Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений

Оболенский Игорь Викторович

Но в этот раз он вдруг говорит:

– Такие сонеты мог написать только гомосексуалист.

Я снова не выдержала и попросила слова:

– Батоно Петре, вы, наверное, знаете, перевод Шекспира, сделанный Маршаком? «Пока не поздно, времени быстрей бессмертные черты запечатлей». И из него понятно, что мужчине такой сонет Шекспир просто не мог посвятить, он посвящает его женщине.

– Откуда вы знаете перевод Маршака? Я думал, вы знаете переводы Шекспира только на грузинский язык.

– Как видите, не только. А после этих ваших слов вся ценность ваших предыдущих докладов

для меня тоже становится равна нулю.

Шария прожил большую жизнь. Он умер в семидесятых годах в Тбилиси…

* * * * *

Сегодня, с высоты прожитых лет, я понимаю, что у нас с Тенгизом была счастливая семья. Она занимала почти все мое время.

В 1956 году у нас уже был Дато. Меня выписали с сыном из роддома ровно через неделю. А потом снова забрали в больницу и продержали там больше четырех месяцев. Дато заболел сепсисом! Каждый день я слышала разговоры медсестер: «А что, ребенок Гвиниашвили разве еще жив?»

Однажды мама пришла ко мне, и я заметила, что ее колени сбиты в кровь. Она рассказала, что три раза, стоя на коленях, обошла церковь в Дидубе. А до этого каждый понедельник ходила туда на службу и отмаливала внука. Даже когда у нее была температура под тридцать восемь, она ехала в Дидубе.

Соседка мне как-то сказала, что с моим сыном будет все в порядке. Она видела сон, как отец Тенгиза сидел с Дато на руках, а в это время в комнату зашла его покойная жена. Свекр прогнал ее: «Мальчика я тебе не отдам». И женщина исчезла.

Сына мы выходили.

А потом случилась трагедия. Я родила девочку, и она серьезно заболела. Я умоляла врачей взять нас в больницу, но они говорили, что все в порядке. И прислушались к моим мольбам только за несколько часов до ее смерти.

Для того чтобы избежать вскрытия двухмесячного младенца, меня выписали из больницы с уже мертвым ребенком. Но мне об этом не сказали. Только сев в машину, я поняла, что держу в руках мертвую дочь. Как я все это выдержала?

Та же самая соседка, что видела сон о Дато, потом призналась мне, что видела сон и о моей девочке. Просто не хотела мне его рассказывать.

В ее сне была сестра Тенгиза, ушедшая из жизни в восемнадцать лет. Девушка сидела и шила распашонки. На вопрос соседки о том, для кого она готовит одежду, ведь у нее нет детей, покойница ответила: «Нет, есть. Маленькая девочка».

Вскоре нашей дочери не стало.

Я до сих пор корю себя, что не успела ее окрестить. Сколько лет прошло, а боль не утихает.

Слава богу, через несколько лет у нас с Тенгизом появилась Миечка, дочка. Она тоже очень серьезно болела. Оказалось, что она получила инфекцию, которой до этого в Грузии не было двадцать лет. И если бы наш знакомый врач не сделал операцию, Миечки сейчас не было бы в живых.

Тенгиз был сумасшедшим отцом. Единственное, из-за чего мы могли с ним поссориться, – из-за здоровья детей. Стоило Миечке заболеть простудой, как Тенгиз принимался ругать меня – вот, мол, дочь заразила. А мне конечно же становилось обидно.

Мы с мужем впервые поехали отдыхать, когда дети уже были относительно большими. И то всю дорогу до Карловых Вар я не притронулась

к еде, а подушка была мокрой от слез.

С внуками осталась мама. Когда мы вернулись, она вздохнула: «Ну все, кончилось мое счастье. Сейчас у тебя опять начнется режим, и ты будешь подпускать к детям по часам. А до этого я делала все так, как считала нужным».

* * * * *

Дато и Мия часто болели, и я порою неделями не выходила из дома. Как-то в очередной раз к Ните Табидзе в гости приехал Борис Пастернак, который с ней очень дружил. Она пригласила меня на вечер. Но я тогда снова никак не могла выйти из дома.

Потом Нита сама пришла ко мне и рассказала, как они провожали всей компанией Бориса Леонидовича в Москву. Уже войдя в вагон, тот выглянул из окна и крикнул: «Нита, у тебя дома я оставил свою душу. Вернешься на улицу Грибоедова, поищи и увидишь меня!»

Но однажды своеобразный привет от Пастернака получила и я. Сын Ниты Гиви отдыхал у Пастернаков в Переделкино. Когда мальчику пришла пора возвращаться в Тбилиси, Борис Леонидович посадил его в поезд и передал массу деликатесов.

Мы с Нитой отправились встречать Гиви на вокзал и с трудом потом дотащили до дома коробки с продуктами, присланными Пастернаком. Я звонила на другой день Ните и в шутку интересовалась, всю она колбасу уже съела или нет. Она очень любила покушать.

Так получилось, что я по большому счету стала домашней хозяйкой. Нет, работу в институте, конечно, не оставила. Но она уже была дополнением к домашнему хозяйству, а не наоборот. Друзья меня иногда спрашивали, не жалею ли я, что не защитила кандидатскую диссертацию, которая уже была написана. И я абсолютно искренне отвечала, что ни о чем не жалела.

Хотя Тенгиз, наверное, понимал, как мне не хватает научной работы. И специально устроил в своей мастерской библиотеку.

Он работал над каким-нибудь проектом, а я находилась рядом и читала или писала что-то.

Часто Тенгиз отрывался от скульптуры и просил, чтобы я прочла ему то, что написала недавно.

* * * * *

Одним из друзей мужа был Зураб Церетели.

Он был очень трудолюбивым. Тенгиз рассказывал: все художники сидели и сетовали на жизнь, а Зураб все время что-то писал, делал. Вызывали их, например, в райком партии и давали задание. Художники тут же начинали говорить, что у них красок нет, чего-то еще. И только Зураб в назначенное время приносил то, что требовалось.

Помню, мы пришли к нему в гости. На столе стоял потрясающий букет хризантем. Разошлись часов в пять утра, а в восемь надо было ехать в аэропорт за прилетавшими из Москвы художниками. Зураб попросил за ним заехать, так как собирался поработать. Я удивилась – неужели он совсем не собирается ложиться?

А когда мы заехали за ним, то на подрамнике стояла законченная работа – букет хризантем. Зураб поймал мой взгляд и сказал: «Вот поэтому я и не ложился. Я должен был это нарисовать».

У него была очень хорошая жена, Инесса. Но она была больна. И я скажу почему – у ее семьи была очень тяжелая жизнь. Отца расстреляли в 1937 году, сестра умерла от голода.