Мечты на мертвом языке

Пейли Грейс

Браво, тихо сказала Эди.

Погодите-ка, сказала Фейт…

Энн сказала, ох, ты… ты…

Но было уже шесть часов, и в дверь позвонили. На пороге стояли Сара и Том, а между ними Летти, она возбужденно прыгала и вертелась, то пряталась за длинную юбку матери, то хватала за ногу отца. Едва дверь открылась, Летти кинулась в квартиру и обхватила Рут за колени. Бабуска, я буду спать у тебя.

Знаю, радость моя, знаю.

Бабуска, я спала в твоей кроватке, помнись, а?

Конечно помню, радость моя. Мы проснулись часов в пять, было еще темно, я посмотрела на тебя, ты посмотрела на

меня, и мы обе рассмеялись — и ты смеялась, и я.

Помню, да, бабуска. Летти гордо и застенчиво взглянула на родителей. Она все еще радовалась тому, что узнала слово «помнить», которым можно было назвать столько картинок у нее в голове.

А потом мы снова заснули, сказала Рут и присела на корточки, чтобы поцеловать Лети в щечку.

Где моя тетя Рейчел? — спросила Летти, шаря глазами по лесу незнакомых ног, собравшихся в коридоре.

Не знаю.

Она должна быть здесь, сказала Летти. Мамочка, ты обещала. Она правда должна.

Да, сказала Рут, притянула к себе Летти, обняла ее, один раз, другой. Летти, сказала она как могла беззаботно. Она должна быть здесь. Только вот где же она? Она действительно должна быть.

Летти стала вырываться из объятий Рут. Мамочка, крикнула она, бабуска меня затискала. Но Рут казалось, что нужно прижать девочку еще крепче, потому что, хоть этого никто больше не замечал, но Летти, такой же нежной и розовощекой как всегда, непременно станет тесно в новехоньком гамаке, сплетенном из творящих мир слов, и она непременно вылетит на жесткий пол сотворенного человеком времени.

Слушатель

Я пытаюсь обуздать свой индивидуализм, который пестовала столько лет. Он был моим гимном, гимном моего мира, но грядут тяжелые времена, и, возможно, он будет мне помехой. Поэтому, когда Джек за ужином спросил: И как же ты сегодня проводила свой годичный отпуск? — я решила представить отчет о проведенном дне, ведь если я начну вспоминать посетившие меня умные мысли, голова распухнет.

Я спросила: Начать с начала?

Да, ответил он. Люблю начала.

Как все мужчины, ответила я. Неизвестно, сумеют ли они от этого избавиться. Сотни тысяч слов понаписали — и по велению души, и на заказ. И все равно неизвестно.

Знаешь, сказал он, я и середины люблю.

Да уж я знаю. Это из-за возраста или потому, что газетные статьи стали длиннее? — спросила я.

Не знаю, ответил он. Я часто об этом думаю, и мне кажется, что мой отец — он был приличный человек, типичный «с девяти до пяти», так вот, по-моему, он только начал ценить середину, как моя мать сказала: Ну все, Уилли, хватит. Прощай. Следи, чтобы дети одевались потеплее, а он (то есть я) пусть хотя бы школу закончит. А потом поцеловала его, поцеловала нас — детей. Сказала: Позвоню на следующей неделе, и с тех пор от нее ни слуху ни духу. Интересно, где она?

Эту историю я слышала раз тридцать, но до сих пор мне ее слышать тяжело. Вообще-то Джек часто рассказывает ее, когда я делаю что-нибудь наперекор ему — чтобы меня устыдить. Иногда я начинаю плакать. Иногда немедленно варю суп. Как-то раз я решила погладить его нижнее белье. Я слышала, что так делают, только не могла найти провод от утюга. Я уже много лет не глажу благодаря знаменитым американским ученым,

которые в одной пробирке преподносят нам одежду, не требующую глажки, а в другой — нервно-паралитический газ. И левая пробирка не ведает, что творит правая.

Отлично знает, говорит Джек.

Поэтому я предпочитаю продолжить свой рассказ. Или даже начать его с начала. Джек спросил: Как же ты проводила сегодня свой годичный отпуск? Я ответила: Дорогой, поздним утром я вышла из квартиры. На коврике у квартиры 1А лежала газета «Таймс». Я увидела, что она черным-черна от историй про землетрясения, войны и убийства обычных граждан. Было совершенно ясно, что смерть преуспела везде, но только — это я поняла, выйдя из подъезда, — не в нашем квартале. Здесь царила весна — и потому, что пришло ее время, и потому, что у нас в квартале своя организация по озеленению улиц, и она обрамила дорогу платанами, снабдила нас рябиной, двумя гинкго и насадила там и сям (поскольку мы — часть целого) ясеней — спасителей города.

И я сказала себе: Что за денек! Надо заглянуть в магазин, купить что-нибудь из гастрономии. Именно так я и подумала. Пойди я в магазин, не думая, слово «гастрономия» ни за что не пришло бы мне в голову. Мелькали бы отдельные слова: голодный ужин вечер Джек овощи сыр магазин прогулка улица.

Но мне нравится этот язык — и зерна, и шелуха, нравится, что иностранных генов в нем все больше, и поскольку мне никогда не доводилось произнести слово «гастрономия» вслух, было приятно сделать это хотя бы мысленно.

В бакалее я встретила старинного друга, который жил ровно так, как и жил с самого начала, — был авангардистом, но даже без намека на эгоизм. В былые времена он устраивал перформансы в духе революционного театра и никогда не говорил о людях плохо. А большинство художников говорят, потому что у них мало зрителей, вот они на зрителей и злятся — за то, что их не становится больше.

Да как же они могут помочь? — часто спрашиваю я. А что, у них языка нет? — сварливо отвечают чуть не все художники.

Сначала мы с моим другом поговорили о «салатном бойкоте» [51] . Это старая история. Я рассказала другу (его зовут Джим) о «бойкоте шелковых чулок» — его объявили как раз в то время, когда японцы разорили Маньчжурию, тогда же закрыли линию надземки на Шестой авеню, металл пошел в японские печи [52] , а через несколько лет вернулся — практически на то же место — в виде шрапнели, изуродовавшей многих ньюйоркцев моего поколения.

51

В 1970 году калифорнийские фермеры объявили «салатный бойкот» и отказывались собирать урожай, добиваясь более высокой оплаты труда.

52

Эту линию нью-йоркской надземки закрыли в 1938 году, часть металлолома была продана в Японию.