Мельмот скиталец
Шрифт:
К чувствам этим присоединились еще и материнское тщеславие и тревога за сына, которому в зависимости от сделанного им выбора суждено либо подняться до знатности и богатства, либо довольствоваться самым заурядным существованием, и легко можно себе представить, как она себя повела: вдова Сендел поставила перед собой вполне определенную цель и не стала особенно разбираться в средствах. Нужда и зависть разожгли в ней неуемную жажду той роскоши, среди которой она когда-то жила, а ее ложная религия обучила ее всем оттенкам самого утонченного лицемерия, всей низости притворства, всем окольным путям, вплоть до нашептываний и оговора. В своей полной превратностей жизни она узнала добро и — склонилась ко злу. И вот теперь вдова Сендел решила во что бы то ни стало помешать союзу сына и Элинор.
Миссис Анна все еще была уверена, что завещание сэра Роджера остается тайной для всех. Она видела, какая сильная и неодолимая любовь влечет Элинор и Джона друг к другу, и
Как ни высоко она ценила все эти привилегии, которые дороги каждой благородной душе, для нее еще больше значил союз любящих сердец и родственных душ, попирающих ногами те золотые яблоки, которыми усыпан их путь, и упорно и горячо стремящихся вперед — к заветному счастью.
День свадьбы Джона и Элинор был назначен; подвенечное платье сшито; многочисленные друзья приглашены; парадная зала замка разукрашена. Колокола приходской церкви громким и веселым звоном созывали гостей на свадьбу, и слуги в голубых ливреях с бантами готовили заздравную чашу, на которую устремлялось множество глаз, требуя, чтобы ее чаще осушали и наполняли снова.
Миссис Анна своими руками вынула из большого, черного дерева сундука бархатное, отделанное атласом платье, которое она надевала еще при дворе Иакова I в день свадьбы принцессы Елизаветы с курфюрстом Пфальцским [579] , когда та, по словам одного современного писателя, «так цвела, блистала и была так хороша собою», что миссис Анне, когда она облачилась в этот наряд, показалось, что свадебное пиршество во дворце, окутанное легкою дымкой, проплывает вновь во всем своем великолепии и блеске пред ее потускневшим взором. Маргарет была одета столь же пышно, однако все заметили, что ее обычно румяное лицо сделалось, пожалуй, бледнее, чем лицо невесты, и что в застывшей на нем на все это утро улыбке сквозит не столько радость, сколько усилие воли. Миссис Сендел была в большом волнении и очень рано уехала из замка. Жених долго не появлялся, и, понапрасну прождав его некоторое время, все собравшиеся поехали в церковь, решив, что он там и в нетерпении ждет их.
579
…в день свадьбы принцессы Елизаветы с курфюрстом Пфальцским… — Речь идет о свадьбе дочери короля Иакова I с Фридрихом V, состоявшейся в «Валентинов день» 1613 г.
Это была очень пышная и многолюдная процессия: род Мортимеров был настолько знатен, а влияние его так велико, что торжество это привлекло всех, кто почитал за честь знакомство с ними, свадьбу же в высокопоставленной семье в те времена принято было справлять с такой пышностью, что съезжались даже самые дальние и жившие в отдалении родственники миль на шестьдесят в округе; словом, в это знаменательное утро съехались все окрестные дворяне с их великолепною свитой.
Большинство гостей, в том числе и женщин, ехало верхом, и от этого шумная процессия выглядела еще более многолюдной и пышной. Было там и несколько громоздких экипажей, которые ошибочно называют каретами, на редкость неудобной формы, но роскошно позолоченных и расписанных, причем изображения купидонов на их дверцах были к этому дню старательно подновлены. Сесть на лошадь невесте помогали два пэра; Маргарет ехала рядом в сопровождении блестящей свиты, и миссис Анна, которой еще раз довелось увидеть, как представители знати оспаривают честь прикоснуться к ее морщинистой руке и помочь ей ^зять шелковые поводья, почувствовала, что былое величие и блеск ее рода, давно уже потускневшие, теперь возрождаются вновь, и возглавила эту пышную кавалькаду с таким великим достоинством и с таким сиянием своей отцветшей уже красоты, некогда столь примечательной и неотразимой, что можно было подумать, что она сопровождает роскошное свадебное шествие принцессы Елизаветы. Они прибыли в церковь: невеста, ее родные, гости — все, кроме жениха. Наступила долгая томительная тишина. Несколько всадников из свиты невесты помчались в различных направлениях, рассчитывая, что где-нибудь его встретят; священник долго простоял в алтаре, но потом, устав от напрасного ожидания, ушел. Жители соседних деревень, смешавшиеся с многочисленными слугами, заполонили церковный двор. Громкие приветствия их оглашали воздух. В конце концов жара и всеобщее смятение сделались совершенно непереносимыми, и Элинор попросила, чтобы ей разрешили удалиться на несколько минут в ризницу.
В помещении этом было окно, выходившее прямо на дорогу; миссис Анна помогла невесте, которая уже едва держалась на ногах, дойти туда и снять с головы покрывало и вуаль из дорогих кружев. В ту минуту, когда Элинор подошла к окну, раздался оглушительный стук копыт мчавшегося во весь опор коня. Ни о чем не думая, Элинор подняла глаза: всадник этот был Джон Сендел; он бросил полный ужаса взгляд на свою побледневшую невесту и, в
Год спустя можно было увидеть, как две фигуры прогуливались или, вернее, бродили неподалеку от маленькой деревушки в глухой части графства Йоркшир. Местность вокруг была живописна, и красоты ее должны были бы радовать взор, однако обе женщины двигались среди них как существа, у которых хоть и остались глаза, чтобы взирать на природу, нет больше сердца, которое могло бы ее ощутить. Одна из них, хрупкая, исхудалая и совсем еще юная, но уже изможденная всем пережитым, с темными лучистыми глазами, затаившими в себе ужас, с бледным и холодным, как у мраморной статуи, лицом, та, чья молодость и красота оледенели, как лепестки лилии, распустившейся слишком рано и погубленной предательской рукою весны, которая в первые же дни теплым дыханием своим приглашала ее расцвесть, а потом сковала морозом, — это Элинор Мортимер, а другая, которая идет с ней рядом, такая прямая и подтянутая, что кажется будто каждое движение ее направляется неким спрятанным внутри механизмом, чей острый взгляд так неукоснительно устремлен вперед, что глаза не видят ни деревьев, что колышатся справа, ни прогалины, которая открывается слева, ни неба над ними, ни земли под ногами, — ничего, кроме смутного образа неисповедимого символа веры, который отражен в их холодном созерцательном свете, — это пуританка, незамужняя сестра ее матери, у которой теперь поселилась Элинор. Одета она так безукоризненно и строго, как будто некий математик в точности рассчитал расположение каждой складки ее платья; каждая булавка знает свое место и исправно выполняет порученное ей дело; оборки ее чепца с круглыми крыльями не дают ни одному волоску ее выбиться на узкий лоб, а капюшон, который она носит так, как носили благочестивые сестры, выезжавшие встречать Принна, когда тот был освобожден от стояния у позорного столба [580] и возвращался домой, бросает густую тень на суровые черты ее лица; следом за нею идет невзрачного вида лакей и несет огромную Библию с застежками, ибо она помнит, что именно так леди Лемберт и леди Десборо шествовали на молитву [581] в сопровождении своих пажей, а она гордо шла за ними в их свите, будучи отмечена ими как сестра жены человека праведной жизни и усердного проповедника слова божия — Сендела.
580
…встречать Принна, когда тот был освобожден от стояния у позорного столба… — О пуританском проповеднике и памфлетисте Вильяме Принне см. выше: [63] и ниже: [584]. К стоянию у позорного столба Принн был приговорен Звездной палатой в 1634 г.
581
…именно так леди Лемберт и леди Десборо шествовали на молитву… — Имеются в виду персонажи комедии Афры Бен «Круглоголовые» (1682), о которых Метьюрин упомянул в гл. III (см. прим. 61).
С того самого дня, когда расстроилась ее свадьба и девическая гордость Элинор была так оскорблена, что даже тоска, закравшаяся в ее разбитое сердце, не могла заглушить в нем смертельной обиды, она решила, что во что бы то ни стало должна покинуть место, где испытала позор и горе. Напрасно бабка ее и Маргарет, которые были потрясены неожиданным и страшным событием того дня, но нисколько не догадывались о его причине, горячо упрашивали ее не уезжать из замка, заверяя в своей любви и клятвенно обещая ей, что тот, кто позволил себе ее покинуть, никогда больше не переступит порога их дома. На все эти упорные и ставшие уже назойливыми просьбы Элинор отвечала только крепким пожатием своих холодных рук и слезами, которые дрожали у нее на ресницах, ибо у них не было силы скатиться вниз.
— Оставайся у нас, — взмолилась добрая и великодушная Маргарет, — ты не должна от нас уезжать!
И она сжала руки Элинор с той теплотой и участием, которые всегда притягивают и к дому и к сердцу того, кто так просит.
— Дорогая моя, — сказала Элинор, в первый раз отвечая на ласковую просьбу сестры улыбкой, — в этих стенах у меня столько врагов, что встречи с ними начинают уже угрожать моей жизни.
— Врагов! — воскликнула Маргарет.
— Да, дорогая моя, каждое место, по которому ступала его нога, каждый уголок леса, на который он смотрел, каждое эхо, которое тогда повторяло его голос, кинжалами впиваются мне в сердце, и тот, кто хочет, чтобы я осталась в живых, не должен хотеть, чтобы все это продолжалось.
На эти исполненные отчаяния и муки слова Маргарет могла ответить только слезами, и Элинор покинула замок и отправилась к родственнице матери, строгой пуританке, которая жила в Йоркшире.
Когда была подана карета, миссис Анна, опираясь на двух служанок, вышла на подъемный мост и, стараясь соблюсти все приличия, спокойно и ласково простилась с внучкой. Маргарет рыдала, стоя у окна, и только издали помахала сестре рукою. Бабка ее не пролила ни слезы до тех пор, пока не ушли слуги; потом она удалилась к себе и плакала там одна.