Мед и лед

Констан Поль

Потом она спросила, что я сейчас пишу. Именно в тот момент, когда я описывала ей женщину, подводящую глаза, вмешался судья Эдвард. Он хотел, чтобы я непременно попробовала местных устриц. Он взял меня за руку и повел туда, где должна была бы находиться кухня, но в этом доме без перегородок она была, скорее, продолжением салона. Судья принялся открывать устриц с мужским обаянием, в лучах которого я растаяла. Словно в теплой дружеской компании любителей пива, я принялась рассказывать начатую для дамы из ричмондского музея историю с женщиной, которая красится перед зеркалом, прежде чем отправиться смотреть казнь. Судья слушал меня, моя посуду. Он поставил в шкафчик старый фарфор, ополоснул два или три стакана. Думаю, вся уборка заняла бы

несколько часов, и, что удивительно, Эдвард сам взвалил ее на себя, в то время как Памела Эдвард в другом конце салона всем своим видом демонстрировала ледяное равнодушие. Стоя среди таких же беспечных женщин, она птичьим взором следила за мужчинами, которые спешили отнести судье грязную тарелку или прибор. И, довольная, кутала свои узенькие плечики в тонкую шелковую шаль.

3

Там же, на кухне, я задала судье Эдварду волновавший меня вопрос: что он думает о смертной казни. Он ответил, что несколько раз выносил такой приговор и после этого никогда не сомневался в правильности принятого решения. А поскольку я запротестовала, он завел разговор о жертвах и возмездии. Его поддержали другие гости, подносившие посуду или тайком потягивавшие на кухне пиво. Соглашаясь в общем и целом, они, однако, признавали, что смертный приговор нельзя выносить душевнобольным и несовершеннолетним. Они беседовали спокойно, составляя в раковину оставшиеся тарелки. Я спросила: а что если покарают невиновного?

Ах! Убийственный довод противников смертной казни! Какого невиновного? Вам кажется, что вы находитесь в стране дикарей, где любой шериф может вытащить дробовик и свершить правосудие по своему усмотрению, где мужланы вздергивают чернокожих на первом попавшемся суку? Оглянитесь вокруг!

Судья широким жестом обвел огромный стеклянный дом, прозрачные стены которого как бы подтверждали, что здесь ничего не скрывают.

— Вы думаете, что правосудие здесь хуже, чем в Европе? Не такое демократичное? Более запутанное? Вы думаете, что много остается якобы невиновных после всех расследований и судебных процессов? Видал я этих невиновных, которым самые лучшие адвокаты по десять-пятнадцать лет строчат апелляции, и всё, что они могут представить в качестве алиби — это какого-нибудь лжесвидетеля. Я слышал, как они трезвонят о своей невиновности вопреки всем уликам, вплоть до самого дня казни. Но достаточно ли называть себя невиновным, чтобы быть им на самом деле?

— Нет, но достаточно быть им на самом деле, чтобы называться невиновным!

— И где тогда, по-вашему, истина? Невиновность не провозглашают со страниц газет. Она доказывается в ходе расследования, лабораторных анализов, в ходе судебного процесса.

— Тогда зачем спрашивать мнения присяжных заседателей? Почему они принимают решение голосованием? И когда решение принимают с перевесом в один голос… это значит, что ты невиновен или виновен с перевесом в голос?

— Потому что вы полагаете, что присяжные, судьи, адвокаты разбираются в этом меньше, чем вы, ведут себя хуже, чем вы, менее уверены или меньше сомневаются, чем вы, что они кровожаднее, нежели вы!

— Достаточно лишь одного невиновного… — начала было я.

— Это был бы один невиновный, вот и всё. А вот что мне не безразлично, что меня гложет и не дает жить спокойно, так это она, — он кивнул головой в сторону женщин, — мать Кэндис, убитой девушки.

Он показывал мне какую-то женщину, но я ее не видела. Несмотря на псе усилия, я не могу сейчас вспомнить лицо матери Кэндис. Я увидала ее и забыла. Глянула украдкой, чтобы она не словила мой взгляд, и забыла — не будешь ведь долго рассматривать мать убитой девушки! Я пытаюсь вспомнить лица всех женщин, которых встретила тем вечером. Мать Кэндис может быть любой из них. Возможно, нас представили друг другу. Должно быть, она была обычной, но когда знаешь о трагедии, эта обычность становится необычной.

Должно быть, в глазах этого общества, предпочитавшего

сохранять дистанцию и сдержанность тона, я слишком долго оставалась наедине с судьей Эдвардом. Наверное, они исчерпали все темы для разговоров, остроумные мысли, передовые суждения, одобрения, порицания и вообразили, что есть еще темы, которых они не касались за долгое время своего совместного существования. Поэтому они обернулись к нам — натянутые, холодные, похожие на манекены.

Я и не предполагала, что хозяйственная деятельность судьи Эдварда была любовной, почти эротической манифестацией по отношению к его жене Памеле, особенно когда та находилась в окружении профессорских жен. Предлагая свою помощь, настаивая на том, чтобы помыть часть посуды, я ломала тонкую игру. Я вела себя как простушка, которая флиртует с самым видным мужчиной, я откололась от группы порядочных женщин. Я не была в их команде. Мое поведение не только оскорбляло их — оно уязвляло их женское начало.

И судья Эдвард, неоднократно отклоняя мою помощь, давал мне это понять. Он пытался оправдаться перед Памелой, явно показывая, что делает всё возможное, чтобы избавиться от меня. Он и не предполагал, что из-за того, что не подпускает меня к раковине, загораживая ее всем своим телом, я в результате усядусь возле него в той вольной позе, которая шокировала всех вокруг и сделала меня естественным врагом присутствующих женщин. Теперь я ясно припоминаю, хотя в тот момент не отдавала себе отчета в происходящем, как они непроизвольно создали вокруг Памелы нечто вроде почетного караула, взяв ее в круговую оборону.

— Стоило бы потребовать, — говорил тем временем судья Эдвард, — чтобы каждый раз, когда в газетах печатают фото убийцы, рядом публиковали бы фото жертвы. Или даже фотографии трупа жертвы. Если бы вы видели тело Кэндис, ее лицо, вы бы никогда этого не забыли! И она — она его тоже не забудет. Мы не забудем.

Он вышел на террасу. И захлопнул стеклянную дверь прямо перед моим носом, словно приказывая не идти вслед за ним. Я увидала, как он растянулся на шезлонге, потом поманил свою красивую собаку, и она улеглась рядом с ним. Передо мной был спокойный и искренний человек, который любил звездные ночи, справедливость и собак. Он гладил светлый собачий живот, и сука благодарно положила ему голову на плечо. Ее глаза были зажмурены, а влажные черные уголки губ расползлись в улыбке. Тогда он взял ее голову в руки и страстно поцеловал в морду, прямо в тонкие губы и мелкие резцы.

4

Теперь я понимаю, что на том приеме у судьи Эдварда было много символичного. Из всех десяти домов — ректора, вдовы писателя, которого я заменила, профессора Филиппа, который был моим шефом, — короче, из всех возможных вариантов (я даже не исключаю вариант со студенческой библиотекой) общество Роузбада выбрало для знакомства со мной дом судьи Эдварда, судьи, увенчанного дворянским титулом, председателя судей штата Вирджиния. Дом судьи Эдварда, возвышающийся посреди двух тысяч гектаров Роузбада, прямо у озера, среди вековых деревьев, так глубоко ушедших корнями в землю, что даже последний ураган не нанес им ущерба — разве что забрал в жертву магнолию, ровесницу гражданской войны.

Все в Роузбаде поклонялись просторам и одиночеству. В рекламном проспекте Роузбада сообщалось, что это единственный университет в США, где каждой студентке гарантированы два гектара земли. На этих просторах образовалось изолированное общество, жизнь которого текла неспешно и тихо среди мягкого, неназойливого шума леса. Роузбад сквозь пальцы смотрел на преподавателей и обожествлял студенток, которые создавали ему высочайшую репутацию.

Царивший здесь вкус к тайне объяснял склонность этого общества к писательству, поэтому сюда постоянно приглашали преподавать иностранных писателей, писателей-резидентов, и они приезжали один за другим, чтобы облекать молчание в слова, извлекать, подобно акушерам, из дум и душ учениц художественные произведения.