Мемуары M. L. C. D. R.
Шрифт:
Прибыв в Париж, я обнаружил, что у меня скопилось немного денег, и, хотя после происшествия с господином де Сайяном мне пора было поумнеть, я все-таки снова начал подумывать, как бы ими распорядиться. Намерение это явилось у меня поздновато — будь я столь же расположен к рачительности, когда служил господину кардиналу Ришельё, не было бы никаких сомнений, что я смогу разбогатеть. Однако сейчас время для преуспеяния в этом для меня уже давно ушло, да и судьба сводила меня только с теми, кто обрекал меня на разорение. Господин де Сайян извинит меня за такие слова — они вырвались случайно и простительны человеку, который, желая сделать ему приятное, потерял восемь тысяч франков, не считая процентов. Я отнюдь не хочу его оскорбить — он поступал честно — и не держу зла, равно как и на того человека, о котором расскажу сейчас.
У меня было две тысячи экю, все в полновесных луидорах, а так как старикам свойственно копить деньги, я начал расспрашивать о ком-нибудь, кто взял бы их в рост, — тогда мои денежки оказались бы в надежных руках. Мне назвали некоторых людей, которых я, к несчастью, отверг, остановив свой выбор лишь на господине Жосье де Ла Жоншере, ибо он произвел на меня хорошее впечатление и, как я думал,
Но полгода спустя, проходя по улице, я увидел у его дверей толпу, а остановившись узнать, что происходит, услышал, что Король послал к нему солдат и что будет дальше — неизвестно. Этого было достаточно, чтобы понять: мои деньги пропали. Я словно в воду глядел — через несколько дней выяснилось, что дела плохи и у меня, и у всех остальных кредиторов. Он созвал нас и сказал, что сможет рассчитаться, но только если мы согласимся договориться и если Король будет к нему милостив: он якобы пострадал из-за случайности — постигших его несчастий не мог бы предвидеть и человек гораздо более прозорливый. Во-первых, его служащий украл у него около ста тысяч ливров; во-вторых, занятый делами, он лишь неделей раньше узнал об упразднении монет в четыре су, а также су с признаком{366} — а коль скоро таковых у него оказалось на шесть миллионов шестьсот тысяч франков, то как он ни старался, но все-таки потерял при обмене больше восьмисот тысяч франков. Об этом знали все, в том числе и господин де Лувуа, но это не помешало ему и другим генеральным казначеям квалифицировать ущерб как чрезвычайное обстоятельство во время войны и оценить его всего в пятьсот тысяч ливров; нет ничего несправедливее такого возмещения, которое было сделано под предлогом, что они якобы состояли в сговоре с провинциальными казначеями, а те смошенничали со счетами; за других-де он не скажет, но сам готов поклясться, что никогда не имел дела с мошенниками. В целом его потери достигают миллиона четырехсот тысяч франков, но они пришлись лишь на последний год-два, поэтому он просит не тревожиться, — Бог милостив, и все мы, у кого он занимал, ничего не потеряем. Вспомнив о прежнем благополучии, столь разительно отличавшемся от его теперешнего положения, он, не успев закончить свою речь, прослезился. Это заслуживало сострадания — действительно, будучи совсем недавно богаче иного принца, он вмиг дошел до такой нищеты, что едва ли имел на чем спать. Жена, в девичестве Кольбер, вышедшая за него ради денег, бросила его, как только он превратился в бедняка; друзья, по крайней мере называвшие себя таковыми, покуда с ним не случилась беда, забыли о его существовании, а один из них, Бребье — муж его сестры, к несчастью, — даже потребовал заключить его в тюрьму как несостоятельного должника. Каждый стремился лягнуть его побольнее, и лишь я один, зная, как переменчива судьба, почел должным не вредить бедняге, а помочь.
Неловко вспоминать, ибо не хочу быть нескромным, — ему бы лучше пристало самому рассказать об этом, — но я, хоть и не имел возможности жертвовать столь крупные суммы, предложил ему не возвращать те две тысячи экю. Если бы все последовали моему примеру, он, быть может, не гнил бы в тюрьме, как гниет сегодня. Возможно, Господь наказал его за гордыню: ведь они с женой имели всё, что только пожелают. Они не ходили в театр, а вызывали актеров к себе. Их стол никогда не был скромен — ломился от всяких яств, и они думали, что так будет всегда. Муж имел должность, которая даже во время войны приносила в год не меньше миллиона, то есть около ста тысяч экю, — столь же выгодных должностей во всей стране нашлось бы не больше трех. И вот пример того, сколь изменчива наша судьба: как бы высоко мы ни поднялись, нужно совсем немного, чтобы низвергнуть нас на самое дно.
Вскоре после того, о чем я только что рассказал, мой племянник вернулся в Париж и, когда вышел после обеда от одного из своих друзей, был тяжело ранен четырьмя негодяями: они нанесли ему несколько ударов шпагой и сбежали, думая, что он мертв. Тогда горожан обязывали, буде подобное случится или если даже кто-нибудь вынет шпагу, чтобы напасть на другого, тотчас обезоруживать и задерживать таких людей. Но это постановление никто не исполнял. Кроме того, что парижане трусоваты, мне кажется, не дело торговца бросать свою лавку и идти помогать прево{367}. Итак, убийцам удалось скрыться неузнанными, и я не нашел их, как ни разыскивал… Раны племянника оказались глубокими, но все же, вопреки моим страхам, не такими серьезными, и он выздоровел гораздо быстрее, чем я ожидал, — это весьма обрадовало меня. Однако теперь можно было не сомневаться, что он нажил себе не просто врагов, но врагов опасных — тайных, и мы со всем тщанием начали думать, кто бы это мог быть.
Я расспросил его, кто мог желать ему зла и решиться на убийство, и он сказал: единственный подозреваемый — некий откупщик по имени Ла Блетри. Он встретил его на зимних квартирах своего полка близ Луары и познакомился с его женой; она держалась с ним приветливо, и племянник мой не преминул завести с ней дружбу. Муж, кажется, был этому рад больше всех и, далекий от всяких подозрений, сам просил приходить к ним запросто. Однако вскоре он стал относиться ко всему иначе, может быть, и по вине племянника: в конце января, уезжая в Париж, этот человек оставил жене деньги, велев отдать их некоему лицу, вместе с которым держал откуп. К несчастью, племянник мой как раз тогда же потерял свои деньги, и она, позабыв о мужнином наказе, отдала ему две тысячи экю. Это вызвало большой скандал: откупщики, не получив необходимой суммы, потребовали от Ла Блетри объяснений, — тот написал жене, а не дождавшись ответа, приехал и убедился сам, что радоваться нечему: сначала она соврала, будто деньги украли, но когда он на нее насел, то догадался, что вместе с деньгами лишился кое-чего еще.
Услышав от племянника эту исповедь, я уже больше не жалел
Такие прохвосты водили меня за нос два или три месяца — пока наконец тот из них, коего я считал оборотистее прочих, не явился сказать, что знает, где находится один из убийц. Подумав, что он стремится вытянуть еще денег, я сказал: пусть убирается, если не хочет получить тумаков. Но тот отвечал: мне стоит лишь заплатить ему десять пистолей, и я получу его в лучшем виде — он даже ничего не возьмет, пока не покажет этого человека, — пусть мой племянник сам посмотрит и если удостоверится, что ошибки нет, значит, убийцу можно хватать. Я счел это предложение дельным, не стал отказываться и согласился заплатить ему даже больше, нежели он просил. И вот они с моим племянником отправились на улицу Мортеллери{368} к четвертому дому, напротив которого, на другой стороне ручья, и жил тот самый человек. Велев племяннику караулить под окном, проводник сказал, что и сам вскоре присоединится к засаде, так что тот не успеет соскучиться. В самом деле, не прошло и нескольких минут, как тот, о котором шла речь, показался с продажной женщиной, и племянник, внимательно присмотревшись, убедился, что это и впрямь один из нападавших на него — и тотчас послал передать мне, чтобы я сходил за полицией. Позвав полицейских, я примчался словно на крыльях. Оставив троих или четверых сторожить вход, я с остальными поднялся наверх — племянник, пылая местью, бежал впереди всех. Мы ворвались в комнату, куда вошел убийца, но не смогли его схватить: увидев нас из окна, он спрятался в задней комнате. Женщина, которую мы застали врасплох, указала нам его убежище; а так как он заперся, нам пришлось сломать засов. Он приготовился было защищаться и даже выстрелил из пистолета, впрочем, ни в кого не попав, но тут мы разом накинулись на него, скрутили и отвезли в Шатле. Племянник предъявил обвинение, и у нас было достаточно свидетелей, чтобы доказать покушение — ведь оно было совершено средь бела дня и на одной из самых людных парижских улиц. Однако, когда настал час суда, лишь один свидетель уверенно опознал негодяя: все прочие ответили, что якобы прошло слишком много времени и им трудно вспомнить точно. Этого было явно недостаточно, и я думал, что нашему свидетелю зададут еще какие-нибудь вопросы и возлагал на него особые надежды — ведь этот бедняга ушел с военной службы только два года назад. Но обвиняемый имел важных друзей и покровителей. Из числа таковых был и господин Жену, пользовавшийся в Парламенте достаточным влиянием, и единственное, чего мы смогли добиться, — что преступника заключили в тюрьму на три месяца в ожидании более веских доказательств вины. Мы изо всех сил стремились их раздобыть, ибо без них по прошествии названного срока его бы отпустили. Но, к сожалению, сделать больше, чем уже было сделано, нам не удалось: три месяца прошло, а мы так и не сумели ничем подкрепить обвинение и, потратив много денег, лишились возможности продолжать процесс в суде.
Эту неудачу я приписал стараниям господина Жену и думаю, что не ошибся. Не составляло труда догадаться, почему он не встал на нашу сторону. Когда-то точно так же и я обошелся с ним в одном деле, которое он или, по крайней мере, его зять Ведо де Гранмон затеял против некой дамы{369} — дочери моего старого приятеля. Но разница между нами заключалась в том, что он спас преступника, достойного колесования, а я поступил как подобает любому порядочному человеку. Призываю в судьи всех, кто помнит эту историю, а чтобы читатель не думал, будто я приписываю себе что-то, чего, по справедливости, не было, хочу ее здесь рассказать.
Как-то в погожий денек я вознамерился покинуть Париж, дабы подышать сельским воздухом, и отправился навестить моего родственника — одного дворянина по имени Мере{370}. Не так давно я помог ему отстоять свои права перед известным ростовщиком Доманшеном{371}: этот мошенник и так украл у него по меньшей мере пятьдесят тысяч экю, а поскольку сей господин сильно поиздержался — впрочем, преимущественно из-за того, что содержал охотничьи выезды господина де Вандома, — то впал бы в совершенную нищету, если бы выплатил все требуемое Доманшеном. Он обратился ко мне, и я, согласившись представлять его интересы, приложил все старания, чтобы освободить его от любых платежей, кроме причитавшихся по закону, — а эти последние никак не могли составлять столь крупной суммы. Полагая, что обязан мне за труды, он долго упрашивал меня погостить у него, и, поскольку хорошая погода, о которой я уже упомянул, располагала к отдыху, однажды утром я сел в седло, а к вечеру уже прибыл в дом Мере. Он принял меня весьма радушно и все уговаривал погостить подольше, однако деревенская жизнь прельщала меня недолго, и вскоре я простился с ним, решив нанести еще один визит — старому знакомому, господину Эрве, советнику Большой палаты, жившему совсем неподалеку. Мне передали, что тот у господина Салле, женатого на его дочери, но когда я приехал в особняк зятя, то не застал там ни того, ни другого — меня встретила лишь мадам Салле. Неоднократно видевшийся с нею в отцовском доме, я спешился, чтобы засвидетельствовать почтение, — и беседовал с нею менее получаса, когда ей вдруг доложили, что слуги ее соседа господина Ведо де Гранмона рыбачат в ее пруду. Едва услышав это, она покраснела от негодования и повернулась ко мне.