Мельмот скиталец
Шрифт:
— И, может быть, — добавила она, задумавшись, — коль скоро, даже когда они увянут, восхитительный запах их остается, то, может быть, и способность думать также сможет жить после того, как истлеет тело, и при мысли об этом сердце наполняется радостью.
Она сказала, что ничего не знает о страсти и не может предлагать никаких средств от неведомого ей зла. Ей приходилось видеть, как с наступлением осени вянут цветы, но она никак не может себе представить, зачем это цветок вдруг стал бы губить себя сам.
— А неужели тебе никогда не случалось видеть в лепестках его червяка? — спросил чужестранец, пуская в ход всю присущую развращенности софистику.
— Да, случалось, — ответила Иммали, — но ведь червяк же не родится в цветке, а собственные листья не могут причинить ему никакого вреда.
Между ними завязался спор, но душе Иммали присуща была
346
…бесстрашный лев «склоняется перед целомудрием и девической гордостью». — Цитата заимствована из драматической хроники Шекспира «Король Иоанн» (I, 1, 267–268).
Искуситель помрачнел и собирался уже уйти, как вдруг заметил, что в ясных глазах Иммали проступают слезы; он понял, что простодушная печаль ее неспроста, и его охватило какое-то зловещее предчувствие.
— Ты плачешь, Иммали? — спросил он.
— Да, — ответила девушка, — я каждый раз плачу, когда вижу, как солнце скрывается в тучах. Так неужели и ты, солнце моего сердца, тоже скроешься во мраке? Неужели ты не взойдешь еще раз? Неужели нет? — и со всей доверчивостью, на которую способно существо, не искушенное жизнью, она припала губами к его руке. — Неужели нет? Я уже больше не буду любить ни мои розы, ни моих павлинов, если ты не вернешься, они ведь не умеют говорить со мной так, как говоришь ты, и я не могу передать им ни одной моей мысли, а от тебя я узнаю столько всего нового. О, как бы я хотела, чтобы у меня было много мыслей о мире, который страдает, о том, из которого ты пришел; а я верю, что ты действительно пришел оттуда, ибо до того, как я тебя увидела, я никогда не испытывала муки, которая не была бы мне и радостью, а теперь все становится для меня мукой, стоит только мне подумать, что ты не вернешься.
— Я вернусь, красавица моя, Иммали, — сказал чужестранец, — и, когда вернусь, дам тебе заглянуть в уголок того мира, откуда я пришел и где тебе скоро придется жить самой.
— Так, значит, я увижу тебя там, — сказала Иммали, — иначе как же я буду говорить мыслями?
— Ну да, разумеется.
— Но почему же ты все повторяешь по два раза, мне достаточно одного твоего «да».
— Да, увидишь.
— Тогда прими от меня эту розу и будем вместе вдыхать ее аромат, как я всегда говорю другу моему, что глядит на меня из воды, когда наклоняюсь, чтобы его поцеловать; только тот мой друг отнимает у меня розу, прежде чем я успею к ней прикоснуться, а моя остается в воде. Ты ведь возьмешь эту розу, не правда ли? — сказала красавица, наклоняясь к нему.
— Возьму, — ответил чужестранец и взял цветок из букета, который держала перед ним Иммали. Это была уже увядшая роза. Он схватил ее и спрятал на груди.
— А как же ты без лодки переправишься через это темное море? — спросила Иммали.
— Мы еще увидимся с тобой, увидимся в мире страданий, — сказал чужестранец.
— Спасибо тебе, спасибо, — повторяла Иммали, видя, как он бесстрашно идет навстречу прибою.
— Мы еще увидимся, — донесся его голос из волн.
Покидая остров, он еще дважды посмотрел на прелестную девушку, которая так привыкла к уединению; что-то человеческое как будто отозвалось в его сердце, но он сорвал с груди своей увядшую розу и в ответ на прощальный взмах руки и на ангельскую улыбку Иммали ответил:
— Мы еще увидимся.
Глава XVI
Piu non ho la dolce speranza [347] .
347
Больше
348
Больше нет у меня сладостной надежды. — Следует предположить, что цитированная строка взята из известной трагедии Метастазио (Pietro Bonaventura Trapassi, известный под псевдонимом Metastasio, 1698–1782) «Покинутая Дидона» («Didope Abbandonata»), впервые представленной в Неаполе (1724) и обошедшей затем многие сцены Италии и других стран. Сюжет трагедии — о карфагенской царице Дидоне, покинутой Энеем (из поэмы Вергилия «Энеида» (IV), см. ниже, прим. 23 к гл. XXX), Метастазио внушила знаменитая певица Бугарелли (по прозванию Romanina), ставшая первой исполнительницей роли Дидоны в его пьесе. Музыку к этой трагедии написали более сорока композиторов; Метьюрин, по-видимому, цитирует одну из арий «Дидоны», так как приведенная им в качестве эпиграфа итальянская строка не имеет дословного соответствия в литературном тексте «Покинутой Дидоны»; скорее всего, это музыкальная ария Дидоны («Perduta ogni speranza…») в 14-ой сцене III действия. Метьюрин, вероятно, знал также пьесу К. Марло и Т. Нэша «Трагедия Дидоны» (опубликована в 1594 г.) и либретто Н. Тейта «Дидона и Эней» (1695) для оперы композитора Г. Перселла.
Целых семь дней утром и вечером ходила Иммали по пескам своего пустынного острова, но так нигде и не встретила чужестранца. Ее утешало, однако, его обещание, что они встретятся в мире страданий, и она повторяла про себя эти его слова, словно черпая в них отраду и надежду. Тем временем она как-то подготовила себя к вступлению в этот мир и на основании всего, что ей было известно о растениях и животных, составила себе представление о непонятной для нее человеческой доле. Укрывшись в тени, она не спускала глаз с увядающей розы.
— Алая кровь, что вчера еще текла в ее жилах, стала сегодня пурпуровой, а завтра уже почернеет и начнет высыхать, — сказала она, — но роза не страдает, умирает она терпеливо, а вот лютик и тюльпан, что растут с нею рядом, те, как видно, равнодушны к участи подруги, иначе цветы их не оставались бы такими яркими. Но возможно ли такое в мире, где все умеют думать? Разве я могла бы спокойно взирать на то, как он вянет и умирает, и сама не увянуть, не умереть вместе с ним? Конечно же нет! Как только этот цветок начнет увядать, я стану росой, которая его освежит.
Она попыталась расширить свой кругозор, приглядываясь к царству животных. Птенец клеста выпал из своего висячего гнезда и разбился насмерть. Заглянув сквозь дырку, которую эта умная птица проделывает в нижней части гнезда, чтобы уберечь птенцов от стервятников, Иммали увидела, как родители прилетели туда; в маленьких клювах у них были светляки. Птенчик лежал перед ними мертвый. Увидав его, Иммали, залилась слезами.
— Ах, вы не умеете плакать, — воскликнула она, — какое у меня преимущество перед вами! Ваш птенчик, ваше собственное дитя, лежит мертвый, а вы еще можете есть. Неужели я могла бы пить кокосовое молоко, если бы ему было уже не дано его вкусить? Я начинаю понимать то, что он мне говорил: думать — означает страдать, и мир мысли, должно быть, в то же время и мир терзаний. Но до чего же сладостны эти слезы! Прежде я плакала от счастья, но есть, оказывается, страдание, и оно сладостнее, чем мое счастье, и это новое чувство я ощутила только тогда, когда увидала его. О, как, верно, всем захотелось бы думать, чтобы испытать радость, которую приносят слезы!
Но не одно только раздумье занимало все это время Иммали; в сердце ее закралась новая тревога, и в промежутках между размышлениями и слезами она принялась с жадностью собирать самые яркие, разрисованные прихотливыми узорами раковины и украшать ими руки и волосы. Каждый день меняла она свое сплетенное из цветов одеяние, и не проходило часу, как ей уже начинало казаться, что цветы эти вянут; потом она наполнила самые крупные раковины самой свежей водой, а скорлупы кокосовых орехов — сладчайшими смоквами, пересыпала их розами и искусно расставляла на каменной скамье разрушенной пагоды. Время, однако, шло, а чужестранец не появлялся, и Иммали, увидав на следующий день, что никто не прикоснулся к приготовленным ею яствам и что все уже увяло, плакала, однако тут же смахивала слезы и спешила заменить сморщенные плоды свежими.