Мельмот скиталец

Метьюрин Чарлз Роберт

Они никогда не решаются оспаривать то, что книга эта содержит безоговорочные предписания, что те, кто в нее верит, должны жить в мире, Добросердечии и гармонии, что они должны любить друг друга в благоденствии и помогать друг другу в несчастии. Они не решаются оспаривать то, что дух, которым проникнута эта книга, несет людям любовь, радость, мир, долготерпение, кротость и правду. По поводу этих положений никаких разногласий у них нет и никогда не бывает. Они слишком очевидны, чтобы можно было их отрицать, и поэтому предметом спора люди эти делают различие в платье, которое носят, и, движимые любовью к богу, готовы перерезать друг другу горло из-за весьма важного обстоятельства — белые у них или красные куртки [375] [376] или носят их священники ризы с шелковыми лентами [377] , одеваются в белую холщовую одежду [378]

или в черное домашнее платье [379] [380] , должны ли они опускать своих детей в купель [381] или брызгать на них несколько капелек этой воды; должны ли они, воздавая молитвы тому, кого все они чтят, в память его смерти становиться на колени или нет, или же… Но я, верно, уже надоел тебе рассказами о том, сколь порочны и сколь нелепы бывают люди. Ясно только одно: все они согласны в том, что книга эта гласит «люди, любите друг друга», и, однако, слова эти, после того как они переводят их на свой язык, означают «люди, ненавидьте друг друга». Но так как они не могут найти ни примеров, ни оправдания этого в книге, они ищут то и другое в себе самих, и им это всегда удается, ибо души человеческие — это неисчерпаемые кладези злобы и неприязни, и когда они пользуются названием этой книги, чтобы освятить свои дурные страсти, обожествление этих страстей становится для них долгом и самые недобрые побуждения окружаются ореолом святости и почитаются за добродетели.

375

Во время войн Лиги[376] именно это отличало католиков от протестантов. (Прим. автора).

376

Во время войн Лиги… — Метьюрин имеет в виду католическую Лигу, учрежденную в 1576 г. во время религиозных войн во Франции для борьбы с протестантами (гугенотами). Между 1584–1594 гг. во время войн католики боролись против правительства Генриха III, а также Генриха Наваррского (Генриха IV) и пытались в 1589 г. объединить страну под знаменем католической Лиги. С вступлением Генриха IV в Париж (1594) Лига была распущена.

377

Католики. (Прим. автора).

378

Протестанты. (Прим. автора).

379

Диссиденты. (Прим. автора).

380

Диссиденты. — Этим словом, а также словами «диссентер» и «нонконформист» называли всех сектантов, не согласных со взглядами ортодоксальной англиканской церкви, отказывавшихся подчиняться ее правилам и признавать ее авторитет.

381

…в белую холщовую одежду или в черное домашнее платье… должны ли они опускать… детей в купель… — Метьюрину, получившему богословское образование, был хорошо известен многолетний и достигавший сильной горячности спор между англиканами и пуританскими сектами в первое десятилетие царствования королевы Елизаветы по вопросу об англиканских богослужебных облачениях и форменных одеждах для духовенства. Полемика по этому поводу велась и проповедниками в церквах и в университетах и на площадях, производила волнения в городах, подвергала несогласных с англиканами в нищету, приводила к заключению в тюрьмы и даже к казням «мятежников». Причиной было непреодолимое отвращение пуритан к римско-католической церкви, убеждение, что она совершенно испорчена и развращена и что ее священнодействия и таинства — не выше языческих мистерий и идольских треб. Разногласия относительно одежд церковнослужителей (в особенности при совершении богослужения) продолжались в Англии до середины XIX в. (см.: А. Потехин. Очерки из истории борьбы англиканства с пуританством при Тюдорах (1550–1603 гг.). Казань, 1894, с. 220–237).

— Но неужели же в этих ужасных мирах нет родителей и детей? — спросила Иммали, глядя на клеветника рода человеческого полными слез глазами, — неужели там нет таких, которые любили бы друг друга так, как я любила деревья, под которыми впервые ощутила, что живу, или цветы, которые росли вместе со мною?

— Родителей? Детей? — переспросил чужестранец. — Ну конечно же! Там есть отцы, которые обучают своих сыновей… — тут голос его пресекся, и ему стоило немалого труда с ним совладать.

Долгое время он молчал, а потом сказал:

— Среди этих людей с извращенным образом мысли можно иногда встретить нежных отцов и матерей.

— А кто же эти отцы и матери? — спросила Иммали, чье сердце при упоминании о нежности сразу забилось.

— Это те, — сказал чужестранец с холодной усмешкой, — которые убивают своих детей, как только они родились, или с помощью медицины избавляются от них прежде, чем они успели

появиться на свет; такого рода поступки — единственные, которыми люди эти могут убедительно доказать свою родительскую любовь.

Он умолк, и Иммали погрузилась в печальное раздумье по поводу того, что только что услыхала. Едкая и жестокая ирония, звучавшая в его словах, не произвела ни малейшего впечатления на ту, для которой все изреченное было правдой и которая никак не могла понять, как это можно прибегать к обинякам, ведь ей подчас трудно бывало постичь смысл даже самых прямых слов. Однако она все же могла понять, что он много всего говорил о зле и о страдании — словах, обозначавших нечто неведомое, и она устремила на него взгляд, в котором можно было прочесть и благодарность, и упрек за это мучительное посвящение в тайны новой жизни. Поистине она вкусила от древа познания, и глаза ее открылись, но плоды его показались ей горькими, и взгляд ее был полон признательности, к которой примешивалась мягкая грусть. И от этого взгляда должно было бы содрогнуться сердце того, кто преподал первый урок страдания существу столь прекрасному, нежному и невинному. Искуситель заметил это ее смятение и возликовал.

Он представил ей жизнь в таком искаженном виде, может быть, с тем, чтобы она испугалась и ей не захотелось знакомиться с ней ближе; может быть, — в странной надежде, что сможет оставить ее опять одну на этом уединенном острове, где время от времени он будет иметь возможность видеть ее снова и вдыхать из окружающей ее атмосферы струю свежести и чистоты, единственную, которая веяла подчас над выжженною пустыней его собственной жизни и которую он еще мог ощутить. Надежда эта еще больше укрепилась после того, как он увидел, какое впечатление он произвел на нее своим рассказом. Вспыхнувшее на миг понимание, затаенное дыхание, любопытство, горячая признательность — все вдруг погасло: ее опущенные задумчивые глаза были полны слез.

— Мой рассказ, должно быть, утомил тебя, Иммали? — спросил он.

— Он огорчил меня, но все равно я хочу его слушать, — ответила девушка. — Я люблю слушать, как журчит поток, пусть даже откуда-то из-под волны может вылезти крокодил.

— Может быть, ты хочешь встретить людей этого мира, где столько преступлений и горя?

— Да, хочу, потому что из этого мира пришел ты и, когда ты вернешься туда, счастливы будут все, кроме меня одной.

— Так, по-твоему, я могу дарить людям счастье? — спросил ее собеседник, — по-твоему, я ради этого скитался по свету?

Лицо его приняло какое-то странное выражение, в котором слились воедино насмешка, отчаяние и злоба, и он добавил:

— Ты делаешь мне слишком много чести, приписывая мне занятие, столь кроткое и столь близкое мне по духу.

Иммали, которая отвернулась куда-то в сторону, не заметила этого выражения.

— Не знаю, но ведь это ты научил меня радости страдания, — ответила она, — пока я не встретила тебя, я умела только улыбаться, но с тех пор, как я тебя увидела, я плачу, и слезы мои для меня отрада. О, как они отличны от тех, которые я проливала по заходившему солнцу и по вянувшему цветку! И все-таки я не знаю…

И несчастная девушка, подавленная чувствами, которые она не могла ни понять, ни выразить, сложила руки на груди, словно стараясь скрыть ту тайну, от которой по-новому билось ее сердце; с той робостью, которая присуща неискушенным душам, она отошла на несколько шагов в сторону и опустила глаза, не в силах больше сдерживать хлынувшие из них слезы.

Искуситель, казалось, был смущен; на какое-то мгновение его охватило незнакомое ему чувство; но потом губы его искривились в усмешке, которая была исполнена презрения к самому себе; казалось, он упрекал себя за то, что пусть даже на мгновение поддался заговорившему в нем человеческому чувству. Выражение напряженности снова исчезло с его лица, когда он взглянул на отвернувшуюся от него склоненную фигуру Иммали, и казалось, что человек этот сам раздираем душевною мукой и ищет в то же время себе забавы в муках другого. В том, что человек может испытывать отчаяние и вместе с тем казаться веселым, вообще-то говоря, нет ничего противоестественного. Улыбки — это законные отпрыски счастья, смех же очень часто бывает побочным сыном безумия; на глазах у всех он способен издеваться над теми, кто его породил. С таким вот веселым лицом чужестранец вдруг повернулся к ней и спросил:

— Чего же ты хочешь, Иммали?

Последовало продолжительное молчание, после чего девушка сказала:

— Не знаю.

В голосе ее была какая-то пленительная задумчивость; так женщины умеют дать понять скрытый смысл сказанных ими слов, которые обычно означают нечто совершенно противоположное. «Я не знаю» означает «я слишком хорошо это знаю». Собеседник ее понял это и радовался уже, предвкушая свое торжество.

— Но почему же ты тогда плачешь, Иммали?

— Не знаю, — отвечала несчастная девушка, и слезы ее полились еще сильнее.

Услыхав эти слова или, вернее, услыхав эти слезы, он на минуту забылся. Он ощутил то горькое торжество, которое не приносит радости победителю; то торжество, которое означает, что победа одержана над слабыми, одержана благодаря тому, что. сами мы оказались еще слабее. Помимо его воли человеческое тепло охватило всю его душу, и с неожиданной для него мягкостью он сказал:

— Что же ты хочешь, чтобы я сделал теперь, Иммали?

Иммали было нелегко найти такие слова, которые были бы одновременно и сдержанны и понятны, которые могли бы выразить ее желания и вместе с тем не выдать тайн ее сердца; будучи не в силах разобраться в неведомых ей дотоле чувствах, девушка долго колебалась прежде чем дать ответ.