Мемуары M. L. C. D. R.

де Куртиль Гасьен де Сандра

ПРИЛОЖЕНИЯ

В. Д. Алташина

«Карта и территории» [1] Куртиля де Сандра

«Выбросьте реальность в окошко, и она войдет через дверь» — так называется одна из статей о современной французской литературе, опубликованная в газете «Le Monde» 20 января 2012 года. И правда — что может быть интереснее реальной жизни? Ведь подчас она предлагает сюжеты, которые ни в одном сне не приснятся, какие никогда не выдумает даже самая богатая фантазия! Наша эпоха конца XX — начала XXI века тому яркое подтверждение.

В литературе доминирует «авто» и «био» — правда, мимикрирующая под вымысел, или вымысел — под правду о себе или о другом; роман черпает вдохновение из происшествия, вырастает из подлинной жизни известного человека, автор беззастенчиво делает героем самого себя, ибо нет ничего загадочнее и интереснее реального, умело преподнесенного факта.

1

Название романа М. Уэльбека «Карта и территория» (2010) отсылает к замечанию американского ученого и философа польского происхождения Альфреда Коржибски (1879–1950): «карта не территория», то есть изображение не является калькой реальности, модель реальности не является самой реальностью.

Но оговоримся сразу: и это не ново под Солнцем! Вся многовековая история литературы колеблется между «картой» и «территорией», стремлением творчески преобразовать действительность или вымерить ее линейкой и циркулем, дать живописное полотно или точную фотографическую копию, которая, однако, никогда не будет воплощением территории. Ибо карта, по меткому замечанию А. Коржибски, не есть территория. Карта без территории — чистый вымысел, территория без карты — необозримая реальность, стремление понять которую и приводит к неизбежному появлению карты, способной уместить на одном листке огромные пространства.

Куртиль де Сандра решил изобразить «территорию» французской истории XVII века на «карте» романа, избрав для этого популярную форму мемуаров.

Его имя, — пишет о нем Вольтер в «Веке Людовика XIV», — упоминается здесь лишь для того, чтобы предупредить французов, а особенно иностранцев, что они самым серьезным образом должны остерегаться всех этих лживых мемуаров, напечатанных в Голландии. Куртиль — один из самых порицаемых авторов этого жанра. Он наводнил Европу вымыслами под именем истории.

Цит. по: Lombard CS 1982: 4

Негодование Вольтера — историка, требовавшего документальной точности, отказавшегося от хронологического перечисления фактов и изменившего само представление об историческом сочинении, — вполне понятно. Объяснимо и непонимание Вольтера — писателя-классициста, весьма скептически относившегося к «низкому» жанру романа. Но как мог автор «Кандида» не разглядеть в Куртиле своего собрата и непосредственного предшественника, талантливо соединившего историю и вымысел, подобно тому, как сам Вольтер сольет воедино философию и невероятные приключения?

Все объясняется просто — переходным характером эпохи, когда отбрасывались архаичные стереотипы и их место занимали новые модели, еще искавшие себя, не устоявшиеся, а потому часто воспринимавшиеся в штыки даже самыми передовыми людьми эпохи. Например, такими, как Вольтер или Бейль, писавший о том же Куртиле:

Жаль, что этот человек, наделенный таким плодотворным гением и даром писать с удивительной легкостью, не предпринял ничего, чтобы лучше употребить свои таланты. Если бы он последовал примеру великих писателей античности и придерживался тех правил, которые столь подробно объяснили корифеи исторического жанра, он мог бы стать хорошим историком.

Цит. по: Lombard CS 1982: 355

Но, стремясь изобразить ход истории — территорию, Куртиль пропускает ее сквозь ретину своего героя-рассказчика, создающего свою карту, верную в основных линиях и пропорциях, но субъективную в колористике и масштабе. Он был одним из первых, кто решил использовать интерес читателя к Истории, преобразил ее воображением и открыл секрет массовой литературы.

Хорошим историком Куртиль не стал — да вряд ли и стремился к этому. Его талант лежал совсем в иной плоскости — рассказывания увлекательных историй, и он стал писателем-новатором, чье имя пережило века.

Рубеж 17-го и 18-го столетий — а именно на этот период приходится его деятельность — время переходное, неустойчивое, когда ломается старое и зарождается новое; недаром во французской культуре существует особое понятие — fin du si`ecle. Для Франции это к тому же был конец не просто века, но «Великого века» — века Корнеля, Расина, Буало и Мольера. Век этот прославил французскую словесность и остался в истории «веком Людовика XIV», и в нем Куртилю действительно не было места (как тут не вспомнить уничижительную характеристику, данную ему Вольтером!). Французский классицизм с его строгой размеренностью, ясностью, математической стройностью и логичностью уходит в прошлое вместе с уходом стабильности из государственной жизни. На смену продуманным и взвешенным действиям кардинала Ришельё, всячески укреплявшего мощь французского государства и абсолютную королевскую власть, приходит эпоха войн и волнений. После смерти кардинала (1642 г.) и не намного пережившего его короля Людовика XIII (1643 г.), наступает эпоха Регентства королевы-матери Анны

Австрийской и ее фаворита кардинала Мазарини, не отличавшегося государственными талантами своего предшественника и заботившегося прежде всего о собственном благополучии, — так, по крайней мере, изображают его все современники. Это время, ознаменованное смутами гражданской войны, так называемой Фронды (1648–1653 гг.), расколовшей страну, внесшей в жизнь сумятицу и беспорядок. Личное правление Людовика XIV начинается в 1661 году, и хотя этот король, известный приписываемым ему выражением «Государство — это я», делает все для укрепления страны и своей власти, именно он, стремясь за время своего долгого царствования доказать приоритет Франции, ввергает ее в четыре войны. Первая, известная в истории под названием Деволюционной, была вызвана его намерением завладеть Испанскими Нидерландами (Бельгией), чему воспротивилась Голландия, заключившая против Франции тройственный союз с Англией и Швецией. Война была непродолжительной (1667–1668 гг.), и Людовику XIV пришлось ограничиться аннексией нескольких пограничных крепостей. Вторая война, называемая Голландской (1672–1679 гг.), началась вторжением короля в Голландию с большой армией под командованием талантливейших полководцев той эпохи — Тюренна и Конде. Она окончилась Нимвегенским миром, по которому Голландии были возвращены все сделанные французами завоевания, а Людовик XIV получил вознаграждение от Испании, отдавшей ему Франш-Конте и несколько пограничных городов в Испанских Нидерландах. Теперь, когда король был на вершине могущества и славы, он, пользуясь слабостью и раздробленностью Германии, стал самовластно присоединять к французской территории пограничные местности, которые на разных основаниях признавал своими. Так, в 1681-м он занял имперский город Страсбург. Бессилие Испании и Германии перед Людовиком XIV выразилось далее в формальном договоре, заключенном ими с Францией в Регенсбурге (1684 г.), устанавливавшем перемирие на двадцать лет и признававшем за Францией все сделанные ею захваты, лишь бы она не претендовала на новые земли. Однако вскоре Людовик XIV под разными предлогами совершил нападение на прирейнские земли и овладел почти всей страной от Базеля до Голландии. Это стало началом третьей войны, продолжавшейся десять лет (1688–1697 гг.) и страшно истощившей обе стороны. Окончилась она в 1697 году Рисвикским миром, по которому Франция удержала за собой Страсбург и некоторые другие произвольные «воссоединения».

Четвертой, и последней, войной Людовика XIV была Война за испанское наследство (1701–1714 гг.). Со смертью испанского короля Карла II должна была пресечься испанская линия Габсбургов, что привело к попыткам дележа испанских владений между разными претендентами, о чем Людовик XIV вел переговоры с Англией и Голландией. В конце концов, Людовик XIV, женатый на дочери испанского короля Филиппа IV, добился от Карла II завещания, провозглашавшего наследником испанского престола одного из его внуков, Филиппа Анжуйского, при условии, что никогда французская и испанская короны не соединятся в одном и том же лице.

Но на испанский престол явился и другой претендент — эрцгерцог Карл, второй сын императора Леопольда I. Едва умер Карл II (1700 г.), Людовик XIV двинул войска в Испанию ради утверждения прав своего внука, Филиппа V, но встретил отпор со стороны новой европейской коалиции, состоявшей из Англии, Голландии, Австрии, Бранденбурга и большинства германских княжеств. Война за испанское наследство велась с переменным успехом, французы терпели одно поражение за другим, и к концу войны положение Людовика XIV сделалось крайне затруднительным. Страна была разорена, народ голодал, казна опустела, и престарелый король стал просить мира, который и был заключен между Францией и Англией в 1713 году в Утрехте.

Стоит отметить, что только две последние войны не попали на страницы романа Куртиля, ввиду того, что написан он был до их начала. События же Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.) — первого военного конфликта в Европе, затронувшего в той или иной степени почти все европейские страны (в том числе и Россию), — а также Фронды, Деволюционной и Голландской войн изображены детально и точно, с явным знанием истории и военного дела.

Вторая половина 17-го столетия ознаменовалась не только масштабными международными конфликтами, но и бурным развитием наук. Изобретение счетной машины и барометра, телескопа и парового котла, экспедиции Гудзона (1607 г.), Абеля Тасмана (1643 и 1644 гг.), дальние путешествия и отчеты о них расширили представление об окружающем мире: то, что прежде представлялось стабильным и неизменным, оказалось подвижным и переменчивым. Человек конца XVII века, лишившийся прежней стабильности и определенности, переживает глубочайший кризис: слишком многое вокруг него поменялось, он больше не может определить своего места в окружающем мире, теряет ясное представление о самом себе и о других. Его состояние как нельзя более точно определяет один из блистательнейших ученых и философов эпохи Блез Паскаль (1624–1663), задавшийся не случайным вопросом: что же такое человек во Вселенной? — и сравнивший человека с мыслящим тростником. Нечто подобное произойдет во Франции и веком позже, когда Стендаль, пытаясь определить перемены, происходящие в культуре, заметит: «На памяти историка никогда еще ни один народ не испытывал более быстрой и полной перемены в своих нравах и своих развлечениях, чем перемена, происшедшая с 1780 до 1823 года. А нам хотят давать ту же литературу!» (Стендаль 1959/7: 30).