Мелкий бес
Шрифт:
— Ну, да, я знаю, что вы бедные. Босые ежедёнком дома ходите.
— Мы это не от бедности, — живо сказал Владя.
— А что же, от богатства, что ли? — спросил Передонов, и отрывисто захохотал.
— Вовсе не от бедности, — спорил Владя, краснея, — это для здоровья очень полезно, закаляет здоровье, и приятно летом.
— Ну, это вы врете, — грубо возразил Передонов. — Богатые босиком не ходят. У вашего отца много детей, а получает гроши. Сапог не накупишься.
[Скоро приехали в деревню. Дом, где жил арендатор, Мартин и Владин отец, был низенький, широкий, с высокою серою кровлею и прорезными ставнями у окон. Он был не новый, но прочный, и, прячась за рядом березок, казался
Навстречу приехавшим выбежали с радостными криками трое босоногих ребятишек, лет восьми — десяти, девочка и два мальчика, синеглазые и с веснушчатыми лицами.
На пороге дома гостя встретил и сам хозяин, — плечистый, сильный и большой поляк, с длинными полуседыми усами и угловатым лицом. Это лицо напоминало одну из тех сводных светотеней, где сразу отпечатаны на одной пластинке несколько сходных между собою лиц. В таких снимках утрачиваются все особые черты каждого человека, и остается лишь то общее, что повторяется во всех или в многих лицах. Так и в лице Нартановича, казалось, не было никаких особых примет, а было лишь то, что есть в каждом польском лице. За это кто-то из городских шутников прозвал Нартановича: сорок четыре пана. Сообразно с этим Нартанович и держал себя: был любезен, иногда слишком даже любезен в обращении, никогда при том не утрачивал шляхетского своего говора, и говорил только самое необходимое, как бы из боязни в лишних разговорах обнаружить что-нибудь, лишь ему одному принадлежащее.
Очевидно, он рад был гостю, и приветствовал его с деревенскою преувеличенностью. Когда он говорил, звуки его голоса вдруг возникали, — громкие, как бы назначенные спорить с бурею, — заглушали все, что только что звучало, и вдруг обрывались и падали. И после того голоса у всех других людей казались слабыми, жалкими.
В одной из горниц, темноватых и низковатых, где хозяин легко доставал потолок рукою, быстро накрыли на стол. Юркая баба собрала водок и закусок.
— Прошу, — сказал хозяин, делая неправильные ударения, — чем Бог послал.
Передонов торопливо выпил водки, закусил, и принялся жаловаться на Владю. Нартанович свирепо смотрел на сына, и угощал Передонова немногословно, но настоятельно. Однако, Передонов решительно отказался есть теперь еще что-нибудь.
— Нет, это после, — сказал он, — я к вам по делу, вы меня сперва послушайте.
— А по делу, — закричал хозяин, — то есть резон.
Передонов принялся чернить Владю со всех сторон. Отец все более свирепел.
— О, лайдак! — восклицал он медленно, и с внушительными ударениями, — выкропить тебя надо. Вот я тебе задам такие хлосты. [[Вот ты получишь сто горячих.]] [14]
14
Здесь и далее в двойных квадратных скобках даются фрагменты текста, находящиеся внутри зачеркнутых эпизодов.
Владя заплакал.
— Я ему обещал, — сказал Передонов, — что нарочно приеду к вам, чтобы вы его при мне наказали.
— За то вас благодарю, — сказал Нартанович, — я его осмогаю [15] розгами, ленюха этакого, вот-то будет помнить лайдак.
Свирепо глядя на Владю, Нартанович поднялся, — и казалось Владе, что он громадный и вытеснил весь воздух из горницы. Он схватил Владю за плечо, и потащил его в кухню. Дети прижались к Марте, и в ужасе смотрели на рыдающего Владю. Передонов пошел за Нартановичем.
15
Осмогаю —
— Что же вы стоите, — сказал он Марте, — идите и вы, посмотрите да помогите, свои дети будут.
Марта вспыхнула и, обнимая всех троих ребятишек, проворно побежала с ними из дому, подальше, чтобы не слышать того, что будет.
Когда Передонов вошел в кухню, Владя раздевался. Отец стоял перед ним, и медленно говорил грозные слова.
— Ложись на скамейку, — сказал он, когда Владя разделся совсем.
Владя послушался. Слезы струились из его глаз, но он старался сдерживаться: отец не любил крику и мольбы. Передонов смотрел на Владю, на его отца, осматривал кухню, и, не видя нигде розог, начал беспокоиться. Неужели это делает Нартанович только для вида, — попугает сына и отпустит его ненаказанным? Недаром Владя ведет себя совсем не так, как ожидал Передонов: не мечется, не рыдает, не кланяется отцу в ноги (ведь все поляки низкопоклонные, думал Передонов), не молит о прощении, не бросается с мольбами к Передонову. Для того ли приехал сюда Передонов, — сам побеспокоился приехать, — чтобы посмотреть только на приготовления к наказанию? Меж тем Нартанович, не торопясь привязал сына к скамейке, так крепко, что Владя уже не мог пошевелиться, и лежал, дрожа от ужаса, уверенный, что отец засечет его до полусмерти. Наконец с этим делом Нартанович справился:
— Теперь наломать розог, да и стегать лайдака, если то не будет противно пану видеть, как твою шкуру стегают.
Нартанович искоса глянул на угрюмого Передонова, усмехнулся, поводя длинными усами, и подошел к окну. Под окном росла береза.
— И ходить не треба, — сказал Нартанович, ломая прутья.
Владя закрыл глаза. Ему казалось, что он сейчас потеряет сознание.
— Слухай, ленюх, — крикнул отец над его головою страшным голосом, — для первого раза на году дам тебе пятнадцать, а за тем разом больше же получишь.
Владя даже обрадовался, — это-то ему было не в диковинку. Отец принялся стегать его медленно и сильно. Владя стиснул зубы, и не кричал. Кровь проступала мелкими, как роса, каплями.
— Вот-то хорошо, — сказал отец, окончив наказание, — твердый хлопец!
И он принялся развязывать сына. Передонову казалось, что Владе не очень больно.
— Для этого не стоило и привязывать, — сказал он сердито, — это с него, как с гуся вода.
Нартанович посмотрел на Передонова спокойными синими глазами.
— В другой раз милости просим, — сказал он, — то лютее ему будет. А сегодня же достаточно.
Владя надел рубашку, и, плача, поцеловал у отца руку. [16]
— Целуй розгу, смаганец, — крикнул отец, — и одевайся.
Владя оделся и побежал босиком в сад, выплакаться на воле.
Нартанович повел Передонова по дому и по службам показывать хозяйство. Передонову это нисколько не было занятно. Хотя он часто думал, что вот накопит денег и купит себе именье, но теперь, глядя на все, что ему показывали, он видел только грубые и неприятные предметы, не чувствовал их жизни, и не понимал их связи и значения их во всем хозяйстве.
16
Автобиографический мотив. Ср.: «Когда стоял на коленях и его бранили, он принимал все укоры как заслуженные. Ему казалось, что все эти переживания укрепляли его волю к добру и характер. И мальчик с искреннею благодарностью кланялся матери в ноги — так было принято в его семье Тетерниковых, когда благодарили и просили чего-либо» (Черносвитова О. Н. Материалы к биографии Ф. Сологуба // Неизданный Федор Сологуб. М., 1997. С. 237).