Мелкий бес
Шрифт:
— Ну, — промычал Передонов.
— Верно. Что твоя Варвара? Вот понюхай.
Рутилов наклонился, оторвал шерстистый стебель белены, скомкал его вместе с листьями и грязно-белыми цветами, и, растирая все это пальцами, поднес к носу Передонова. Тот поморщился от неприятного, тяжелого запаха.
— Растереть да бросить, — говорил Рутилов. — Вот и Варвара твоя. Она и мои сестры, — это, брат, две большие разницы. Бойкие барышни, живые, — любую возьми, не даст заснуть. Да и молодые, самая старшая втрое моложе твоей Варвары.
Все это Рутилов говорил, по обыкновению
— Ну уж и втрое, — вяло возразил Передонов, снимая и протирая золотые очки.
— Да уж верно! — воскликнул Рутилов. — Смотри, не зевай, пока я жив, а то они у меня тоже с гонором, — потом захочешь, да поздно будет. А только из них каждая за тебя с превеликим удовольствием пойдет.
— Да, в меня здесь все влюбляются, — с угрюмым [самодовольством] самохвальством сказал Передонов.
— Ну вот видишь, вот ты и лови момент, — убеждал Рутилов.
— Мне бы, главное, не хотелось, чтобы она была сухопарая, — с тоской в голосе сказал Передонов. — Жирненькую бы мне!
— Да уж на этот счет ты не беспокойся, — горячо говорил Рутилов. — Они и теперь барышни пухленькие, а если не совсем вошли в объем, так это до поры до времени. Выйдут замуж, и они раздобреют, как старшая, — Лариса-то у нас, сам знаешь, какой кулебякой стала.
— Я бы женился, — сказал Передонов, — да боюсь, что Варя большой скандал устроит.
— Боишься скандала, так ты вот что сделай, — с хитрой улыбкой сказал Рутилов, — сегодня же венчайся, не то завтра: домой явишься с молодой женой, и вся недолга. Право, хочешь, я это сварганю? Завтра же вечером? С какою хочешь?
Передонов внезапно захохотал, отрывисто и громко.
— Ну, идет, по рукам, что ли? — спросил Рутилов.
Передонов также внезапно перестал смеяться.
— Донесет, мерзавка, — угрюмо сказал он, тихо, почти шепотом.
— Ничего не донесет, нечего доносить, — убеждал Рутилов.
— Или отравит, — боязливо шептал Передонов.
— Да уж ты во всем на меня положись, — горячо говорил Рутилов, я все так тонко обстрою…
— Я без приданого не женюсь, — сердито крикнул Передонов.
Рутилова нисколько не удивил новый скачок в мыслях его угрюмого собеседника. Он выразил все с тем же одушевлением:
— Чудак, да разве они бесприданницы? Ну, идет, что ли? Ну, я побегу, все устрою. Только чур, никому ни гугу, слышь, никому!
Он потряс руку Передонову, и побежал от него. Передонов молча смотрел за ним. Барышни Рутиловы припомнились ему, веселые, насмешливые. Нескромная мысль выдавила на его губы поганое подобие улыбки, — оно появилось на миг, и исчезло. Смутное беспокойство поднялось в нем.
С княгиней-то как? — подумал он. — За теми гроши, и протекции нет, а с Варей в инспектора попадешь, а потом и в директоры.
Он посмотрел вслед суетливо-убегающему Рутилову. — Пусть побегает, — злорадно подумал он, и эта мысль доставила ему вялое и тусклое удовольствие. Но ему стало скучно
Кто-то позвал его тихим да быстрым голосом:
— Ардальон Борисыч, к нам зайдите.
Передонов поднял сумрачные глаза, и сердито посмотрел за изгородь. В саду за калиткою стояла Наталья Афанасьевна Вершина, маленькая, худенькая, темнокожая женщина, вся в черном, чернобровая, черноглазая. Она курила папиросу в янтарном мундштуке, и улыбалась слегка, словно знала такое, чего не говорят, но чему улыбаются. Не столько словами, сколько легкими, быстрыми движениями, зазывала она Передонова в свой сад: открыла калитку, посторонилась, улыбалась просительно и вместе уверенно, и показывала руками, — входи, мол, чего стоишь!
И вошел Передонов, подчиняясь ее, словно ворожащим, беззвучным движениям. Но он сейчас же остановился на песчаной дорожке, где в глаза ему бросились обломки сухих веток, — и посмотрел на часы.
— Завтракать пора, — проворчал он.
Хотя часы служили ему давно, но он и теперь, как всегда при людях, с удовольствием глянул на их большие золотые крышки. Было без двадцати минут двенадцать. Передонов решил, что может побыть немного. Угрюмо шел за Вершиной по дорожкам, мимо опустелых кустов черной и красной смородины, малины, крыжовника. Сад желтел и пестрел плодами да поздними цветами. Было много плодовых и простых деревьев и кустов: невысокие раскидистые яблони, круглолистные груши, липы, вишни с гладкими блестящими листьями, сливы, жимолость. На бузиновых кустах краснели ягоды. Около забора густо цвела сибирская герань, — мелкие бледно-розовые цветки с пурпурными жилками. Остро-пестро выставляло из-под кустов свои колючие пурпуровые головки.
В стороне стоял деревянный дом, маленький, серенький, в одно жилье, с широкою обеденкою в сад; он казался милым и уютным. А за ним виднелась часть огорода; там качались сухие коробочки мака да бело-желтые крупные чепчики ромашки, желтые головки подсолнечника никли перед увяданием, и между полезными зелиями подымались зонтики, белые у кокорыша и бледно-пурпуровые у цикутного аистника, цвели светло-розовые лютики да невысокие молочаи.
— У обедни были? — спросила Вершина.
— Был, — угрюмо ответил Передонов.
— Вот и Марта только что вернулась, — рассказывала Вершина. — Она часто в нашу церковь ходит. Пойдемте в беседку.
Среди сада, в тени развесистых кленов, стояла старенькая, серенькая беседка, — три ступеньки вверх, обомшалый помост, низенькие стенки, шесть точеных, пузатых столбов, и шестискатная кровелька.
Марта сидела в беседке, еще принаряженная, от обедни. На ней было светлое платье с бантиками, но оно к ней не шло. Короткие рукава обнажали островатые красные локти, сильные и большие руки. Марта была, впрочем, не дурна. Веснушки не портили ее. Она слыла за хорошенькую, особенно среди своих поляков, — их жило здесь немало.