. — Он указывает в коридор, где по-прежнему сидит Розмари.
— Правда?
А я была уверена, что Розмари не променяет комфорт своей спальни на больничный стул.
— Лайонелу очень повезло, что вы обе у него есть. А вам повезло, что вы есть друг у друга. В такие моменты очень важна поддержка семьи, близких людей.