Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений
Шрифт:
Мы обошли чуть ли не весь город, чтобы найти загс, в котором нас распишут. В конце концов нашли. В соседнем доме он оказался. Мы жили у друзей на Пушкинской улице, 11. А загс располагался на Пушкинской, 9.
Мы ото всех скрыли адрес, так как не хотели, чтобы было много людей. Но друзья все равно узнали. Обзвонили загсы и разведали, где расписываются двое грузин. И когда мы утром пришли с Тенгизом, то у дверей нас уже ждала толпа друзей.
Когда юные журналистки спрашивают меня, какая у нас была свадьба и какое на мне было платье, мне становится смешно. Потому что никакой пышной свадьбы у нас не было. А платье на мне было старое, с вылинявшей на солнце во время сборки хлопка спиной.
Но застолье конечно же было. Его для нас устроил поэт Михаил Светлов, который был мужем моей троюродной сестры Родам Амиреджиби. Они накрыли стол у себя дома, на улице Горького, 8. Было много гостей, пришли знаменитые художники Кукрыниксы, которые произвели на меня большое впечатление.
Михаил Светлов произнес прекрасный тост, обращенный в основном к Тенгизу.
Это была настоящая программная речь о том, как мы должны с ним жить. Были в ней и благодарность за его поступок, и нравоучения. Но все это было сделано шутя.
Тенгиз всю жизнь жалел, что не записал тост. А Родам
Вообще, за столом постоянно смеялись.
Но мне, честно говоря, было не по себе. Во-первых, тяжело переносила высоту. До этого же столько лет жила в землянках. Утомлял шум. Я вообще не думала, что когда-нибудь смогу прийти в себя после ссылки…
А поступок Михаила Светлова и Родам я не забуду никогда.
Родам Амиреджиби приехала в Москву в 1938 году. Во время первомайской демонстрации двадцатилетней грузинке предстояло в национальном костюме подняться на Мавзолей и преподнести цветы Иосифу Сталину.
В последний момент ответственное поручение дочери князя Амиреджиби не доверили, позволив только вместе с другими демонстрантами пройти по Красной площади и лицезреть вождя издалека.
Та поездка в Москву оказалась судьбоносной. Оставшись в советской столице, Родам поступила в аспирантуру Института кинематографии. Правда, закончить ее не дали – как члена семьи врага народа (ее отец к тому времени уже был арестован и расстрелян), Родам из аспирантуры исключили.
Но в кино она все равно оказалась – работала ассистентом режиссера Михаила Ромма на съемках фильма «Русский вопрос» и у Григория Александрова на съемках комедии «Весна».
Родам часто оказывалась в компаниях режиссеров, актеров, поэтов, писателей. И то, что ее мужем стал поэт Михаил Светлов, никого не удивило.
Они познакомились в ресторане Театрального общества. Родам в первый же вечер подпала под обаяние остроумного поэта. Он сыпал афоризмами, казалось, двадцать четыре часа в сутки. Его фразы «У меня не телосложение, а теловычитание», «Я могу прожить без необходимого, но без лишнего не могу» и другие передавались из уст в уста.
«Минут за сорок отец соблазнил маму, – рассказал мне Александр Светлов, сын Родам Амиреджиби и Михаила Светлова. – И они стали жить вместе. Свадьбы у них никакой не было.
Когда стало известно о том, что мама беременна, она решила сделать аборт. Отец поддержал ее в этом решении.
Операцию должен был делать врач, который подпольно принимал на своей квартире. Так получилось, что мама села не на тот трамвай и на полчаса опоздала на прием. Когда она приехала по нужному адресу, врача как раз выводили из квартиры сотрудники НКВД.
В результате я все-таки появился на свет».
Молодая семья поселилась в квартире, расположенной в проезде Художественного театра (нынешний Камергерский переулок). Светлов разменял большую трехкомнатную квартиру, в которой жил со своей предыдущей женой, и вместе с Родам переехал в двухкомнатную.
Светлов был довольно популярным поэтом. Песни «О юном барабанщике», «Каховка» и знаменитую «Гренада», на которую два десятка композиторов по всему миру написали музыку, знали все.
Но в советские годы слава вовсе не являлась синонимом богатства. Материальная жизнь Родам и Михаила была весьма непростой. Еще сложнее она стала после того, как в конце тридцатых на творчество Светлова был наложен негласный запрет и его почти перестали печатать.
Поэта считали троцкистом, на него писались доносы, а в квартиру была подослана домработница, которая в итоге оказалась тайным осведомителем. И хотя до ареста дело, к счастью, не дошло, жизнь семьи была непростой. Выживать помогали переводы, в том числе с грузинского, которые делал поэт.
О причинах расставания Родам и Светлова, кроме них самих, не знал никто.
«Мама была человеком властным, а отец принадлежал к той категории людей, о которой говорят, что их можно гнуть, но сломать невозможно, – говорит Александр Светлов. – Они часто ссорились, мама плакала и сетовала на судьбу».
Сам поэт так объяснял свой развод: «Она любила петь грузинские песни, и хором, а я – еврейские, и один».
Светлов оставил жене с сыном двухкомнатную квартиру в проезде Художественного театра, а сам перебрался в однокомнатную в писательском доме в районе станции метро «Аэропорт».
Но бывшие супруги все равно продолжали видеться. Светлов навещал сына и Родам, даже когда у бывшей жены появился другой мужчина. А она приходила в больницу, где Михаил Светлов умирал от рака.
Вторым мужем Родам стал итальянский физик Бруно Понтекорво, приехавший в Советский Союз в 1950 году. Его приезд состоялся в обстановке строжайшей конспирации. Советскую границу он вместе со своей шведкой-женой пересек в багажнике автомобиля, следующего из Финляндии.
Ученый был убежденным коммунистом, из-за чего на Западе ему фактически не давали возможности работать. Договоренность о его переезде в СССР была достигнула лично Сталиным и лидером итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти.
Оказавшись в Москве и увидев реалии советской жизни, жена Бруно серьезно заболела и закончила свои дни в доме для душевнобольных. Понтекорво жил один вместе с двумя сыновьями в квартире на улице Горького, нынешней Тверской. По совпадению, окна его квартиры смотрели на окна квартиры Родам Амиреджиби.
Их знакомство состоялось в Коктебеле, где каждое лето отдыхала советская интеллигенция.
«Я потом в шутку говорил маме, что она коллекционирует лауреатов Ленинской премии, – с улыбкой вспоминает Александр Светлов. – Отец получил ее, правда, посмертно. А Бруно успел получить при жизни. Вообще же о его трудах никто ничего не знал, они были засекречены. Как-то он даже получил телеграмму от одного из английских ученых: «Поздравляю с Нобелевской премией, которую за вас получил такой-то». Оказалось, что открытие, сделанное Бруно, было официально озвучено совсем другими людьми за границей. А в Советском Союзе, где оно было сделано Понтекорво несколькими годами раньше, его держали в секрете».
С Бруно Родам жила гражданским браком. «Она отказалась выходить за него замуж. Не могла допустить, чтобы Понтекорво оставил больную жену, – говорит сестра Родам Натия Амиреджиби. – Наоборот, она всячески поддерживала несчастную женщину, покупала для нее одежду и даже нижнее белье. А когда Бруно не стало, Родам не посмела пойти на похороны, так как рядом с гробом сидела официальная жена Понтекорво, которую на один день отпустили из больницы».
Понтекорво
«Родам любили мужчины, потому что она была не только очень красива, но и образованна, обаятельна. Всегда стильно и красиво одевалась, была с шармом. Как-то она забыла у нас дома перчатки, – рассказывает Татули Гвиниашвили. – И когда вернулась за ними, моя мама обрадовалась: «Как хорошо, что ты забыла перчатки! Благодаря этому я еще раз тебя увидела!»
А сын Родам, когда та уже была в возрасте, предложил мне посмотреть на паркет возле зеркала в их московской квартире. Я посмотрела – тот был весь в следах от высоких каблуков, которые чуть ли не до последнего дня носила Родам. К сожалению, фотографии не передают той прелести, которой пленяла окружающих Родам».
«Мама была такой светской модницей, – вспоминает Александр Светлов. – У нее был свой портной, который обшивал жен известных людей. Принимал он в своей квартире в районе Никитского бульвара. Каково же было удивление мамы, когда стало известно, что он был наводчиком знаменитой московской банды «Черная кошка». Оказалось, что весь его дом был завален крадеными вещами».
Родам Амиреджиби была одной из тех женщин, о которых говорила вся Москва. Ее наряды обсуждались и по возможности воспроизводились столичными модницами. Несмотря на частое отсутствие денег, Родам даже во время войны пользовалась духами Chanel и имела своего парикмахера.
«Для нас она была всем, – говорит Натия Амиреджиби, – Родам сделала все возможное, чтобы спасти нашего брата Чабуа. Он в 1942 году был осужден за участие в организации, ставившей своей целью свержение советской власти. Из лагеря Чабуа совершил побег. По поддельным документам смог устроиться на большой завод в Белоруссии и даже стать его директором. Когда его отправили в командировку в Германию, он поехал и… вернулся в СССР. Хотя во Франции у нас жила родная тетка. Ну а тут через несколько месяцев Чабуа кто-то узнал, и его снова отправили в лагерь. Еще и добавив срок за побег.
Родам постоянно писала письма с просьбой о его помиловании в различные организации, носила брату передачи. Ездила она к Чабуа и в лагерь. Часто вместе с ней ездил и Михаил Светлов, чье звание лауреата Сталинской премии значило тогда очень многое. Он дарил лагерному начальству свои книги с автографами, и условия, в которых жил Чабуа, становились лучше».
После смерти Бруно Родам тоже тяжело заболела. Пыталась, сколько возможно, продолжать работу на киностудии, где писала сценарии для научно-популярных фильмов.
В 1994 году Родам Амиреджиби приехала в Грузию. На родине она успела прожить всего один месяц…
Возвращаясь из Казахстана, мы на несколько дней задержались в Москве. Через друга мужа я добилась встречи с министром юстиции. Вошла в министерство в 8 утра, а вышла только в 11 вечера. Тенгиз даже испугался, что меня арестовали.
Когда меня принял министр, я попросила освободить маму. У нее в Казахстане началась болезнь Боткина. Министр в ответ указал мне на стеллажи, заваленные папками уголовных дел, и сказал, что, когда подойдет наша очередь, рассмотрят и дело мамы.
Мне показалось, что, говоря эти слова, он смотрит с иронией, даже захотелось ему пощечину дать. Я заплакала и сказала, что к тому времени, когда очередь подойдет, мама уже умрет.
Тогда министр попросил, чтобы я позвонила ему через пару дней. «Ну и наделали у вас в Грузии дела! Вас ждет муж, идите к нему».
И написал свой личный номер. Когда я в назначенное время позвонила, он сказал: «Поздравляю, мы пересылаем дело вашей мамы в суд».
Я тут же отправила маме с братом деньги и телеграмму, чтобы они возвращались. Они тайно сели в поезд, уехали в Ташкент, а оттуда – в Тбилиси.
Они приехали домой тихо. А нас с мужем начали встречать еще с Гори. Всюду стояли друзья мужа с цветами. В Мцхете встречали. А уж в Тбилиси на перроне собралась и вовсе масса народа. Пожилой проводник сказал нам в конце: «На моей памяти так приветствовали только императора. А вы кто такие?»
В Тбилиси нам дали ключи от нашей квартиры, совершенно пустой. Стояло только одно кресло шарвашидзевское. В свое время оно принадлежало светлейшему князю Георгию Шаврашидзе. Тетка увидела его на распродаже в утильсырье (все вещи высланных были распроданы) и купила.
Я это кресло даже во сне видела! В Казахстане мне часто снился сон, как мы возвращаемся в Тбилиси, приходим в нашу квартиру, а там – это кресло. И так оно в результате и произошло на самом деле.
Потом это кресло стояло у мамы. Она его очень любила.
Когда в Тбилиси приехали мама с братом, им отказались дать паспорта. «Какие паспорта! – сказали им. – Пришла телеграмма, что вы самовольно уехали из ссылки и вам надо возвращаться». Но потом маму пожалели и позволили остаться. «Ничего, мамаша, не бойтесь, обратно не отправим».
Но только через три месяца – они приехали в декабре, а это случилось в марте – их официально реабилитировали.
Начинали опять с нуля. Кто простыню принес, кто кастрюлю, кто чайник. Но какой мама смогла создать уют! Она всего себя лишала – еды, одежды, – но покупала обстановку…
Тенгиз всем старался помочь. Когда мы с ним только приехали из Казахстана, то начали жить в абсолютно пустой квартире. А он продал свою картину и все деньги отдал Этери Какабадзе, только-только потерявшей мужа, художника Давида Какабадзе.
Позвонил ей и сказал, что Союз художников выделил ей деньги и она должна пойти в кассу и получить их. Там он договорился, что его деньги передадут Этери как помощь от Союза художников.
А когда я попросила его принести домой хотя бы сто рублей из этих денег, он удивился даже: «Как я могу? Что обо мне подумают?»
Мама обожала моего мужа. Говорила, что Тенгиз напоминает ей папу. Тенгиз также свободно относился к деньгам – если они были, он легко их тратил на друзей, на застолья.
Это у меня мама могла спросить, куда я все потратила.
«Что я, стояла на мосту и бросала в Куру? На дело ушли!» – отвечала я.
А Тенгиз относился к этому совершенно спокойно.
«Ну точно мой Алеша», – говорила мама.
Мы с мамой были очень большими друзьями, я все ей рассказывала. И про своих ухажеров тоже.
У меня до Тенгиза ни с кем не было каких-то серьезных отношений. Но были мальчики, которые нравились. Мама обычно сидела у окна и что-то делала, а я в это время готовилась к лекции. И когда на улице появлялся предмет моего интереса, мама всегда звала меня к окну: «Иди-иди, твой появился».