Мельмот скиталец

Метьюрин Чарлз Роберт

Наконец они наступили: роженица разрешилась от бремени двумя мертвыми близнецами, да и молодой матери их оставалось жить считанные часы. Но в эти последние часы жизни Маргарет выказала то благородство духа, какое было присуще всем Мортимерам. Холодеющей уже рукой она нащупала руку своего несчастного мужа и заливающейся слезами Элинор и соединила их движением, смысл которого сестра ее во всяком случае поняла: она молила их соединиться навеки. Потом она попросила, чтобы ей принесли мертвых младенцев; просьбу ее исполнили, и говорят, что из слов, произнесенных ею в эту минуту, можно было понять, что, не будь они наследниками рода Мортимеров и появление их на свет — столь важным событием и средоточием ее давних надежд, ожидание их не повлекло бы за собой такого напряжения сил да и, может быть, сама она осталась бы в живых.

По мере того как она говорила, голос ее ослабевал, а взгляд тускнел; последним, на кого она его направила, был избранник ее сердца; она уже ничего не видела, но все еще ощущала его объятия. Но спустя мгновение руки его обнимали уже мертвое тело!

Содрогаясь от неизбывного горя, — а для мужчины оно бывает еще мучительнее оттого, что он старается не дать

ему волю, — молодой вдовец кинулся на кровать, которая вся затряслась под его неистовыми корчами, а Элинор, позабыв обо всем и ощущая только внезапную и непоправимую катастрофу, вторила его глубоким прерывистым рыданиям, как будто та, по ком она сейчас плакала, не была единственной помехою ее счастью.

* * * *

Из всех, кто в этот тягостный день оплакивал в замке умершую, громче всех голосила вдова Сендел; плач ее переходил в крики, горе — в отчаяние. Бросаясь из комнаты в комнату как безумная, она рвала на себе волосы, выдирая их с корнем, и призывала на свою голову самые страшные несчастья. В конце концов она проникла в помещение, где лежала покойница. Испуганные ее безумным видом слуги пытались не пустить ее туда, однако им не удалось ее удержать. Она ворвалась в комнату, блуждающими глазами оглядела недвижное тело и собравшихся вокруг него погруженных в немоту людей, а потом, кинувшись в ноги сыну, призналась, что виновата перед ним, и рассказала ему, какую сеть интриг она сплела, причинив непоправимое зло.

Сын ее выслушал это страшное признание, пристально глядя на мать, и ни один мускул не дрогнул у него на лице; когда же после всего несчастная грешница попросила его помочь ей подняться, он оттолкнул протянутые к нему руки и с каким-то сдавленным странным смехом снова повалился на кровать. Никакая сила не могла оторвать его от мертвого тела, к которому он приник, — до тех пор, пока покойницу не унесли; после этого находившиеся там люди не знали уже, кого им следует оплакивать, — ту ли, у кого был отнят свет жизни, или того, в ком навеки потух свет разума!

* * * *

Несчастная преступница (которую, впрочем, вряд ли кто-нибудь станет жалеть) спустя несколько месяцев, уже лежа на смертном одре, исповедалась перед священником-диссидентом, который, проведав об отчаянном положении, в котором она находилась, решил ее навестить. Она призналась, что, побуждаемая жадностью, а еще более того желанием вернуть свое утраченное влияние в семье и зная, какое богатство и какие титулы достанутся на долю ее сына, а тем самым в какой-то степени и на ее долю, если он женится на Маргарет, она пыталась склонить его на это уговорами и мольбой, но ей это не удалось; тогда в отчаянии своем и в досаде она решила прибегнуть ко лжи и клевете и измыслила чудовищную историю, которую и рассказала своему сыну накануне того дня, когда должна была состояться свадьба его с Элинор. Она уверила Джона, что он не ее сын, а незаконное дитя ее мужа, проповедника, от связи его с пуританкой-матерью Элинор, которая принадлежала к его сообществу и была известна как восторженная его поклонница, причем увлечение его проповедями, якобы перешедшее в увлечение им самим и вызывавшее в ней ревность в первые годы ее замужества, и легло в основу этого страшного вымысла. Она добавила, что явная привязанность Маргарет к двоюродному брату в какой-то степени смягчала ее вину в собственных глазах, но когда она увидела, как сын ее утром того дня, на который была назначена свадьба, охваченный отчаяньем, покинул дом и помчался невесть куда, она была уже готова вернуть его и открыть весь учиненный ею обман. Но потом душа ее снова очерствела, и она подумала, что девушка ничего не узнает и что тайна эта никогда не будет раскрыта, ибо она ведь связала сына клятвой молчать о ней — из уважения к памяти его отца и из жалости к совершившей этот грех матери Элинор.

Все произошло именно так, как хотела того преступница. Сендел стал смотреть на Элинор как на сестру, а образ Маргарет легко нашел себе место в его незанятом сердце. Но как то часто бывает с теми, кто пускается на хитрости и на обман, именно то, что можно было счесть исполнением ее надежд, оказалось для нее гибельным. Оттого, что брак Джона и Маргарет оказался бездетным, все именья и титул Мортимеров переходили теперь к их дальнему родственнику, который был упомянут в завещании сэра Роджера, а ее сын, лишившийся рассудка от пережитого горя, в которое она ввергла его своими кознями, оказался по той же причине лишенным и богатства и звания, которых она, как ей казалось, с их помощью для него добилась, и должен был довольствоваться небольшим пенсионом, который ему назначили за его былые заслуги. Бедность самого короля, который жил на ту помощь, которую получал от Людовика XIV [609] , исключала возможность этот пенсион сколько-нибудь увеличить. Когда священник выслушал до конца страшную исповедь умирающей грешницы, он мог только напутствовать ее теми словами, которые приписывают епископу Бернету [610] , когда к нему обратился за советом преступник, — он велел ей «пребывать в отчаянии» и ушел.

609

…жил на ту помощь, которую получал от Людовика XIV… — Это утверждение Метьюрина вполне соответствует исторической истине. Еще до своего вступления на английский престол, находясь в эмиграции во Франции, будущий Карл II жил в значительной степени на иждивении французского короля. После Реставрации субсидии Карлу II от Людовика XIV стали обычным явлением. Так, например, в 1664 г. первый министр Карла II граф Кларендон обратился к Людовику XIV с просьбой о предоставлении английскому королю 50 тысяч фунтов стерлингов «заимообразно», но на самом деле в виде безвозвратной ссуды; последующие регулярные ссуды Карлу II французского казначейства ставили его в зависимость от французской монархии и получались им тайно; поэтому в 1678 г.,

когда стало известно, что тогдашний премьер-министр Карла II граф Денби играл роль посредника в получении денег английским королем от Людовика XIV. Парламент потребовал предания графа Денби суду. Тем не менее весною 1681 г. Карлу II удалось договориться с Людовиком XIV о размерах крупной пенсии (в 5 миллионов ливров каждый год), которую должна была выплачивать ему Франция, и сразу получить вперед большую сумму (в 12 ¹/₂ миллионов ливров). Подобно Карлу II, его преемник на престоле Иаков II продолжал тайно получать субсидии от Людовика XIV и в конце концов в 1688 г. бежал во Францию.

610

…словами, которые приписывают епископу Бернету… — Речь идет о Гильберте Вернете (Gilbert Burnet, 1643–1715), с 1689 г. бывшем епископом Солсберийским. Бернету принадлежит печатное известие о покаянии на смертном одре известного поэта, кутилы и мота при дворе Карла II, графа Рочестера («Some passages of the Life and Death of the Right Honourable John Earl of Rochester», 1680), которое в данном случае, вероятно, имеется в виду: кроме того, Г. Вернет был автором трехтомной «Истории реформации в Англии» (1679. 1681, 1714) и наиболее известного труда, изданного после его смерти, — «Истории моего времени» (1724–1784).

* * * *

Элинор удалилась вместе с беспомощным существом, на которое изливались ее неувядающая любовь и непрестанные заботы, в свой йоркширский домик. Там, говоря словами божественного слепого старца [611] , чья поэтическая слава не достигла еще этой страны,

Отрадой было ей его увидеть дома [612]

и следить за ним, подобно отцу иудейского силача, который следил за тем, как сын его набирается «богом данной силы». Только в отличие от силы Самсона силе ума его не суждено было больше к нему вернуться.

611

…говоря словами божественного слепого старца… — Рассказчик Мельмот имеет в виду английского поэта Джона Мильтона (1608–1674), слава которого действительно еще не достигла Испании в то время, к которому относится рассказ.

612

Отрадой было ей его увидеть Дома… — Строка взята из трагедии Мильтона «Самсон борец» («Samson Agonistes», опубликована в 1671 г.); эти слова в трагедии произносит отец Самсона Маной.

По прошествии двух лет, в течение которых Элинор истратила большую часть своего состояния на лечение больного и «много претерпела от многих врачей» [613] , она поняла, что надеяться ей больше не на что, и, рассчитав, что доходов с ее уже уменьшившегося капитала будет все же достаточно, чтобы на них могли прожить и она и тот, кого она твердо решила не покидать, она терпеливо переносила свою горькую участь вместе с печальным спутником ее жизни и явила собой еще один из многих ликов женщины, «неустанно творящей добро» [614] , которая не нуждается ни в опьянении страстью, ни в шумном одобрении людей, ни даже в благодарности ничего не сознающего предмета своих забот.

613

«много претерпела от многих врачей»… — Сокращенная цитата из Евангелия от Марка (5, 26): «…много потерпела от многих врачей, истощила все, что было у ней, и не получила никакой пользы, но пришла еще в худшее состояние».

614

«неустанно творящей добро»… — Сокращенная цитата из Послания к галатам апостола Павла (6, 9); «Делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем».

Если бы в жизни для нее все сводилось к тому, чтобы спокойно переносить лишения и оставаться равнодушной к окружающему, усилия эти вряд ли можно было счесть ее заслугой, а страдания ее, пожалуй, не вызвали бы к себе сочувствия; но женщина эта терпит непрерывную и ничем не смягченную муку. Первую свою любовь она похоронила у себя в сердце, однако сердце это все еще продолжает жить и остается чутким к чужому страданию, и горячо на что-то надеется, и испытывает жгучую боль.

* * * *

Она сидит возле него с утра до вечера, вглядывается в глаза, свет которых был ее жизнью, и видит их устремленный на нее стеклянный бессмысленный взгляд; она мечтает об улыбке, которая озаряла его душу, как утреннее солнце — весенний луг, и видит только отсутствующую улыбку, ту, что пытается передать чувство довольства, но неспособна ничего выразить. Тогда, глядя в сторону, она погружается в мысли о прошлом. Перед ней проплывают видения; это какие-то сладостные образы, все окрашено в неземные цвета, — это ткань, слишком тонкая, такая, что невозможно было бы выткать в нашей жизни, — они встают и ширятся перед ней, зачарованные и призрачные. Потоки дивной музыки ласкают ей слух, она мечтает о герое, о возлюбленном, о любимом — о человеке, который соединил бы в себе все, что может ослепить взгляд, опьянить воображение и смягчить сердце. Она видит его таким, каким он явился перед ней в первый раз, и даже миражи, что возникают в пустыне, так не увлекают воображение и не таят в себе такой жестокий обман. Она наклоняется, чтобы испить из этого призрачного источника — и вдруг все исчезает; она пробуждается от своих мечтаний и слышит тихий смех несчастного: он налил в раковину воды, и ему кажется, что это бушующий океан!