Мемуары M. L. C. D. R.
Шрифт:
— Месье, — воскликнула она, — вы давний друг моего отца и не допустите, чтобы мне нанесли обиду.
С этими словами она вышла из залы, полная решимости сама отстоять свои права. Разумеется, я не покинул ее в этом справедливом намерении, и те люди хотя и явились нарочно, чтобы оскорбить ее, но все же не осмелились перечить столь прекрасной женщине. Она отобрала у них сети, браконьеры же были так растеряны, что пожелай она даже выпороть их, и то вряд ли стали бы сопротивляться. Сам Ведо, сидевший у себя дома и там узнавший обо всем, что произошло, чрезвычайно удивился — и едва не лопнул от злости при мысли, что слабая женщина обошлась с ним так же, как сам он хотел обойтись с ней. Распираемый боевым пылом своих прошедших лет — стоило только посмотреть не только на его уже упомянутую мною бороду, но и на голубой жюстокор, любимый им так же, как и десять-двенадцать лет назад, когда он уже носил его, — он созвал в своем краю целое ополчение и, чтобы вдохновить людей, произнес торжественную речь, призвав их отправиться к мадам Салле и вернуть его рыболовную сеть, — но сам он не пойдет лишь потому, что такому выдающемуся полководцу негоже снисходить до столь скромных побед. Пожелай он сказать что-нибудь, что лучше подходило бы к его характеру, это было бы легко и ему достаточно было бы сказать, что он не идет туда потому, что не позволено тем, кто ведет судебную тяжбу, ходить к своему противнику. Однако, более всего на свете ненавидя свое ремесло, он не
К несчастью, я уже покинул мадам Салле, когда к ней явились эти канальи — в противном случае я позволил бы скорее изрубить себя на куски, нежели смириться, что в отношении нее чинят произвол. Когда же они застали ее одну, то ни ее пол, ни звание, ни красота — а дама, помимо прочего, была прелестна и исполнена достоинства — не послужили им препятствием. Напротив, ее, вставшую в дверях, чтобы преградить молодчикам путь, грубо оттолкнули; она оказала сопротивление — ее сшибли с ног. Не передать, какие бесчинства они творили — перерыли весь дом, как если бы получили приказ схватить беглого преступника. Наконец, отыскав злополучную сеть и осыпав женщину оскорблениями, они беспрепятственно ушли. Она не была столь мягкосердечной, чтобы сносить обиду, не пытаясь за нее расквитаться, и тотчас послала к отцу известить о произошедшем; ее гонец нагнал по пути меня, и, когда поведал, что случилось после моего отъезда, я почел необходимым тотчас возвратиться, чтобы предложить ей услуги чести.
Застав даму безутешной, я тщетно пытался сказать, что для отмщения у господина ее отца довольно влияния и дружеской поддержки. Мои слова ничуть не ободрили ее, пока я не настоял, что сам немедля займусь этим делом, — лишь тогда она пришла в себя. Ее слова, как ничто прежде, убедили меня, насколько она благородна: несправедливо, — был ее ответ, — что я стану рисковать ради нее, а она останется в безопасности — и если я действительно хочу помочь, она готова идти вместе со мной; да, она лишь женщина, но при всей своей слабости найдет силы, чтобы отплатить господину Ведо. Но я возразил: этого отнюдь не следует делать, наоборот — после учиненного над ней произвола следовало вести себя так, чтобы не давать повода для встречных обвинений; мне же для выполнения моего замысла понадобится взять разве что одного из ее слуг. С такой же просьбой я обратился и к своим друзьям, жившим поблизости, — когда же те заявились и сами, подумав, что я попал в беду, то отослал их назад: все они были благополучно женаты либо люди с положением — не стоило втягивать их в это дело; но слуг своих они предоставили, иначе мне бы пришлось трудновато.
Итак, взяв с собой пятерых или шестерых крепких парней, которые ничуть не жалели ни господина Ведо, ни его домашних, ибо вовсе их не знали, мы отправились охотиться к воротам его заднего двора. Ведо был распорядителем королевской охоты этого края и в большинстве окрестных деревень имел своих смотрителей — один из них, пришедший узнать, кто разрешил нам это делать, первым попался нам под руку: я хорошенько отделал его палкой и велел передать хозяину, что тот и сам получит не меньше, пусть только посмеет явиться. Так мы обошлись по очереди с тремя, и каждый из них убрался восвояси, ворча и ругаясь. Все трое укрылись в господском замке, но, несмотря на все их жалобы, господин Ведо не решился выйти. Однако он надеялся, что если соберет людей из округи, то легко со мною справится, поэтому велел бить в набат, а сам поднялся с подзорной трубой на сторожевую башню и стал высматривать, не идет ли кто ему на помощь. Это не помешало моей охоте — я начал палить по воротам заднего двора, а узнав хозяина по приметному голубому жюстокору, сделал вид, будто целюсь в него. Увидев это в свою трубу, — у него плохое зрение, — он спрыгнул, рассмешив меня от всей души: ведь никакой опасности не было — ружейная пуля не смогла бы пролететь и половины столь далекого расстояния. Но у страха глаза велики — лишнее доказательство утверждения, что вовсе не всегда так уж грозен тот, у кого большие усы. Однако набат продолжал бить, и когда по соседству откликнулись таким же перезвоном, я решил, что пора отступать. И впрямь, мне навстречу уже бежали соседские крестьяне, но, поскольку напасть они не осмелились, я удалился, весьма довольный своей маленькой вылазкой.
Ведо заподозрил, что я мщу за мадам Салле, но, не располагая тому доказательствами, пребывал из-за полученного урока в великом смятении. Он начал было расспрашивать в округе, но никто не мог ему толком ответить — ведь нас там не знала ни одна живая душа; те же, кто видел меня у мадам Салле, не осмелились распространяться об этом. Но и на этом его неприятности не закончились: господин Эрве, узнав о том, как обошлись с его дочерью, распорядился арестовать его людей и, поручив это дело судебному приставу, предоставил тому необходимые полномочия. Молодчикам удалось сбежать, и все, что смог сделать пристав, — тщательно обыскать их дома: не осталось ни погребка, ни щелочки, куда бы он не заглянул. Господин Жену, видя, что его зять угодил в скверную историю и не может выпутаться без его помощи, прибег к хитрости: от имени беглецов он предъявил иск — якобы под предлогом обыска у них украли все имущество. Лжесвидетели, конечно, тотчас отыскались, и господин Ведо получил на руки исполнительный лист против пристава и его помощников. Пристав, которого ни один добросердечный человек не предупредил и который ни о чем не догадывался, был арестован в собственном доме и препровожден в тюрьму Шатонёф в Тимере{372}, располагавшуюся как раз по соседству с поместьем Ведо, так что тому еще и удалось добиться, чтобы до начала судебных слушаний его бросили в самый мрачный каменный мешок. Отвратительно, когда человек, обязанный по чести и должности гарантировать правосудие, жаждет мести и пылает такой ненавистью, что готов осудить невинного. Все преступление бедняги заключалось в том, что он стремился разыскать людей, против которых свидетельствовала мадам Салле, а обвинение в краже ему можно было приписать с тем же основанием, что и мне, никогда не заглядывавшему в их дома. Между тем, он находился на краю гибели, а Ведо, боясь, как бы ему не помогли господин Эрве и его дочь, не допускал, чтобы те узнали о его участи. Все, кто волновался за несчастного, не подозревая об этой каверзе, удивлялись, что он покинут на произвол судьбы теми, ради кого так рисковал, и, как могли, утешали его. Наконец кто-то из них заподозрил, что дело тут нечисто, и, находясь в Париже, рассказал обо всем господину Эрве, чем крайне удивил его. Тот впервые услышал о судьбе несчастного и, отличаясь благородством, решил исполнить свой долг; узнай он о происшедшем ранее, он бы давно это сделал. Решив ковать железо, пока горячо, он отправил начальнику тюрьмы в Шатонёфе приказ перевести заключенного в Консьержери. Нарочный Парламента немедля вскочил на коня, чтобы отвезти этот приказ, и обвиняемого вскоре доставили. Королевский прокурор требовал для него смерти через повешение, а по мнению присяжных, самое меньшее, чего заслуживал обвиняемый, — это кнута, королевской лилии или ссылки на галеры. Ведо был крайне встревожен, что из-за своих выходок будет ославлен на всю страну, и попытался оправдаться перед Парламентом, где отец противоположной стороны имел не меньше влияния, чем он сам и другие члены его семьи. Но когда он вынужден был приехать в Париж, члены Парламента поняли, что это дело, помимо других лиц, касается
Действительно, было неприемлемо, чтобы столько народу оказалось вовлечено во множество чинимых и теми и другими жестокостей, дрязг, каверз, которые вполне можно было бы назвать несправедливостями; но горячность обеих сторон оставляла их глухими ко всем предложениям. Возник вопрос, почему Ведо послал своих людей ловить рыбу в пруду мадам Салле. Оказывается, говорю я, он сделал это по злобе: ее муж отвел принадлежавшую ему реку для полива своих лугов, а Ведо ему в отместку купил за пять или шесть тысяч франков маленькое поместье на берегу и начал утверждать, что река принадлежит и ему тоже, а господин Салле не имел никакого права наполнять ее водами свой пруд. Слушания грозили затянуться, ибо открывались все новые обстоятельства, а тяжущиеся были искушены в разных ухищрениях, присущих их ремеслу. Тем временем бедный пристав так и оставался жертвой их вражды: его избавили от карцера, но процедура требовала, чтобы он томился в тюрьме, пока дело не будет расследовано. В довершение его несчастий парламентарии не захотели судить столь высокопоставленных господ — представителей их собственной профессии, и, прежде чем удалили прежних судей и назначили новых, прошло очень много времени. Наконец слушания передали в трибунал прошений Отеля Короля, а поскольку у меня там были хорошие знакомые, я поддержал сторону господина Эрве. Это чрезвычайно рассердило Жену и его зятя, — но не потому, что мое влияние оказалось сильнее: просто выступить против них на таком высоком уровне и без всякой личной заинтересованности — вот что показалось им величайшей дерзостью. Господин Жену, слишком надменный, чтобы обращаться самому, так и передал мне через одного из моих друзей, но я ответил, что всю жизнь был предан господину Эрве и, находясь подле мадам Салле в то самое время, когда ей нанесли оскорбление, как честный человек не смог пренебречь ее интересами. Я сказал так, совсем не подумав, что его зять сразу заподозрит — я и есть тот самый человек, который стрелял в него с заднего двора; это простительно юноше, который, не задумываясь, болтает что попало, но ни в коем случае не мужчине моих лет, которому пристало иметь больше рассудительности и осторожности. Сразу же спохватившись, я немедленно хотел было исправить ошибку, но, так как было слишком поздно, предоставил событиям развиваться своим чередом, не слишком тревожась. Мой друг передал господину Жену этот ответ, не думая накликать на меня беду, но тот со своим зятем догадался, что именно я преподал им урок. Чтобы окончательно убедиться в этом, господин Жену сказал мне на следующий день, встретив меня при входе в трибунал прошений Отеля: мадам Салле-де многим мне обязана; если уж я посмел оскорбить его зятя на пороге его собственного дома, значит, я принял это слишком близко к сердцу, что и доказал, беспрестанно за нее ходатайствуя. Говоря так, он явно ожидал моего ответа, и я видел, что два человека, стоявшие подле него с отсутствующим видом, на самом деле слушают наш разговор; но они даром потеряли время — я был настороже и не обмолвился ни словом, способным мне повредить, так что им пришлось уйти ни с чем. Но господин Жену был уязвлен и когда впоследствии нашел способ расквитаться со мной, как я упоминал выше, то воспользовался им с большой охотой.
Возвращаясь же к моей истории, скажу, что трибунал прошений Отеля еще раз попытался примирить его с господином Эрве, но когда выяснилось, что ни тот, ни другой на это не пойдут, постановил начать судебное разбирательство. Вначале вспомнили о приставе — он наконец был выпущен из тюрьмы при условии, что будет являться на заседания: его дело пока не рассматривали основательно и освободили лишь до вынесения окончательного вердикта. Тем временем процесс обрастал все новыми подробностями, словно снежный ком, который катят в гору, — за время заседаний исписали столько бумаг, что они заняли по меньшей мере сорок, а то и пятьдесят папок. Судебная процедура стоила господину Эрве огромных денег — ведь именно ему пришлось давать объяснения, прежде всего чтобы восстановить справедливость в отношении бедняги пристава. Но наконец этот процесс, длившийся невесть сколько времени, завершился вердиктом в пользу моих друзей, и Ведо был так расстроен и так боялся насмешек, что долго не осмеливался вернуться туда, где приключилась пресловутая история. Вот так закончилось дело, о котором много потом судачили. Наш противник не был бы пристыжен и не потратился бы, если б внял советам своих друзей, — ведь господин Салле добился, чтобы тот уплатил еще и судебные издержки, обошедшиеся в целых две тысячи экю, на что добровольно не согласился бы никто, даже самый честный в своих поступках человек.
Мне не хотелось покидать Парижа, не дождавшись итогов процесса, но теперь уж я мог ехать куда заблагорассудится. Один дворянин из-под Мелёна долго упрашивал посетить его, я отправился к нему, как только закончил свои дела в Париже, и в первый же день с радостью понял, что есть еще один повод приехать в его края. Помимо того, что я всласть поохотился, так еще и навестил господина де Шаро, жившего в Во-ле-Виконте{373}: поговаривали, будто он удалился туда ради деревенского воздуха, но на деле-то эти слухи распускали нарочно, дабы скрыть, какая печальная участь его постигла. Он впал в детство и хотя не был таким уж дряхлым, но разум, который обыкновенно умирает последним, его оставил совершенно, и я, видя беднягу в таком состоянии, с трудом верил, что некогда он был искусным придворным. Сказанного о нем выше достаточно, чтобы судить, сколь трудно найти человека, более охочего до всяких шуток. Однажды мне довелось быть свидетелем одной его шутки, и, хотя она не очень мне понравилась, я не мог не посмеяться над нею вместе со всеми.
Это случилось вскоре после кончины кардинала Ришельё, моего доброго господина. Я говорил уже, что ходили слухи, будто он жил со своей племянницей герцогиней д’Эгийон и что герцог Ришельё — якобы их сын. Слухи эти, широко распространившиеся при жизни кардинала, еще умножились после его смерти и наконец оказались у всех на устах, так что даже особы благородного происхождения с удовольствием их пересказывали. Дошло даже до того, что одна придворная дама, поссорившись с герцогиней д’Эгийон, назвала ее любовницей священника и матерью нескольких его детей. Без сомнения, о таких вещах всегда лучше благоразумно помалкивать, нежели идти на поводу у сплетников, но герцогиня, подобно большинству женщин, поддалась чувству обиды и, бросившись в ноги Королеве, попросила у нее защиты. Королева велела ей подняться и рассказать, что произошло. В это время в королевские покои зашли, беседуя, мы с господином де Шаро. Тот, недолюбливавший герцогиню из-за какой-то размолвки, отошел от меня в сторонку, чтобы подслушать ее речи. Она же как раз рассказывала государыне, что мадам де Сен-Шомон назвала ее шлюхой — именно это слово она и употребила, весьма удивив присутствовавших, — и приписывает ей то ли пять, то ли шесть детей, прижитых от дяди. Не успела Королева и рта раскрыть, чтобы высказать свое мнение, как вмешался господин де Шаро.
«Ах, мадам, — улыбнулся он, обращаясь к герцогине д’Эгийон, — из-за каких пустяков вы огорчаетесь! Разве вам не известно, что придворным слухам нужно верить лишь наполовину?»{374}
Едва он это произнес, все вокруг расхохотались, и сама Королева, видя это, рассмеялась вместе со всеми. Такой оборот крайне разгневал герцогиню, не терпевшую колкостей в свой адрес, но поскольку она уже не пользовалась прежним влиянием, а Королева смертельно ненавидела ее, то ей осталось лишь со стыдом удалиться.