Мёд для убожества. Бехровия. Том 1
Шрифт:
В замочной скважине гремит бородка ключа, поскрипывает дверца.
Я «случайно» рассыпаю стопку по сукну – и что же? Женские имена, выведенные крупным почерком с завитушками. Мария, Ханна, Андроника… И никаких Катаржин.
Одержимым женам писем не пишут.
– Ты смотришь конвертики, – дрожит воздух у самого моего уха.
Это не вопрос, не восклицание. Это констатация факта от Катаржины Клаугет. Констатация неровным, скачущим тембром – тембром неиссякаемого возбуждения. Тембром вечных переживаний.
В нос ударяет землистый
– Какого…
Сжавшись в большой комок отвращения, я отшатываюсь от стола – и поступаю верно. Промедли я на секундочку, и эта старая кукла прижмется ко мне вплотную. Белая и изможденная, старая брошенная кукла. Становится не по себе, когда видишь изорванный сарафан в подозрительных разводах, длинные чулки до колена, стертые на ступнях до дыр. Она худа настолько, что сарафан висел бы как на вешалке – если б не вздутый живот. Неестественно правильной формы, обтянутый тканью так туго, что не остается складок.
– Графиня, присядьте, будьте добры, – Строжка пододвигает ей стул, приставленный к стене. – Я доктор, буду вас, значит, осматривать.
Серьезно, Строжка? По-твоему, всё в порядке?
– А это кто? – спрашивает она, садясь и тыкая в меня пальцем.
Пусть графиня и намазала губы вызывающе красной помадой, мимика ее неживая. И рот, напомаженный вкривь, зияет свежей раной. Ее лицо сморщилось сухофруктом, и, когда она говорит своим убегающим куда-то голосом, сухофрукт не меняется абсолютно. Только глаза, эти два вытаращенных шара, вдавленные в продолговатый череп, наполнены жизнью. Они живы как никто и ничто в этой комнате.
Они страшно косят, и оттого я никак не пойму, в какой из глаз мне смотреть. Левый, правый? Хрен разберешь, какой из них видит – но оба смотрят пронзительно. Еще чуть-чуть, и проедят в тебе дырки.
– Вы из похоронного бюро, – уверенно заявляет женщина.
– Почему? – я отвожу взгляд.
– Потому что уснула Зоечка. Моя любимая девочка, – она продолжает смотреть, кожей чую. – А вы одеты в черное. Когда вдруг уснула моя матушка, тоже пришел хороший мальчик в черном. Но Зоечку я не отдам, я спрятала ее под подушкой.
– Зоечка – это кошка, – с отвращением поясняет Миртски. – Она спит с дохлой кошкой.
Личико Катаржины спокойно мертвецки.
– Когда ты уснешь, Томаш, мы снова полежим втроем. Как раньше.
– Тьфу ты! – шепотом негодует Миртски. – И вы еще сомневаетесь?
Строжка невозмутимо кладет руку графини, крючковатую бледную палку, себе на колени. Он разглядывает дряблую кожу, простукивает пальцем синие прожилки вен. А потом опускает ладонь на…
Черт, старик…
– Живот-то твердый, водянистый, – замечает дед. – Сталбыть, паразиты?
– Это потому что у меня нимфы, – отвечает Катаржина не задумываясь. – Я заразилась ими, когда доставала старые ящики из-под шкафа.
– Дык нимфы же венерические, – бровь старика недоверчиво выгибается за толстыми стеклышками очков.
–
Она вышагивает конвульсивные па, держась за полы сарафана. Мне чудится, что всё это – просто мой очередной идиотский сон. Ужасающий спектакль в театре абсурда, и Катаржина в нем – заслуженная прима.
В какой-то момент графиня задирает сарафан выше некуда. Но я не успеваю среагировать. То, как Катаржина Клаугет трясет ссохшимися ягодицами, как бы «выгоняя» невидимых нимф, отпечаталось у меня на сетчатке глаза. Я опускаю веки – но спрятаться от этого зрелища теперь негде.
– Вот они нимфы, глядите! – истерически хохочет женщина. – Ловите их, чтобы не разбежались!
Моя куртка еле сдерживается. Моя куртка близка к истошному крику.
– Сумасшедшая… – выплевывает Миртски. – Супруга лжёт. Она заразилась этой дрянью, когда мы ездили в Предгорные княжества. Переспала с каким-то княжичем, вот Двуединый и наказал лоно хворью. После того она обесплодела, сплошь выкидыши.
«И поделом», – добавляет он беззвучно.
– Томаш врушка! Томаш врёт! – причитает графиня, заламывая руки. – Томаш первый изменил мне. Он изменил мне раз, изменил два… И я стала изменять ему каждый раз! – женщина охает. – Но мой супруг совсем перестал со мной любиться. А я так добренько наряжаюсь для него…
Катаржина умолкает, погруженная в неровности сарафана. Она кажется глубоко загипнотизированной всеми этими пятнами да дырочками – и даже что-то нашептывает себе, точно в состоянии транса.
– Господарь Миртски, – возникает Строжка; всё это время он чиркал пером доклад Белого братства, – вас можно поздравить, значит.
– То есть? – хозяин вскидывает голову. Мимолетное замешательство сменяется полуулыбкой. Да, той самой полуулыбкой. – Поставили подпись? Сразу бы так, гости дорогие! Я прикажу Элишке паковать Катины вещи и…
– Нет-нет, господарь. Мы не можем забрать графиню Клаугет, коли та бесом не одержима или не находится на грани.
У меня как камень с души упал. Я, может, и неисправимый альтруист, но вот перспектива тащить эту женщину в Башню Дураков… Через весь город… Нет уж, хватит с меня на сегодня безумных. Прости, Элишка, если обнадежил – но я пас.
– Не одержима?! – усы Миртски гневно колышутся. – Вы слепые?!
– Вены не расширены, рисунок сосудов не нарушен, – читает Строжка протокольные правки, – деформации мышечных тканей и внутренних органов не обнаружены. Склонность к насилию тоже не…
– Насилие? – Катаржина озабоченно вытягивает шею, шарит взглядом по комнате. – Хотите изнасиловать меня?
– Стоять! – хозяин цепляется за соломинку. – В Братстве приносили прибор. Ну, мать его, этот… Чтобы психику мерить!
– Психоскоп? – догадывается старик. – Бесполезный инстурмент, господарь. Завышенные показатели психики, знаете ли, присущи не только лишь тем, кто бесами одержим. А вот внешняя-то морфология…