Мелкий бес
Шрифт:
— Большая важность, — в участке посидели!
Шарик побагровел от злости и запальчиво спросил Мурина:
— А вы там сиживали?
Мурин ответил обиженно:
— Ну вот, чего я там не видал!
Сергей Тургенев заговорил с одушевлением:
— Так вы и не могите судить о том, что значит провести ночь в темнице. Сырой мрак, голые стены, смрад, ядовитый, удушающий смрад. За стеною — звон кандалов, свирепые возгласы угрюмых стражей и чьи-то надрывающие душу стоны. Истомленный всеми этими ужасами, опустишься на жесткое ложе, — и тотчас же нападают клопы, блохи, мокрицы, тараканы, тарантулы, и жалят, жалят
Передонов зевнул и угрюмо сказал:
— Кстати о снах, — я сегодня тоже сон видел страшный. Будто я Марту Нартанович укокошил, ограбил и в помойку сволок.
Варвара захихикала.
— Так ей и надо, стервозе, — сказала она с ненавистью.
Сергей Тургенев смотрел с недоумением и с досадою. Никто не был поражен страстностью и силою его речи, — точно комар пропищал. Уже не в первый раз изумляло Сергея Тургенева то, что многие великолепные его выражения пролетали мимо здешних ушей. Словно их и не слышали. В других местах, по крайней мере, возражали, сердились, ну, хоть смеялись, наконец, — по глупости, конечно, и по непониманию. Здесь же только смотрели в рот, — и вот ровно-то ничего не понимали. Сергей Тургенев сердито пробормотал, обращаясь к Шарику:
— Святая простота!
Шарик проворчал ему в ответ:
— Головоногие!
Володин объявил:
— Я сегодня тоже интересный сон видел, а к чему он, не знаю.
И другие мужчины просили Варвару и Грушину рассказать сны.
Но Варвара и Грушина переглядывались, погано смеялись и не рассказывали, — присутствие новых гостей, заезжих писателей, стесняло их. А писатели сидели, надувшись, с презрительными и насмешливыми лицами.
Шарик высоко ценил свою славу. Ночевка в кутузке казалась ему знаменательным фактом в его биографии. Потомки станут вспоминать этот случай с горькими чувствами и строго осудят теперешние порядки. Да и ныне живущие на земном шаре должны знать и содрогаться от негодования.
В печать, в русскую или заграничную, это попадет на днях, — не сразу же, конечно. А пока нельзя не говорить об этом громко встречному и поперечному.
Встретив на Пятницкой площади Авиновицкого, писатели пожелали приобщить его к своему негодованию. Но он внезапно и жестоко напал на них. Остановясь перед ними среди площади, он громоподобным голосом принялся распекать писателей:
— Писатели! Туда же! А что вы пишете, позвольте спросить!
— Вся Россия знает, что мы с Тургеневым пишем, — гордо сказал Шарик.
— Сто лет уже знает вся Россия то, что вы ей за новое преподносите, — яростно закричал Авиновицкий. — Дешевый хлам переворашиваете, эзоповым наречием намекаете на то, что власти вас притесняют, цензура говорить не дает, света мало. «Света, света, сказал умирающий Гёте!» Эх вы, горемычные, слабенькие да жалконькие! Что же вы не берете, что вам надо? Ждете, когда вас пожалуют сверху
— Мы ратуем за свет и свободу, и не наша вина, — начал Тургенев обиженным голосом.
Авиновицкий перебил его:
— Знаю, как вы ратуете. Что в ваших повестях? Он, такой сякой, немазанный, любил ходить по прямым дорогам, а потому попал на глухой север. Что за чушь!
— Вам разве не известны такие факты? — язвительно спросил Тургенев.
Шарик злобно и молча смотрел на Авиновицкого.
— Всякие факты мне достаточно известны, — отвечал Авиновицкий, — да обобщать-то их нельзя безграмотною формулою. Вот нас с вами не сослали на какую-нибудь Пинегу, так выходит, что ли, что мы с вами за это самое прохвосты?
— Не каждому дано стяжать венец героя, — настоятельно сказал Тургенев, — всякий на своем месте, — мы литераторы.
— То-то! А что вы пишете? Фонари горели тускло, ибо русская земля очень непросвещенная! Что за белиберда!
— Да, — злобно сказал Шарик, — и русские тускло горящие фонари символизируют русское невежество, русскую темноту, русскую постылую отсталость. Все в России гадко!
— Гадко! Писания ваши гадки! — завопил Авиновицкий. — В России вам гадко, так вы бы убирались в благословенные страны, где закон не писан. Да нет, вы в ваших стихах объявляете, что вам и весь мир тесен.
— Мерзавцам просторно, — сказал Шарик, — а душевным парням тесно.
— Ну, конечно, — со сдержанной яростью сказал Авиновицкий, — от кабака до кутузки, правда, тесновато. Поверьте, господа литераторы, что в кутузку да в кабак легче сноровить, чем пути правые для потомства готовить. Непросвещенная земля русская, так просвещайте, а не мутите.
— А не то в кутузку? — злобно спросил Шарик.
— К чёрту на рога! — закричал Авиновицкий. — И чего вы все намекаете? — пишите прямо.
— А цензура! — презрительно сказал Тургенев.
— А вы пишите, словно ее нет. Ведь не вас черкать заставят.
— Не могу же я писать так, для цензора, — сказал Шарик.
— А гектограф, а заграничные типографии? Коли так драгоценны ваши мысли, так за чем же дело стало?
Шарик свирепо посмотрел на Авиновицкого, криво усмехнулся, пожал плечами и сказал сквозь зубы:
— Не могу же я писать наполовину даром. Этак я могу переутомиться.
— То-то не могу! Гонорария хочется?
— Так ведь существовать надо! — обиженно сказал Тургенев.
— А вы существуйте каким ни есть хлебным делом, — служите, учите, лечите, воруйте хоть что ли, чёрт вас побери, а писанье оставьте для тех, у кого не о гонорариях забота. [Не обращайте святыню в харчевню.] [9] Да и на кой чёрт вам вообще существовать понадобилось?
— Что ж, аристократишкам только писать можно? — язвительно спросил Шарик, — промеж двух сигарок?
— Чумазые вы! — загремел Авиновицкий, — да и всякий истинный писатель — аристократ, и за грошом не погонится.
9
Здесь и далее в квадратные скобки заключены зачеркнутые автором фрагменты текста — от отдельных слов до целых эпизодов. Все постраничные сноски принадлежат редактору-составителю, если не имеют иной конкретной пометы.