Мёд для убожества. Бехровия. Том 1
Шрифт:
Беспокойные зрачки Катаржины находят меня. Намалеванный рот раскрыт в щербатой гримасе.
– Тебе придется постараться, если хочешь насиловать, – я догадываюсь: так она улыбается мне. – Графиня станет царапаться, когда ты будешь насиловать.
Графиня пятится к шторке органзы – и манит пальцем вслед.
– И что ты хочешь этим сказать? – у Миртски дрожит ямочка на подбородке. – Что она здорова?!
–
Стоит за шторой. И делает вид, что прячется – но смотрит, смотрит, смотрит. Дерганый глаз в просвете органзы. Нитка слюны, красная от помады.
– Не стесняйся… Моего мужа нет дома.
Тощая нога в приспущенном чулке. Нога, что зазывно скользит из-за шкафа.
– Ну а ты что? – окликает меня Миртски. – Ты-то какого черта заткнулся?
Мне требуется пара секунд, чтобы оправиться. Господин Томаш побеждает оцепенение гораздо быстрее. Но он не опешил, нет – он взбешен.
– Катаржина! – гаркает хозяин. – Пошла вон отсюда!
– А как?! – взвизгивает та. – А любить меня кто? Ты будешь любить?
Господин Томаш сжимает кулаки. Его страсть – перегибать палку с дисциплиной. Другая страсть, очевидно – мезальянсы, а третья – изменять поехавшей жене.
Сегодня господин Томаш, думается, отменил променад с красавицей-соседкой, чтобы принять гостей из Белого братства. Затем узнал, что пришедшее братство – совсем не Белое. И вдобавок это Небелое братство отказывается упечь жену в Башню Дураков… А теперь и вишенка на торте – потрясающий танец кабаре от госпожи Клаугет.
Чаша терпения Миртски закипает, и пена валит через край.
– Да никто тебя не любит, кобылья ты рожа! – бурлят остатки флегмы. – Страшная никчемная выдра! Да если б не твоя богатенькая мамаша, плевал бы на тебя с высокой колокольни.
– Томаш…
– Я уж думал, раз спятила – так и дело с концом. Так нет же! Морганатический, сука, брак! «Теряете всё, господин Миртски!» «Состояние закреплено за графиней, господин Миртски!»
Беспокойные глаза Катаржины меркнут, покрываясь соленой пеленой.
– Ни-ког-да тебя не любил.
Сначала думалось, женщина просто уйдет в себя. Провалится в бездну своего безумия, придавленная признанием супруга. А
Катаржина задирает голову, чтобы зайтись воем раненой волчицы – но молчит. Из глаз, слепых от горя, хлещут слезы. От слез сильнее течет помада, и на сарафане – у самого ворота – распускаются розовые бутоны новых пятен.
– Господарь Миртски, будьте пожалостливее, – тихонько советует Строжка.
– С какой это стати?
– Сильный-то стресс, знаете ли, как любое переживание, утончает границы нашей психики.
Скрипит и затворяется дверца, драпированная органзой. И по ту сторону режет рыданием – самым отчаянным и ненастным из всех, что я слышал.
– Какие границы? Она и так психичка! – рычит Миртски.
– Как же «какие», господарь? С Эфиром же.
Если ты когда-нибудь посчитаешь себя одиноким, несчастным… Или, быть может, ненужным – приходи тогда к Бругу, и он изобразит тебе, как кричит Катаржина Клаугет.
– Да мне уже по боку на ваши научные россказни, – фыркает хозяин, торопливо следуя к выходу в коридор. Тот, что с портретами.
– Я, если позволите, советовал бы графине терапию, – суетится старик. – Периоды помешательства обыкновенно сменяются порами ясности, и…
Плач Катаржины Клаугет – шрифт для слепых, высеченный на барабанной перепонке Бруга.
– Уж не беспокойтесь, время позднее, – подгоняет нас Миртски, – а завтра я обязательно выужу себе кого-нибудь из Братства…
Крик Катаржины бесконечен и пуст. Как бесконечна и пуста бездонная яма.
– …Писарь, кладовщик, поломойка – да самый дрянной цеховик из Белых будет толковее вас!
– Замолчи, – осекаю я Миртски.
– Да ты никак оборзел!
– Тихо! – толкаю его в грудь. – Прислушайтесь.
Строжка с Томашем недоуменно переглядываются.
– К чему?! Нет ничего!
– Оно и правда: ни шороха не слышно, братец Бруг.
– Вот именно, – предчувствие у меня наипаскуднейшее. – Но разве она не должна реветь?
Сочный деревянный треск. Как будто вокруг кипит морская баталия, и нашу мачту расщепило снарядом надвое. Но трещит не в кабинете, и даже не в коридоре – звук глухой, словно…
Конец ознакомительного фрагмента.