Мелкий бес
Шрифт:
— И это тот самый мальчик, которого Передонов принял за девочку, — сказала Людмила.
— Ах, вот! Да, я что-то слышала, — неохотно протянула директорша.
Тургенев лукаво улыбался.
— Ваш Передонов, — сказал он, — несколько грубо выразил то, что есть. Гипотеза о том, что в гимназию поступила переодетая девочка, конечно, не выдерживает критики. Но все-таки вы не знаете, кто он.
Директорша благосклонно улыбалась. Она ожидала, что писатель скажет что-нибудь остроумное и веселое.
— Вот, просто мальчишка! — сказала Дарья, — только смазливый.
— Не совсем так, — настаивал Тургенев.
— Ну,
— Андрогин! — воскликнул Тургенев и для чего-то поднял глаза к потолку.
Общее недоумение, — дамы не знали такого слова. Шарик перевел:
— Парень-девка.
— Но что же это значит? — спросила любопытная Людмила.
— Как вам сказать! — говорил Тургенев. — Это, если хотите, высшее существо. В нем самоудовлетворение, гармоническое сочетание активного и пассивного элемента человеческого духа и естества. И даже не собственно сочетание, а синтез этих двух элементов. Каждый из нас представляет расщепленное существо. Совершенный же человек не есть муж, и не есть жена, и не есть муж и жена вместе, и не есть ни муж, ни жена. Эти два элемента в нем соединены, так сказать, химически, в некотором супернатуральном процессе, так что обычный физиологический путь упраздняется, как уже бесполезный, ни к чему не ведущий. Мы все — плодоносящие и добродеющие, а он уже и есть добросодеянный плод. Он бы еще долго говорил, но Людмила вдруг захохотала. Директорша сдержанно улыбалась: она не могла понять, шутит писатель или говорит серьезно, и потому на губах у нее была улыбка, а в глазах выражение не то задумчивой внимательности, не то снисходительной сдержанности по отношению к чудачеству.
Хрипач внимательно прослушал и сказал:
— Это — остроумно, и в отвлечении, может быть, и возможно, как некоторая надежда, хотя еще смутно выраженная в иных современных веяниях. Но в применении к данному частному случаю это взято слишком высоко. Притом указываемый вами путь, супернатуральный или сверхчеловеческий, есть в сущности путь антихристианский, а первоначальник этого пути, то есть антихрист, во всяком случае (Хрипач тонко усмехнулся), не может быть воспитанником правительственного учебного заведения.
Тургенев был обижен Людмилиным смехом, тем более, что вначале она слушала, по-видимому, с сочувствием. Лукавая девчонка!
— Если моя гипотеза никому здесь не нравится, — сказал он, пожимая плечами, — то это только лишает вас некоторой ясной и возвышенной точки зрения на предмет.
Были на маскараде и писатели, Шарик и Сергей Тургенев. На обратном пути в столицу они опять приехали в наш город. Обрюзглые и пожелтелые от пьянства, они, однако, казались еще молодыми. Крепкие были у них натуры, хоть и уверяли они своих доверчивых приятелей, что страдают болезнью «великого Надсона». Шарик был, как всегда, в блузе.
— Это — интернациональный костюм, — объяснял он Володину. — Все интеллигенты должны его носить.
Он сохранял на своем лице преувеличенно-насмешливое и угрюмое выражение. Он презирал эту веселящуюся толпу. Тургенев был любезнее. Он смотрел снисходительно.
— Есть нечто опьяняющее в банальных и глупых увеселениях толпы, — тихо говорил он Шарику, — впечатление такое, точно берешь грязевую ванну.
— Протобаналы! — сердито проворчал Шарик.
— Да,
— Превосходно, — похвалил Шарик, — в самую точку потрафило. Действительно, чужая радость — зрелище изрядно-таки омерзительное.
Тургенев и Шарик пошли в буфет пить чай.
— Я набросал сегодня, — рассказывал Шарик, — критический этюд, содержание которого вас заинтересует.
— Понятно, — сказал Тургенев, — что вы написали, то не может быть неинтересно.
— Да, конечно, — согласился Шарик. — Так вот, моя тема — Некрасов и Минаев.
— Пфа! — презрительно сказал Тургенев.
— Подождите, — остановил Шарик, — я доказываю, что Некрасов, — заметьте, фактически доказываю, — Некрасов завидовал Минаеву.
— Ого! — воскликнул Тургенев и засмеялся, — невероятно, но мило. Бесспорно, мило.
— Да, да, завидовал, — убежденно говорил Шарик. — Да и нельзя в сущности, не завидовать: зависть — необходимая принадлежность настоящего литераторского темперамента.
— Да, вы, может быть, правы, — задумчиво сказал Тургенев. — Я понимаю Сальери.
Меж тем в дверях буфетной собралась толпа. Смотрели на писателей, обменивались замечаниями. Это сердило Шарика. Он встал, нахмурился, почесал затылок и произнес грубым голосом:
— Послушайте, эй, вы, субъекты, чего вам надо? Чего вы здесь не видали?
— Ш-ш, ш-ш, — раздалось в толпе, — говорит, говорит что-то.
Вдруг стало очень тихо, и Шариков голос раздавался беспощадноясно в этой предательской тишине:
— Я приехал сюда изучать ваши нравы, а вовсе не затем, чтобы торчать перед вами чучелой гороховым. Я — литератор, а не водолаз, и не Венера голопузая. Глазеть на меня нечего, у меня такое же рыло, как и у всякого здешнего прохвоста, и пью чай я тоже ртом, а не носом и не другим каким отверстием.
— Ловко! — крикнул кто-то в толпе.
Кто-то злобно зашикал, кто-то засмеялся. Шарик продолжал, все громче и сердитее:
— Мы с Сергеем Тургеневым сели чаю похлебать, а вы проваливайте, пляшите. Чем буркалы на нас пялить, вы лучше наши книжки внимательнее читайте, а то скоро корою зарастете и не учухаете. Другие беллетристы только мои предтечи… наши с Сергеем Тургеневым предтечи, — вот вы нас и читайте, учитесь уму-разуму, уж мы вас худому не научим.
Он отвернулся от толпы, сел, налил чаю на блюдечко, поставил блюдечко на распяленные пальцы и нарочито-громко хлебнул. Пестрая толпа, рукоплеща оратору, со смехом расходилась. Слышались одобрительные возгласы.
— Ловко отделал!
— Ай да писатель!
— Этот за словом в карман не полезет.
— Ловкий малый!
— Так нам, дуракам, и надо!
— Чего, в самом деле, глазеть! Невидаль!
Чиновник с веником махал своими прутьями, усиленно кривлялся и приговаривал:
— Вот и баня. Занятно здесь парят нашего брата.
Тургенев не сделал попытки остановить Шарика. Он сладко улыбался и мечтал, что эта бестактная выходка попадет в газеты и осрамит Шарика. Когда зрители ушли, Тургенев сочувственно пожал Шарику руку и сказал: