Мед и лед
Шрифт:
— Значит, — промолвила Розарио, — они задурили вам голову. Именно Эдвард с молчаливого согласия власть имущих в Вирджинии и вынес несправедливый приговор. Именно он добился для Дэвида высшей меры наказания. И теперь, в качестве вознаграждения, шикует в Роузбаде.
Она ошибалась: до встречи с Дэвидом Деннисом я ничего о нем не знала. Не знала даже, черный он или белый, молодой или старик. Я даже не желала знать, в чем его обвиняют, и не подумала открыть его досье.
— Сплошное вранье, поклеп, — повторила Розарио. — Ужасная махинация. Они все там в этом замешаны.
То, что я пробилась к Дэвиду на свидание, усиливало их
Розарио высказала предположение, что судья Эдвард, побуждая меня написать книгу о Дэвиде, хотел совершить последнюю подлость, открыв встречный огонь по разоблачениям Хитер Хит. Мы вернулись к исходной точке. Меня снова подозревали в нечестивых помыслах. Пытаясь внести в беседу немного ясности, я сообщила, что не вижу в поступке судьи Эдварда такого коварного намерения, что мой визит в «Гринливз» был результатом разговора, в котором я четко высказала свое мнение насчет смертной казни. И тут я вдруг вспомнила, что держу в руках пресловутый коричневый конверт с аккуратно сложенными судьей Эдвардом материалами дела.
10
Я осталась в тот вечер в Нэгс Хэд лишь потому, что уезжать назад было поздно. Недоверие Розарио и разочарование Марты казались окончательными и бесповоротными. Они ставили мне в вину то, как я попала на встречу — через Роузбад и судью Эдварда, — что делало меня представительницей вражеского лагеря. Они подозревали меня в том, что вместо того, чтобы разделить их последние усилия по спасению Дэвида, я хочу украсть его историю и, словно кукушка, пристроить в их гнезде свое детище — замысел романа, — чтобы они подкармливали его своими речами и поступками. В моих же глазах присутствие этих враждебно настроенных женщин портило идеальный образ Дэвида Денниса, отпечатавшийся в моей памяти. Он был намного лучше них, намного утонченнее, умнее! Они постоянно и безнадежно пытались его защищать, но этим лишь вредили ему.
Я устроилась в комнате, которую они для меня забронировали, между коридором, выходившим на паркинг, и балконом с видом на море. У меня были только сумка, паспорт, кредитная карточка и несколько долларов. На мне была одежда, которую я выбрала в это утро для прогулки по Роузбаду, а также купальник, накидка и сандалии для купания на пляже. Я приступила к ритуалу, который мне придется отныне совершать каждый вечер: стирать одежду в умывальнике, отжимать ее в полотенце и вешать сушиться у кондиционера.
Хор хриплых и пронизывающих криков разбудил меня. Я отодвинула штору и увидала не пляж, а сборище птиц устрашающих размеров, одеялом укрывших песок между мотелем и морем. Птицы жадно смотрели на наши балконы. Наружная застекленная дверь моих соседок приоткрылась, и чья-то рука стала бросать куски хлеба. Птицы подняли гвалт, отбирая на лету друг у друга добычу… Увидав эту оголтелую многотысячную свору, я вновь опустила штору. Стекло задребезжало от глухого шума, и я даже подумала, что оно вот-вот разлетится вдребезги.
Одна из чаек, охотившаяся за хлебом, залетела на балкон — размах ее крыльев мешал ей вновь взлететь. Она билась крыльями о стекло и испускала истошные крики, будоражившие других птиц, сидевших на парапете. Она защищалась от них своим большим желтым крючковатым клювом, клюя всех, кто к
С соседнего балкона за мной наблюдала Розарио. Она была маленькой сухонькой женщиной с черными как смоль волосами и с глазами, почти такими же блеклыми, как у чаек. Она наблюдала за всей операцией без единого слова, даже не шелохнувшись. Должно быть, она заметила, как страшно мне было прикасаться к птице, которую она кормила всего пару минут назад. Одна мысль о том, чтобы дотронуться до перьев и, что хуже, погрузить пальцы в густой маслянистый пух ее змеевидной шеи, казалась мне тошнотворной. Розарио хорошо видела, что я не освободила чайку, а просто швырнула ее, и силы мне как раз придало отвращение.
— А вы смелая, — сказала она.
Это был знак, почти признание. Розарио была похожа на птицу. Сухонькая, нахохлившая, ни на минуту не умолкающая, уже не молодая женщина, с очень худыми, как я заметила позже, жилистыми ногами и шелушащейся кожей. Но в этот момент меня завораживало, скорее, то, что, несмотря на глаза, как у чайки, ее волосы напоминали смолистое оперение ворон, которые вились тут же, среди чаек, пытаясь урвать свою долю. Этот образ настолько засел у меня в голове, что я уже думала не о ней, а о воронах, которых можно встретить в любом уголке света как своеобразный символ живучести окружающего мира. В Северной Каролине вороны были очень крупными, мощными, с широкими крыльями.
За Розарио показалась Марта, и мое сердце забилось чаще. В ее чертах я больше не находила сходства с сыном, бросившегося мне в глаза накануне. При свете дня лица сына и матери казались разными, если не сказать чужими. Сходство пропало, исчезло, и теперь я обнаруживала его лишь временами, напрягая воображение, главным образом, тогда, когда Марта улыбалась, ибо Дэвид при встрече тоже улыбался. Мы стояли облокотившись, каждая на своем балконе, и разглядывали птиц. Розарио бросила им кусок круассана, чем спровоцировала еще одну неимоверную драку. Но тут проезжавший по пляжу внедорожник заставил чаек подняться на крыло. Рыболов воткнул удочки в песок. Мы смотрели на него в компании птиц, которые теперь толпились вокруг него в ожидании рыбы.
— He хотите ли чашечку кофе? — обратилась ко мне Марта, протягивая «mug» — большую американскую кружку. Это было знаком примирения.
Мы с Мартой стояли лицом к морю, пили кофе, но не переглядывались и не касались друг друга, точно так же, как накануне я беседовала через стекло с Дэвидом. «Contact или no contact?» — спросила меня последняя охранница после — надцатой двери и — надцатого досмотра. Уголком глаза я заметила отдельную комнату для переговоров, два ротанговых кресла по обе стороны низенького столика. «No contact», — ответила я со всей решимостью, на которую только была способна, и быстро направилась в противоположную от той комнаты сторону, где меня усадили в стеклянную кабинку. Я хотела защитить себя, остаться вне зоны досягаемости, ни в коем случае не касаться заключенного, чтобы потом легче было его забыть.