Мечты сбываются
Шрифт:
— Ах, Баджи! Попомни мои слова: не успеешь ты оглядеться, как уйдет твоя молодость и станешь старухой, вроде Натэллы или Кюбры… — Она берется за ручку двери, делает прощальный жест: — Будь здорова, старуха! Передай привет твоим сверстницам!
Телли давно пляшет и веселится на вечеринке и, к досаде Чингиза, кокетничает с Хабибуллой, а Баджи все сидит, склонившись над толстой клеенчатой тетрадью.
Уйдет молодость? Но разве молодость только в том, чтоб проводить время с мужчинами и на вечеринках месить пол ногами? Разве молодость прежде всего не в том, чтоб учиться, трудиться, бороться? И разве не служит тому доказательством, что некоторые старые люди, не спеша уходить на покой от
ПАРИЖСКОЕ ПЛАТЬЕ
Высокую, тощую, слегка сутулую фигуру Сейфуллы нередко можно было видеть рядом с молодыми, стройными фигурами его подшефных — Телли и Чингиза — не только в стенах театра, но и на скамьях приморского бульвара, и в ближайшей к театру шашлычной, и в ресторане на крыше лучшей гостиницы в городе.
Сейфуллу знали всюду, и в ресторанах старые официанты обслуживали его с подчеркнутым вниманием. За бокалом вина Сейфулла оживлялся, разыгрывал из себя старого барина и бонвивана, рассказывал о пикантных событиях, покрытых дымкой времени, и, искренне входя в роль, вольно или невольно прививал свой несложный эпикурейский жизненный опыт своим подшефным. А выпив лишний бокал, он частенько оказывался рядом с ними на «пятачке» среди танцующей молодежи.
Бывал Сейфулла со своими молодыми друзьями и в салоне Ляли-ханум. Время от времени он организовывал здесь нечто вроде интимных домашних дивертисментов и даже решился однажды, силами троих, разыграть маленький фарс-водевиль, в котором некогда с успехом выступал в одном из городских кабаре и который и здесь снискал немалый успех. Да, в салоне Ляли-ханум Сейфулла и его затеи находили гораздо больше понимания, сочувствия, чем в доме его старых, а быть может, уже и бывших друзей — Али-Сатара и Юлии-ханум.
Бульвар, шашлычная, ресторан-крыша, салон Ляли-ханум?
Не так уж много времени оставалось шефу и его подшефным, чтоб всерьез работать над новой пьесой. А тут как раз наступила пора ответственных репетиций.
Многими участниками предстоящего спектакля художественный руководитель остался доволен: верно были поняты основные идеи пьесы, прочувствованы образы, которые предстояло воплотить на сцене.
Виктора Ивановича особенно порадовала Баджи. С какой проникновенной мягкостью говорила ее Гюлюш с Севилью! И сколько за этой мягкостью таилось непреклонности в стремлении вывести Севиль на путь свободы, на путь счастья! А какой ядовитой издевкой звучали ее слова, обращенные к врагам Севили — к Балашу, ко всей его грязной, пошлой компании!
— Хорошо, — сказал Виктор Иванович, растроганно обняв Баджи. — Очень хорошо!
И он одобрительно кивнул Али-Сатару: надо думать, что успехам актрисы немало способствовала помощь ее опытного шефа.
А Телли?
Не одна неделя прошла с той поры, как Телли поручили роль Эдили, к все же репетиции застали ее врасплох.
Начала Телли с того, что принялась обстоятельно описывать костюм, какой она придумала для Эдили.
— Да не с этого, милый друг, следует начинать! — прервал ее Виктор Иванович. — Ты прежде всего расскажи нам, каким представляешь себе внутренний мир своей героини.
Телли пыталась ответить. Но ответ ее не удовлетворил худрука. Виктор Иванович бегло охарактеризовал Эдиль, и Телли послушно повторила, но тут же умолкла, не зная, о чем дальше говорить.
Виктор Иванович с досадой махнул рукой:
— Плохо, плохо, Телли, ты подготовилась к репетициям!
Телли надула губы:
— Все, что я ни делаю, по-вашему плохо. А все, что другие делают, хорошо. Вы всегда ко мне придираетесь, Виктор Иванович!
— Придираюсь?
Виктор Иванович окинул всех грозным
Сейфулла отвел глаза: он был не прочь поддержать свою подшефную, но правота худрука была очевидна, глупо было лезть на рожон. У него, у Сейфуллы, и без того с худруком что ни слово — спор.
— Ты помнишь, в техникуме я рассказывал вам о великом итальянском актере Томазо Сальвини? — так и не дождавшись ответа, продолжал Виктор Иванович. — Известно, что этот великий актер в день спектакля приезжал в театр за три часа до начала, отправлялся на сцену и долго размышлял там. Затем принимался бродить по сцене, пробуя свой голос, произносил фразы, жестикулировал, приноравливался к своей роли. После этого он тщательно гримировался и снова шел на сцену. Так продолжалось не один раз, и с каждым новым его приходом на сцену казалось, что Сальвини не только гримировал свое лицо, не только одевал свое тело, но подготавливал соответствующим образом и свою душу, чтоб окончательно войти в роль. Подумать только, что такой выдающийся актер считал для себя необходимым столь кропотливо подготавливаться к каждому спектаклю! Сальвини говорил, что понял всю широту и глубину образа Отелло лишь после сотого или даже двухсотого спектакля.
— Я читал, что и великие Щепкин и Мочалов были в этом отношении сходны с Сальвини, — заметил Али-Сатар, когда Виктор Иванович окончил.
Сейфулла его оборвал:
— Подобные навыки, возможно, были хороши для итальянских или русских актеров, но вряд ли они годятся для нас — азербайджанский актер опирается главным образом на вдохновение.
— Быстро же ты, Сейфулла, забыл нашего друга Гусейна! — воскликнул Али-Сатар с упреком. — Забыл его слова: «Тот не актер, не художник, кто, стоя за кулисами, ждет, когда его подтолкнут к выходу на сцену, — актер должен жить своей ролью по меньшей мере с того момента, когда он в день спектакля переступил порог театра…» Мне всегда казалось, что к этим словам он охотно добавил бы: «и жить этой ролью до той минуты, пока не придет домой…» — Повернувшись к молодым актерам, Али-Сатар хитро прищурился и спросил: — Ну, а что думает на этот счет наша молодежь?
Высоко подняв книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве», с которой был в последнее время неразлучен, Гамид многозначительно ответил:
— Большинство из нас согласны с автором книги, утверждающим, что нет в мире человека, который мог бы от ресторана и неприличного анекдота в пять минут перенестись душой в область возвышенного. Для этого необходим постепенный переход.
Сейфулла подозрительно покосился… «От ресторана и неприличного анекдота?..» Уж не намекает ли этот молодой умник на него, на Сейфуллу, который не строит из себя святошу и не прочь повеселиться за бокалом вина в хорошей компании?.. «Моя жизнь в искусстве»! Помешались, что ли, все они на этой книжке? В свое время актеры играли, и неплохо играли, без этого Станиславского и без его «жизни в искусстве»!
И Сейфулла буркнул:
— Умничанье все это! Вы видели, молодой человек, пьесу «Кин»? Наверно, видели или, во всяком случае, знакомы с ней. Так вот — известно ли вам, что пьеса имеет второе название — «Гений и беспутство»? О чем говорит оно, это другое название? О гениальном, но беспутном актере! Вы, надеюсь, понимаете мою мысль?
— Прекрасно понимаю! Как раз о Кине-то и упоминает Станиславский… — Быстро перелистав страницы книги, Гамид, не то читая, не то пересказывая, продолжал: — О, этот театральный Кин! Таков ли был он на самом деле, каким рисует его мелодрама? А если и был, то потому лишь кричал и волновался перед спектаклем, что не успел к нему подготовиться: он зол на себя за то, что пьянствовал в день спектакля…