Мемуары M. L. C. D. R.

де Куртиль Гасьен де Сандра

Я вволю потешился при виде дворян-ополченцев, прибывавших в Лотарингию: не знай я, кто они такие, принял бы их за свинопасов. Многие украсили шляпы перьями, которые шли им не более, чем мне — юношеский облик. Впрочем, это не имело бы значения, если бы они несли службу должным образом. Но их трудно было приучить к дисциплине, а люди, поставленные командовать ими, смыслили в военном ремесле не больше, чем они сами, и в невежестве своем совершали немыслимые ошибки, ибо, будучи невеждами, выдавали себя за знатоков. Разумеется, при назначении офицеров стремились найти тех, кто знаком со службой, однако многие покинули ее очень давно и, либо позабыв воинское ремесло, либо вовсе не зная сражений, казались новичками, в жизни не нюхавшими пороха. Такому старому и многоопытному начальнику, как герцог Лотарингский, нетрудно было побеждать, воюя с этими людьми: например, узнав, что маркиз де Сабле, возглавлявший анжуйское дворянство, по своему обыкновению спит без задних ног, он напал на его лагерь, дочиста разорил, а самого маркиза взял в плен. Если бы Сабле оказался честолюбив, то, несомненно, тяжело переживал бы свою неудачу, — но он отправился в армию лишь по принуждению, предпочитая вести разгульную жизнь. В самом деле, до этого он побывал на войне лишь однажды, во время кампании на Иле, и то лишь потому, что его зять герцог де Сюлли, столь же мало смысливший в воинском ремесле, поручил ему командование своей кавалерийской ротой. О герцоге же я могу говорить такие вещи, не боясь прослыть сплетником, ибо все на свете знают, что приключилось с ним в Венгрии: накануне битвы при Сен-Готтхарде^{309} он так накачался вином, что даже не смог забраться в седло и, когда наши вышли биться с турками, так и остался лежать в своей палатке. Стоило этой новости достичь двора, как все стали относиться к герцогу с презрением, а Король даже распорядился отправить

в его владения солдат на постой. И мне, и всем моим друзьям хотелось бы верить, что он отважный человек, а то, что произошло, — всего лишь несчастливое стечение обстоятельств, но, чтобы убедить в этом остальных, ему нужно было последовать примеру герцога де Вильруа, — когда в бою во время кампании на Иле ему пришлось отступить и он стал объектом всеобщих насмешек, то, чтобы смыть позор, бросил вызов смерти следующей зимой во Франш-Конте, рискуя больше самого последнего солдата.

Возвращаясь к маркизу де Сабле, скажу, что его отвезли в Страсбург, где герцог Лотарингский по обыкновению проводил время со своей новой супругой из семейства д’Апремон. В то время она была весьма красивой дамой и не стала бы такой, как мы знаем ее теперь, если бы не последствия оспы, — правда, старый герцог выбрал ее не столько за красоту, сколько из выгоды. Он проиграл долгую тяжбу против ее отца и, чтобы не выплачивать сумму, к которой был присужден, предпочел жениться на его дочери. Маркиз де Сабле был хорош собой и, рассудив, что сие обстоятельство вкупе с большой разницей в возрасте супругов не способствует теплоте их отношений, решил в этом убедиться, а поскольку имел куда более склонности к любовным утехам, нежели к войне, то счел, что сможет утешиться в плену, если добьется от красавицы взаимности. Трудно определенно сказать, добился ли он успеха; будь я так же скор в суждениях, как те, кто находился тогда в Страсбурге, то повторил бы вслед за ними, что он имел основания быть довольным, — но, далекий от скоропалительных выводов, тем более что речь идет о чести столь знатной дамы, ограничусь лишь замечанием, что несчастным он не выглядел; а впрочем, мы частенько ошибаемся, когда судим лишь по внешним признакам. Случилась интрижка или нет — она бросила тень на репутацию старого герцога, и, для собственного спокойствия, он не только позволил маркизу вернуться во Францию, но даже содействовал его возвращению. Другой на месте Сабле, возможно, предпочел бы своему освобождению славу любовной победы, однако он, не думавший ни о чем, кроме удовольствий, с радостью уехал в Париж, где вскоре позабыл герцогиню.

Герцог же Лотарингский, чей покой больше никто не тревожил, посвящал время, не занятое войной, делам особого рода. Он навещал беднейших горожан, чувствуя к ним больше приязни, чем к людям своего круга. С теми и другими, как мне довелось видеть в Брюсселе, он плясал и пел во время уличных гуляний и воспользовался случаем, чтобы сделать дорогой подарок дочери одного стряпчего, в которую был влюблен: по брюссельскому обычаю, он подарил ей венок из цветов, но украшенный алмазами. Из этого заключили, что его сердце покорено. На самом деле, щедрость не была среди его достоинств — напротив, ее ему не хватало. Впрочем, подарок был не единственным доказательством дружеских чувств герцога, а так как мать девицы не одобряла ее свиданий с военными, он, чтобы навещать возлюбленную, переодевался судейским, выдавая себя за президента парламента Нанси — чему добрая женщина искренне верила. Такие переодевания были в обычае и не вызывали особенного удивления, но он прибегал и к иному маскараду, доставлявшему удовольствие разве что ему одному. Он поселился на улице старьевщиков; я сам застал его однажды сидящим у дверей одной лачуги и торговавшим поношенной одеждой, так что можно было подумать, будто он и впрямь занялся ремеслом тряпичника. Да, он сидел в фартуке и запросто беседовал с соседом, словно со старым другом. Не зная его в лицо, было очень легко ошибиться, и один путник, спрыгнув с лошади, спросил даже, сколько стоит плоеный воротник, висевший вместе с другим тряпьем. Герцог ответил: прежде чем покупать, хорошо бы примерить, — после чего сам приложил воротник ему к шее. Всякий на месте этого человека был бы польщен, узнав, что отличил его сам герцог Лотарингский. Но шутка тут же раскрылась: герцог д’Арсхот, проезжая мимо с другими военными, не смог сдержать удивления при виде столь необычной сцены; пока он приветствовал герцога Лотарингского, незадачливый покупатель, поняв, что обознался, вскочил в седло и умчался вместе с воротником. Герцог, не привыкший что-либо терять, побежал следом, но, имея две ноги против шести, так и не смог его догнать. Над ним посмеялись, полагая, что этот случай отвратит его от такого рода забав, более никем не затевавшихся, — однако несколько дней спустя он вновь вернулся к прежнему, ибо был так создан, что развлекался только таким способом. Поэтому, где бы он ни оказывался, народ относился к нему с любовью. Герцог был прост в общении, ел за одним столом с бедняками, как с ровней, был восприемником их детей, сердился, когда родители крестников называли его иначе, чем кумом, и сам не величал их по-другому. Часто видели, как он останавливал свою карету у дверей какого-нибудь ремесленника, чтобы расспросить его о семейных делах.

Возвращаясь к войне, скажу, что враги оказались так сильны, что, пока они располагались за Рейном на зимних квартирах, господину де Тюренну пришлось отступить. Наши отряды, получившие приказ быть начеку, рассредоточились неподалеку; поскольку опасность могла грозить с разных сторон, господин де Тюренн оставил в каждом занятом нами городе довольно войск, чтобы они смогли отразить нападение сами, не призывая его на подмогу, если неприятель объявится где-нибудь поблизости. Так как командующему невозможно было быть повсюду, он решил оставаться в виду Филипсбурга^{310}, где ожидал от врагов самых решительных действий. Я же за две прошедшие кампании был настолько измотан, что слег больным в лагере господина де Пиллуа, бригадира кавалерии^{311}, и готовился к смерти, как вдруг чудесным образом исцелился. На меня уже почти махнули рукой, но один пленный неприятельский офицер, содержавшийся у нас в лагере, сказал, что вылечит меня, если я выплачу за него выкуп. Названная сумма оказалась столь незначительной, что я не стал с ним рядиться, и он приготовил мне настойку из водки, сахара, корицы, перца и какого-то порошка, который носил в табакерке; эта настойка оказала живительное воздействие, и через неделю я мог уже садиться в седло. Я хотел сразу же вернуться к господину де Тюренну, который был так добр, что неоднократно писал мне, справляясь о моем здоровье, однако господин де Пиллуа не разрешал мне этого сделать, покуда я полностью не поправлюсь. У него имелись свои причины: за время пребывания в лагере мне довелось оказать ему одну услугу, за которую он был мне весьма признателен и которая, без преувеличения, прославила меня, хотя я всего лишь прибег к небольшой хитрости.

Враги подступили к небольшому городку близ Хомбурга^{312}, и господин де Пиллуа, получивший приказ оборонять его и собравший всю свою кавалерию, по численности, впрочем, не превышавшую двух с половиной тысяч человек, был немало удручен, ибо узнал из донесения, что на помощь осаждавшим подошли по меньшей мере семь или восемь тысяч человек подкрепления. Он созвал военный совет, где каждый заявил, что сражаться при таком перевесе в пользу неприятеля — значит наверняка обречь свои войска на гибель, и когда я увидел, каким подавленным он вышел, то постарался его успокоить. Я слышал, что в иных случаях хитрость оказывается действенней силы. Решив к ней и прибегнуть, я основательно поразмыслил и придумал ход, обеспечивший нам в дальнейшем такую удачу, на которую и надеяться было нельзя. Он заключался в том, чтобы с нарочным отправить губернатору осажденного города письмо следующего содержания: по счастью, господин де Пиллуа собрал на смотр около десяти тысяч человек и завтра в два часа пополудни придет на помощь; так как он хочет увидеть, как разобьют врага, нужно лишь продержаться до этого времени. С письмом все было просто, но надо было не доставить его губернатору, а сделать так, чтобы оно попало в руки офицеру, руководившему неприятельской осадой, и чтобы гонец, отправленный с этим поручением, ничего не знал о моем плане. Поэтому, хорошо все продумав, я предложил господину де Пиллуа послать за самым зажиточным человеком в округе и сказать ему, что, если он не доставит депешу губернатору, то его дом сожгут, а его самого по возвращении повесят. Господин де Пиллуа доверял мне и исполнил все, о чем я его просил, — а когда этот человек явился, он напрасно отговаривался, ссылаясь на трудности, неизбежные при проходе через неприятельские позиции. Господин де Пиллуа сказал лишь, что нужно выполнить приказ или умереть — и тот, не имея выбора, ушел готовиться к своей миссии. Хозяину же дома, где я остановился, душой французу, мне пришлось пообещать весьма щедрую награду, если он опередит гонца и, дождавшись того на дороге, убедит его, что им по пути. Когда они встретились и разговорились между собой, тот, кто нес письмо, в отчаянии поведал, что угодил в ловушку: ему наверняка суждено погибнуть — попадись он врагам, как, скорее всего, и случится, его примут за шпиона и вздернут, а с другой стороны, если ему не удастся выполнить поручение, то по приказу господина де Пиллуа не только разорят и сожгут его дом, но даже жену и детей обрекут участи, которой он сам страшится;

ему нечего скрывать и не на что надеяться — коль скоро у него нет выбора и речь либо о собственном спасении, либо о спасении близких людей, остается уповать лишь на милость Божью.

Мой хозяин притворился, будто сочувствует ему, а чтобы тот проникся к нему еще большим доверием, обвинил господина де Пиллуа в жестокости. Затем, после слов, долженствовавших свидетельствовать о сердечном участии, он сказал, что если бы оказался на его месте, то пошел бы к офицеру, командующему осадой, и признался ему, что взялся доставить письмо лишь по принуждению — позволит тот идти дальше или не позволит, но в любом случае жизнь посланника, его жены и детей будет спасена: господин де Пиллуа подумает, что он был схвачен, выполняя его приказ, и ничего не скажет, а враги не причинят посланнику зла, так как он сдался сам. Наш нарочный нашел этот совет превосходным и, горячо поблагодарив за него, решил ему последовать. Мой хозяин, убедившись, что хитрость удалась, расстался с ним, притворившись, будто их дороги расходятся, сам же, повернув назад, отправился к господину де Пиллуа, двигавшемуся следом во главе своих двух с половиной тысяч всадников, и передал, как ему удалось обмануть того человека. Нам оставалось только ждать, что неприятель примет написанное в письме за правду, тем более что мы предупредили нашего нарочного, что будто бы для снятия осады ждем большое подкрепление. И действительно, противник поддался на уловку и, едва письмо было распечатано и прочтено, решил отступить.

Мы узнали эту новость, находясь в трех лье от вражеских позиций, и господин де Пиллуа, которому уже не было нужды ехать дальше, повернул обратно в свой лагерь, где спустя некоторое время получил послание двора, благодарившего за этот замечательный успех. Многие знали, что мне в этом деле принадлежит заслуга, по меньшей мере равная, но, поскольку он был командиром и, по должности, отвечал и за победы и за неудачи, было бы несправедливо, если бы он не воспользовался преимуществом своего положения. Тем не менее, к его чести, должен сказать, что он был превосходным кавалеристом, и в войсках мало было таких, кто разбирался в кавалерийских делах лучше него. Он доказал это некоторое время спустя, в бою при Энсхейме^{313}: предвидя, что враг все равно опередит его, он не подчинился приказу господина де Вобрена, настаивавшего на немедленной атаке, а предпочел подождать и вступить в битву позднее. Не скажу, что, имея за плечами долголетний опыт службы, он поступил правильно — ему следовало понимать, что он обязан выполнять приказы своего начальника. И хотя так он доказал, что знает военное ремесло лучше господина де Вобрена, но все же не избежал наказания за неповиновение — его уволили со службы, хотя и дали впоследствии пенсию в тысячу экю, дабы такой честный служака не мог сказать, что на закате дней остался без средств к существованию.

После предприятия, о котором я только что рассказал, один офицер явился ко мне с лестной просьбой стать его секундантом в поединке с кавалерийским полковником Руэргского полка господином де Монперу. Я ответил согласием и действительно оказал ему немалую услугу — вместо того чтобы идти сражаться, как он хотел, я постарался расстроить дуэль. Этот Монперу был храбрец, но столь резвый, что к его нраву было трудно привыкнуть. Над его выходками все потешались, и ни одна, пожалуй, не оказалась такой смешной, как та, которую он выкинул, когда Король решил дать ему полк. Едва Король объявил об этом назначении, Монперу попросил, чтобы полк — хотя то было в обычае только для старых частей — носил название одной из провинций королевства, добавив, что сам он занимает на родине положение столь скромное, что, если назовет полк своим именем, никто не пожелает в нем служить. Король весьма удивился, услышав такие речи от одного из уроженцев Гаскони, куда больше склонных к бахвальству, нежели к самоуничижению — но, так или иначе, не отказал в просьбе, и господин де Монперу отважно служил до того часа, когда с ним случилось то, что для старых служак дело обычное, — то есть когда он был убит.

Как уже доводилось неоднократно упоминать, я был немолод, жить мне оставалось недолго, но все же мне не хотелось сохранить жизнь, потеряв репутацию. Однако то, что я сделал для человека, пригласившего меня в секунданты, дало моим недругам пищу для злословия — я сильно огорчился, когда меня упрекнули в трусости. Будь я таким же безумцем, как раньше, не преминул бы воздать клеветникам по заслугам, но, поскольку молодость уже давно не горячила мне кровь, а Бог и Король воспрещали требовать удовлетворения на дуэлях, мне пришлось взяться за дело по-иному, дабы показать, что отваги у меня поболее, чем у некоторых. При первой же возможности я, не подавая виду, предложил двоим из этих господ пройтись до неприятельских позиций и завел их так далеко, что они стали говорить, будто бы мне заплатили за их гибель. Поняв, что им и в самом деле так кажется, я ответил: удивляюсь, что ж это они, так легко обвиняющие в трусости других, испугались сами — и, не говоря более ни слова, подошел к вражеским линиям еще ближе, после чего мои спутники поспешно ретировались. Возвратившись в лагерь, я не преминул в отместку рассказать, как был ими покинут, и хотя нашлись люди, которые им об этом донесли, те все равно предпочли промолчать, опасаясь, что человек, настолько презирающий смерть, — а они сами видели это, — не всегда будет терпеливо сносить их болтовню. Я очень тяжело переживал, что стал предметом досужих сплетен из-за пустяка — случись подобная история сегодня, никто бы и не подумал столько о ней судачить. В сяк знает — когда маркиз де Креки вызвал на дуэль одного полковника, то этот полковник, в соответствии с данным словом явившись на условленное место, привел с собою отца маркиза, генерала армии. Маркиз де Креки, уже дожидавшийся там со своим секундантом, был чрезвычайно смущен: он не ожидал увидеть отца и, поскольку скрывать истинные причины встречи было напрасно, бросился ему в ноги, пообещав никогда больше не участвовать в поединках. Впрочем, я часто говорю, что счастье и несчастье идут об руку: полковника лишь стали больше уважать, и все нашли, что он поступил мудро. Я же имел неосмотрительность поверять свои печали тем, про кого знал, что они меня осуждают. По воле судьбы мне не довелось выказать им гнев, бушевавший у меня в груди, но все-таки я доволен однажды представившимся случаем поставить на место некоего фанфарона по имени Шатободо, который благодаря собственным росказням пользовался славой храбреца из храбрецов. Имея на него зуб, я, как только его встречал, не мог отказать себе в удовольствии с ним повздорить. Со своей стороны, он вел себя бесстрастно — я неоднократно убеждался, насколько велика его выдержка. Надо полагать, он отнюдь не был так смел, как о нем говорили, и я, хоть и неоднократно оскорбив его, искал возможность сделать это снова, как вдруг такой случай наконец подвернулся, причем тогда, когда я думал об этом менее всего. Вернувшись в армию во время новой кампании, я прибыл в Сен-Дизье^{314}, где в то время стояло много войск, и рисковал бы ночевать на улице, если бы не один горожанин, сдавший мне комнату за экю. Сложив там свой багаж и избавившись от необходимости думать о ночлеге, я отправился навестить некоторых друзей-офицеров. Но, покуда мы прогуливались, в тот дом, где я остановился, приехал господин де Шатободо и, не найдя иной комнаты, кроме моей, вынес мои вещи, а сам в ней расположился. Возвратившись и намереваясь выяснить, что за смельчак отважился так поступить, я поднялся наверх. Если я был ошеломлен, встретив человека, которому и без того не желал добра, то и он удивился не меньше, увидев, с кем имеет дело. Не желая давать ему время для объяснений, я запер дверь на засов и промолвил, что приехал за час или два до него, а он, заняв мою комнату, вместо того чтобы ночевать под открытым небом, поступил нечестно: пусть же она достанется тому, кто сумеет ее отстоять. С этими словами я обнажил клинок, не сомневаясь, что он сделает то же самое. Каково же было мое удивление, когда, и не думая защищаться, он ответил, что не желает ссоры, признает свою неправоту и в доказательство готов унести свои пожитки, если я позволю ему уйти. Презирая его за малодушие, я вложил шпагу в ножны и сказал: пусть это послужит ему уроком на всю жизнь; я немало пережил, но никогда не терпел оскорблений и никогда не позволял себе поступать так, как он, даже имея такую возможность; не стану никому рассказывать, что храбр он лишь на словах, но у меня еще будет время проверить, удалось ли ему исправиться. Так я остался хозяином комнаты и был этим чрезвычайно доволен. К стыду своему, должен признаться, что намеревался обойтись с ним куда суровей и так и не смог простить его, хоть и не отличался злопамятством. Из-за этого случая он покинул наши ряды и перешел служить к господину де Шомбергу, командовавшему войсками в Каталонии. Он получил роту в Полку Гассиона^{315}, но из-за тяги к сладострастным утехам прямо посреди кампании бросил службу ради любовницы, а когда возвращался в полк, был убит микелетами^{316}.

А я все еще ходил в адъютантах, но, хотя у Короля и служили старики вроде маркиза д’Анжо и маркиза д’Арси, никто не решался оспорить мое превосходство старшего по возрасту. Однако же я был вынослив, и господин де Тюренн иногда сожалел, что мне поздно довелось начать военную службу — если бы сила равнялась опыту, я мог бы сделать превосходную карьеру. И впрямь, я менял по три-четыре лошади за день и так часто оказывался в гуще событий, что меня в шутку называли маленьким командующим. Однако я никогда не использовал преимущества моей должности, чтобы отличиться, и стремился приносить пользу, а вовсе не подставить ножку кому бы то ни было; при этом я знал лишь одного-единственного человека, который отзывался обо мне дурно, — но, призываю всех в судьи, была ли в том моя вина?