Мечты сбываются
Шрифт:
— Ни одному слову!
Снова сверкнуло небо голубизной, снова повеяло свежестью с моря, еще ярче показалась зелень на газонах. Саша милый, Саша умный, хороший, родной!
Баджи тихонько пожала его руку и сказала:
— Спасибо…
— Такие письма пишут низкие, грязные люди, в расчете сделать нас несчастными и тем отвлечь от работы, от важных дел. Они используют наши слабости, но мы не должны им поддаваться.
Баджи вспомнила свою долгую тяжбу с ревностью и печально сказала:
— Это — трудное дело.
— Да… оно вроде труда золотоискателя:
Они миновали старую часть бульвара, ступили в новую… Молодые, недавно посаженные деревца, асфальт, дорожки, посыпанные желтым песком, кусты олеандров… Новый бульвар сливался с Петровской площадью.
— Много лет назад мы стояли здесь лагерем, — помнишь? — промолвил Саша, и взгляд его задумчиво устремился в морскую даль.
И в памяти Баджи возникла картина, как стояла она с Сашей на пыльной площади, и как Мешади Азизбеков беседовал с ними и ласково потрепал ее по щеке.
И еще вспомнила Баджи, как отплывали пароходы от этого берега и как ей крикнул Саша: «Мы вернемся!», а она не поверила ему и подумала: «Все вы так говорите, но многие из вас не возвращаются!»
Но Саша вернулся, и вот он рядом с ней. Море их не разлучило. Не разлучили их ни война, ни годы. Неужели их разлучит женщина? Быть того не может!
БЕЗ ОЧКОВ
Узнав, что создается комиссия, Чингиз заволновался и поспешил к Хабибулле.
Он застал его за письменным столом, сосредоточенно разбирающим бумаги. Мельком взглянув на вошедшего, Хабибулла кивком головы предложил ему сесть.
— Придется нам, видно, расплачиваться за эту несчастную статью, — угрюмо начал Чингиз. — В театре догадываются, что она — дело наших рук.
Не отрываясь от бумаг, Хабибулла спокойно переспросил:
— Наших рук? Ты, вероятно, имел в виду твоих? — он подчеркнул последнее слово.
— А разве не вы предложили мне написать статью?
— Она написана и подписана твоей рукой.
— Но ведь вы сами продиктовали ее мне!
— Не помню этого…
Чингиз опешил. Он не переоценивал добродетелей Хабибуллы, но не представлял себе, что наглость может дойти до таких пределов.
— Не помните? — возмущенно воскликнул он, вглядываясь в равнодушное с виду лицо Хабибуллы.
— Не помню! — твердо ответил тот.
— Что ж… — Чингиз зло прищурился. — В таком случае мне придется напомнить вам об этом на заседании комиссии!
— От этого к тебе не отнесутся лучше, поверь, — все так же спокойно заметил Хабибулла.
— Я не намерен страдать из-за вас один. Так или иначе — я расскажу!
— Вряд ли тебе поверят: скажут, ты злишься на меня из-за Телли и клевещешь.
— Посмотрим!
Хабибулла отложил бумаги в сторону, интригующе улыбнулся:
— Впрочем, я уверен, что ты не расскажешь — есть для этого одна весьма существенная причина…
— Уж не чувство ли дружбы к вам, особенно после того, как вы решили свалить всю вину на меня? — с усмешкой спросил Чингиз.
— О нет, гораздо более сильное чувство! Ты, конечно, знаешь, что я бывший
— Не думаю, чтоб это послужило вам на пользу.
— А вот в этом ты, мой друг, глубоко ошибаешься. И я удивляюсь, как такой умный молодой человек, как ты, этого не понимает.
— Не играйте в прятки и говорите прямо! — грубо оборвал Чингиз.
— Сейчас объясню тебе, — покладисто ответил Хабибулла. — Твою статью могут расценивать как плод горячности молодого человека, стремящегося к активной деятельности, к работе, и не находящего себе достойного применения. Быть может, так оно и есть. Это не так уж страшно и, в общем, простительно… — Хабибулла помедлил. — Но представь себе, мой друг, что рядом с твоим именем появится мое — имя довольно видного в свое время мусаватиста, автора антисоветских статей, человека, который, по-видимому, и теперь не успокоился, поскольку он вдохновляет молодежь на подобные сочинения. Тебе припишут связь с мусаватистами и твою статью будут расценивать не как ошибку молодости, а как политический акт, «вылазку классового врага», как теперь принято говорить. Улыбается тебе получить клеймо и носить его на лбу всю жизнь, как ношу его я? Поверь, с таким клеймом жить не легко! И я убежден, что у тебя хватит ума и благоразумия понять это.
Внутренне соглашаясь с доводами Хабибуллы, Чингиз слушал не перебивая и бессильно сжимал кулаки.
— Как же вы советуете мне поступить? — спросил он упавшим голосом.
— Лучше дать откусить себе палец, чем потерять руку! — холодно ответил Хабибулла.
— А в переводе на обыкновенный язык?
— Признать, во-первых, что статья — твоя, во-вторых, что она плод необоснованной обиды, поспешности и в целом ошибочна.
— И после этого расплачиваться за вас? — снова вспыхнул Чингиз.
— Мы уже говорили об этом — нам незачем повторяться, — устало промолвил Хабибулла и снова уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор исчерпан…
Не успел Чингиз покинуть кабинет, как туда влетел Сейфулла.
— Я слышал, что создана комиссия по разбору статьи о нашем худруке… — начал он, запыхавшись. — Я только что встретил Чингиза, и он дал понять, что статья написана им. Ему грозит неприятность. Нужно поддержать нашего друга!
— Я хорошо понимаю ваши чувства, как шефа Чингиза… — сказал Хабибулла с притворным сочувствием. — Я готов был бы поддержать его, если б не мое положение директора, обязывающее быть объективным в оценке статьи.
— А ваше мнение о ней?
— Это — сложный вопрос… — неопределенно ответил Хабибулла.
Лицо Сейфуллы выразило обиду:
— Вы, Хабибулла-бек, можете действовать как вам угодно, а я буду поддерживать моего подшефного и не дам его в обиду!
— Что ж, это делает вам честь! — сказал Хабибулла поощрительно: он был доволен, что, независимо от решения комиссии, Виктор Иванович все же получит удар от Сейфуллы, а он, Хабибулла, останется в тени…
В комиссию вошло несколько человек: Хабибулла как директор, Али-Сатар и Сейфулла от актеров старшего поколения, Гамид, Баджи и Телли — от младшего.