Мемориал. Семейный портрет
Шрифт:
– Да?
– Мне бы очень хотелось, чтоб вы меня называли Лили. А я вас буду Роналд называть, можно?
Склонил голову - и сам себе даже почти не поверил:
– Да, будьте так любезны, - сумел выговорить.
Она чуть откинулась на стуле, легко и прелестно ставя на этом точку:
– Вот и спасибо. А то прямо нелепая официалыцина получается, раз мы с вами друзья.
И кончилось чаепитие. Еще немного посидели, помолчали. Он кожей чувствовал тишь светлой квартиры под лампами, в высоком доме, далеко над гремучей уличной толчеей. Как в склепе -
– Скажите, Роналд. Приведись вам прожить жизнь сначала, вы бы стали что-то менять?
Пришлось тщательно взвесить ее вопрос. Никто еще о подобном не спрашивал. И как-то привычки такой не сложилось - говорить о самом себе.
– Возможно, - выговорил наконец, - мне было бы лучше в кавалерийском полку. Но в то время это был вопрос денег. Невозможно прожить на жалованье.
Кажется, она не совсем то имела в виду, потому что сказала с легкой усмешкой:
– Для мужчины, наверно, все совсем по-другому.
И это замечание тоже пришлось тщательно взвесить:
– Да, скорей всего, так именно дело и обстоит. Она весело хохотала.
– Мужчины, по-моему, - такие беспокойные существа и вечно всем недовольны, в отличье от женщин. Из кожи лезут, лишь бы что-то переменить, пусть им от этого даже хуже будет.
Видно, он допустил, позволил себе какой-то молящий жест, не удержался, потому что она сказала:
– Да-да, и не спорьте! Сами знаете, и вы бы туда же, дай только вам волю.
Она улыбалась; она смеялась над ним, как-то странно, с каким-то вызовом, как бы отстраняя, отталкивая, удерживая на расстоянии.
– Ну а нам, - она прибавила, - нам, женщинам, только одно и нужно: покой.
Ну что на такое ответишь. Она его к стенке прижала, она почти издевалась:
– Вы, конечно, в этом видите эгоизм? Удалось ответить твердо, не без достоинства:
– Простите, но тут я не совсем верю в вавту искренность. Она засмеялась странно:
– Может, я и не искренна. Не знаю.
Нависло молчанье. Ах, не надо было так говорить! Вот же она, кажется, приоткрыла какую-то дверцу - и сразу захлопнула. Теперь вот сидим, не глядя друг другу в глаза. И заговорила она только затем, чтобы переменить тему:
– Вы, кстати, в серебре понимаете?
– Разве что так, слегка. Она встала, улыбаясь:
– Я вам никогда не показывала?
Открыла шкаф, вынула застланную изнутри ватой коробку и, слой за слоем разоблачив, поднесла под свет лампы:
– Собственно, вы и не могли его видеть, с самой войны было в банке. Только что забрала.
– Красивая вещь, - повертел в руках тяжелое, плоское блюдо.
– Считается, что эпохи Якова. Тщательно его осмотрел.
– Да. Думаю, очень ценное.
– Уж наверно. Тетушкино. На свадьбу мне подарила.
И задумчиво поставила блюдо на стол. Оно между ними стояло. Потом она сказала, не то чтобы грустно, а с тихим каким-то недоумением, будто сама себе:
– Странно, удивительно, как подумаешь,
Промолчал. Боялся неловким словом спугнуть, оскорбить ее чувства. Опять она заговорила:
– Кажется, есть модная такая теория, будто старые люди должны наслаждаться жизнью и вести себя как молодые. Будто бы не должно быть никакого различия. Пусть одеваются так же, и разговаривают, и вовсю стараются так же выглядеть.
Помолчала, вгляделась в густую тень.
– Ну, а я думаю, что счастье создано для молодых. Старым остаются воспоминания.
И так она в эту минуту была хороша, и так хотелось ее оборвать, и спорить, доказывать, что вовсе она не старая, она молодая - она будет молодая всегда. Но как вдруг выговоришь такое. Сидел и молчал, завороженный, - до того был у нее удивительный тон. Как пророческий, как сквозь дрему:
– По-моему, если кто был очень, очень счастлив когда-то - прочее все не в счет.
– И через секунду добавила, как бы думая все о том же: - А жаль, что вы с Ричардом друг друга не знали. У вас, по-моему, нашлось бы много общего.
Ну что тут можно ответить? Она улыбнулась. Сказала совсем просто:
– Он, иногда мне кажется, рад, что мы с вами друзья.
* * *
Лифт скользил вниз по шахте. Из квартиры его вынесло, как сомнамбулу; и вот он длинными шагами мерил улицу в огнях фонарей.
Наконец- то, как никогда еще прежде, можно было в полной мере оценить драгоценное сокровище -дружбу с ней. Шел, распрямясь, как герой, покачивая зонтом, и знал, что нет никого счастливей, взысканнее судьбой и более недостойного среди смертных. И это великое счастье, слава Богу, осознано во-время, не на излете. Оно будет длиться и длиться. Неделя за неделей. Я буду с ней видаться. С ней говорить. Будем вместе чай пить. Разговаривать.
И Боже ты мой!
– еще сегодня утром себя терзать сумасшедшими, несбыточными мечтами, дурацкими планами, призрачной надеждой! Прикидывать, примерять свой тощий счет в банке, хилый бюджет, квартиренку. И чуть ведь не выкинул несусветную глупость, да, наглость была бы прямо непоправимая. И больше бы в жизни ее не видать, как своих ушей. Теперь-то совершенно ясно, в этом предложении руки и сердца она бы усмотрела кощунство, предательство, злоупотребле-нье доверием. Да, теперь-то понятно, это бы и было предательство, в сущности.
И так прелестно уберечь его от безумного шага, от горечи отказа. Так прелестно поставить на место. В мыслях она умеет читать, что ли, ведь каждое ее слово сегодня было остережением, дивно, тонко высказанным остережением. И это такая радость. Потому что теперь все встало на свои места, и можно по праву ей оказывать кой-какие услуги, попусту не надеясь на большее. Разве этого мало для счастья.
Если бы в юности ее встретить, мелькнула мысль - ах, да чего уж, юность не юность, ничего б это не меняло, нет, но все же мелькнула мысль: если бы я тогда ее втретил, насколько лучше бы-