Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений
Шрифт:
Но я нашла способ хотя бы мельком увидеть его. Это удавалось благодаря тому, что к патриарху-католикосу Амвросию Хелая и митрополиту Калистрату Цинцадзе посетителей пускали. Происходило это так. К тюремному окошку подходил наш знакомый заключенный и осенял себя крестным знамением. Это означало, что я должна была сказать охраннику, что иду к Хелая или Цинцадзе. Когда я с ними встречалась, мой Алеша как бы невзначай в это время проходил по коридору, и мы могли увидеть друг друга.
Во время одного из посещений каталикос и митрополит посадили меня перед собой и сказали:
Тогда патриарх и митрополит сказали слова, которые ранили меня в самое сердце. «Ты должна свою маленькую дочку отправить к родным в деревню и отдать кормилице. Так как сейчас ты больше всего нужна своему мужу. На все это нужно время, и ты не сможешь уделять должного внимания ребенку. Хождение сюда отнимает много сил и времени. Так будет лучше и для младенца, и для дела».
Когда я услышала эти слова, то почувствовала, что мое сердце разрывается от боли, словно в него вонзили кинжал. Меня душили слезы. Выйдя из тюрьмы, я, словно оглушенная, села в экипаж, примчалась домой, взяла Татули из кроватки и так сильно обняла, как будто кто-то хотел забрать ее у меня. Держала, крепко обняв и прижав к сердцу. И обильными слезами увлажняла ее платье. Как я могу тебя отдать, моя маленькая, мое счастье?!
Алеша в тюрьме, его обвиняют в серьезных преступлениях. Его или расстреляют, или сошлют в Сибирь.
Мне 21 год. За что мне такая боль?
Решили отправить Татули и двухгодовалого Георгия в Бандзи. Бабушка Тамара и дедушка Кици были нам безмерно рады. Затем вернулась в Тбилиси, где должна ухаживать за Алешей.
Весь город в слезах и в черном – не было семьи, у которой не было бы заключенного. Ночи и дни напролет мы бегали друг к другу, чтобы узнать, кого расстреляли прошлой ночью.
Расстреляли моего дедушку… Когда сын моей няни пробрался к месту, где были сброшены тела расстрелянных и нашел тело дедушки, то увидел, что в кулаках он сжимал вырванные от боли волосы из бороды…
Из губернской тюрьмы всех политических перевели в Метехи. Моего мужа тоже перевели.
Когда их посадили на грузовую машину, то водитель не смог сдвинуть ее с места. Так она была переполнена. Тогда нескольких людей вывели и расстреляли. Остальных расстреляли в другом месте.
В Метехи были запрещены свидания. Весь мост через Куру, ведущий в тюрьму, был заполнен желающими передать продукты. Если корзина возвращалась пустой, это означало, что человек жив и получил передачу. Если полной – значит, его уже нет.
С замиранием сердца ждали ответа.
Страшная история произошла на моих глазах с приехавшей из села женщиной. Она спросила про своих двоих сыновей. Ей ответили, что они расстреляны. Тогда она спросила про мужа. И услышала тот же ответ. Никогда не забыть мне горе той женщины. Невозможно описать его словами…
Ко мне в тот день, как спасение, вернулась пустая корзина
Один раз я передала ему бутылку с вином. Она вернулась пустой и с надписью: «Полная бутылка лучше, чем пустая». И ниже более мелким почерком: «Раньше было время, когда Метехи было в Грузии, а теперь Грузия в Метехи».
В день расстреливали по 100 человек. Чекист Оганезов читал список, кого будут расстреливать в этот день. Всех заключенных выводили во двор и объявляли имена.
В один из дней Алеша с другом Илико Махарадзе стояли и слушали список. Когда его почти до конца дочитали, Илико повернулся к Алеше: «По-моему, нам сегодня повезло». И в этот момент назвали его имя. Они обнялись – Илико очень мужественно принял свой приговор.
«Хорошо, что ты сегодня остался в живых. Может, повезет и тебя освободят. Ведь тебя ждут жена и дети», – сказал Илико Алеше. У него самого семьи не было…
Так безбожно, в мучениях мы проводили наши дни. Грусть стояла над городом. Слезы, страх и горечь…
Как-то я отнесла передачу. И Алеша в ответ написал несколько слов: «Получил, благодарю, шерш».
«Шерш» по-французски означает «ищи». Я тщательно обыскала корзинку из-под передачи и обнаружила там письмо.
«Моя душой и телом красивая, моя радость и гордость! В самый сложнейший и отчаянный момент, когда душа уже свыклась с мыслью о смерти и эту жизнь уже считаешь пройденной, даже тогда ты стояла перед моими глазами, как святой ангел, и смягчала и облагораживала мерзкую и грязную атмосферу, в которой я находился.
Никогда даже не мог себе все это представить, так как никогда не читал трагедию, которая своей глубиной могла бы сравниться с теми испытаниями и способами пыток, которые здесь употребляют.
Знай, моя гордость, что все способы пыток, которые есть у этой страшной машины, были испытаны на мне. Но всю горечь в сладость превращала мне ты.
Прошу – не сомневайся: если бы даже тогда, когда я в холодном страшном вонючем смраде сидел и ждал смерти, кто-то спросил меня, что ты предпочитаешь – чтобы никогда не возвращался в Грузию и сидел на каком-нибудь острове в Таити, где всегда весна и красота, и жил с огромным богатством и удобствами, я бы посчитал мои чувства оскорбленными. Так как я не испытал бы такого счастья и наслаждения, которое ты мне дала.
Ох, маленькая, как я тебя люблю! Если бы ты знала, как тебя уважаю, как тебя ценю, как хочу дожить до того момента, когда я буду о тебе заботиться, ласкать и целовать с любовью.
Я хочу дать тебе почувствовать, как ты это заслуживаешь! Несмотря на то что эта жизнь несправедлива, доброта и чистота не всегда вознаграждаются мучениями. После темной ночи всегда наступает светлое утро. А после холодной зимы идет теплая и красивая весна…»
…Расстрелянных сваливали в яму, а ночью родители приходили и вырывали их тела. Это было настоящее геройство.