Мемуары M. L. C. D. R.

де Куртиль Гасьен де Сандра

Супруги де *** были восхищены его словами и, когда он закончил свою речь, столь же разумную, сколь и убедительную, решили, что если у него не сложится военная карьера, то талант краснобая позволит ему стать искусным адвокатом. Раз на зятя из их круга рассчитывать не приходилось, они, ничтоже сумняшеся, дали согласие ему, хотя и знали о нем не больше того, что сам он о себе рассказал. Когда ему оказали такую милость, он рассыпался в благодарностях сообразно степени своей признательности, но тут же заговорил об одном маленьком затруднении. Он спросил, нельзя ли еще до женитьбы поселить невесту у родителей, чтобы устроить торжества в месте более подходящем, нежели ее теперешнее узилище. Но те воспротивились, боясь, что она останется с ними, да так, что едва не расстроили помолвку, — пока я, узнав о споре с женихом, не предложил им принять меры, не позволившие бы сомневаться в его искренности: пусть купит землю по соседству — это и будет порукой, что он не лукавит. Мне казалось, что совет недурен, но они ответили: лучше всю жизнь оплачивать содержание дочери в монастыре, чем обзавестись подобными соседями: если угодно, пусть покупает в пятнадцати-двадцати лье от них, рядом с графом дю Буром — оба из одной компании и не надоедят друг другу. На это я возразил, что ссора, раздутая из-за пустяка, не пойдет им на пользу; в таком важном деле без определенного риска не обойтись и раз уж суждено быть тому, чего они опасаются, все равно не стоит тревожиться: буде случится, что они заберут дочь к себе, а этот человек не сдержит слова, — ее всегда можно отправить обратно в монастырь; так что эти страхи надуманны, и я не советовал бы им упускать шанс, чтобы потом не жалеть. Одним словом, получив возможность сбросить с плеч столь тяжелое бремя, они должны чем-то пожертвовать. Нет нужды говорить, что супруги де *** в конце концов согласились со мной и сказали, что лишь ради меня готовы чем-то поступиться, поэтому, вместо того чтобы ехать в Париж, как я хотел, мне пришлось остаться с ними, пока с замужеством их дочери не будет окончательно улажено. Меня не нужно было долго упрашивать, тем более что между родственниками принято решать такие дела сообща; так что я позволил себе удовольствие дождаться и проверить, окажется ли наш швейцарец столь же

довольным и после свадьбы. Когда я подтвердил, что весь в их распоряжении, стоит только приказать, мы сели в карету и отправились в Париж к невесте — та, надеясь вскоре выйти из монастыря, привела себя в порядок и предстала перед нами прекрасная как день. Жених, ехавший вместе с нами, продолжал краснобайствовать перед супругами де *** не менее увлекательно, нежели в прошлый раз, — признаюсь, как бы хорошо ни судил я о швейцарцах, ни за что не поверил бы, что он из их числа, не услышь я его собственными ушами. Между тем, стремясь доказать свою правдивость, он попросил поехать в его гостиницу, настоял, чтобы будущие тесть с тещей поднялись с ним, открыл сундук и предъявил билет Заемной кассы^{413} на пятьдесят тысяч франков, а затем пожелал даже показать его мне прямо в карете, но я отказался, ибо на меня напала болезнь, похожая на подагру, которая, впрочем, назавтра отступила.

Прежде чем возвратиться в свои края и сыграть свадьбу, мы прожили в Париже неделю, и за это время мадемуазель де *** получила от возлюбленного столько подарков, что я то и дело вспоминал пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло». И впрямь, иная честная девушка, даже имевшая состояние, и та была бы счастлива составить такую партию. Жениху не больше двадцати восьми — тридцати лет, и, как он сказал, его рота действительно стоила хорошего поместья — это была гвардейская рота, приносившая двадцать четыре тысячи франков в год. Как только я узнал его как человека солидного, то решил оказать ему добрую услугу: слыша, как часто он повторяет, что никогда не охладеет к будущей жене, хотя и встретил ее в столь подозрительном заведении, и размышляя, как бы укрепить его в этой мысли, я вспомнил о той мази, на которую, как уже рассказывал, наткнулся некогда у фрейлины Королевы. Я приложил немало трудов, чтобы разыскать подобную; к сожалению, судьба, подсунувшая мне это снадобье, когда я вовсе в нем не нуждался, не пришла на выручку, когда оно и вправду стало необходимо. Но — хвала небесам! — мадемуазель де *** оказалась слишком опытной, чтобы пренебрегать такими вещами; и даже не будучи посвящена в тот старинный рецепт, знала другой, к которому и прибегла; благодаря яичной скорлупе она столь искусно предотвратила всякие нежелательные настроения, что после женитьбы муж нарочно явился к нам и с признательностью подтвердил все, что прежде говорил о своей жене. Мы поздравили его с хорошим началом — он был так очарован ею, что стремился угождать ей во всем, и поэтому нам пришлось признать: если и есть на свете хорошие мужья, то их, бесспорно, надо искать среди швейцарцев.

Весь край, где история этой девушки наделала слишком много шума, чтобы оставить кого-нибудь в неведении, был удивлен этим браком. Всяк, якобы для поздравлений, приходил взглянуть на мужа — и сразу понимал, что обманулся: тот вовсе не походил на человека, которого ожидали увидеть. Новобрачная же отвечала не слишком сведущим: пусть не удивляются, что ее муж выглядит столь радостным, ведь его соотечественники простаки, и для швейцарца он даже чересчур счастлив. Многие девицы, желавшие, быть может, встретить такого же честного добряка, как он, завидовали ей, и больше всего — когда увидели роскошную карету новобрачных и богатый выезд. Та девушка, на которой собирался жениться я сам, не приехала на свадьбу, хотя была дома с подругами, и я слышал, как супруги де *** меж собою удивлялись этому. Мне же, впрочем, не приходилось сомневаться в причине: стоило ей услышать, что я не только до сих пор не покинул дома своих родственников, но и приглашен на свадьбу, как она наотрез отказалась явиться, пока некая знатная дама из ее краев, схитрив и не сообщив, куда они поедут, все-таки не привезла ее. Так моя ничего не подозревавшая бывшая невеста неожиданно оказалась под нашим кровом; вскоре, поняв, где находится, она стала пенять своей спутнице, недовольная ее лукавством, но, поскольку отступать было поздно, последовала за нею, приняв ее небрежные отговорки. Никогда дотоле я не был так взволнован, как в тот раз, когда вновь увидел ее, — и, зная ее характер, догадался, что она здесь не по своей воле. Да и мои сердечные раны еще кровоточили, поэтому я так и не осмелился взглянуть на ту, кого так любил, — наверное, больше всех на свете. Я тысячу раз проклял свою робость и пожалел, что не родился простаком-швейцарцем, и снова готов был на любые безумства: малейший повод — и я не устоял бы. Но тут некто довольно бесцеремонно завел с ней разговор — она подняла на него глаза, полные печали, и, не ответив ни слова, вышла в сад. Никто больше не смел заговорить с нею, а на следующий день она уехала, — так и она и я были избавлены от объяснений.

Когда свадьбу сыграли, я вернулся в Париж и, подобно девушкам для увеселения, никогда не живущим на одном месте больше трех месяцев, перебрался к одному банщику неподалеку от собора Святого Павла. Человек невеликого звания, он был тем не менее очень ловок и способен на многое, когда того действительно желал, но как никто другой пристрастился к игре и за час мог проиграть все, что скопил за месяц. Такое поведение я ставил в вину его жене, которая, вместо того чтобы тихо отвращать благоверного от пагубы, только и делала, что орала на него, а посему он более всего на свете ненавидел семейный очаг и старался бывать дома как можно реже. Я познакомился с ним, когда он был помощником банщика Дюпена с улицы Сент-Антуан^{414}, где я, бывало, жил лет по пять-шесть. Там жили и другие знатные люди и там же произошла история, которая удивила многих и, видимо, удивит моего читателя — да так, что он, пожалуй, в нее не поверит. Но прежде чем выказывать сомнения, прошу обратиться к очевидцам: Дюпен еще здравствует, и те, о ком пойдет речь, — слишком важные люди, чьи имена известны даже в других странах; если справиться у них, они подтвердят — я ничего не выдумал. Впрочем, не стану никого упрекать в неверии, поскольку мне и самому все случившееся представляется столь невероятным, что, даже будучи свидетелем, я до сих пор сомневаюсь, что это было на самом деле.

Жили-были два вельможи, большие друзья: один — маркиз де Рамбуйе, старший брат госпожи герцогини де Монтозье^{415}, другой — маркиз де Преси, старший сын в семье Нантуйе, откуда происходил даже один государственный канцлер, пользовавшийся такими милостями в царствование одного из наших королей, что заставил своего повелителя, чьею державой управлял единолично, испросить для него у Папы кардинальскую шапку^{416}.

Отправившись на войну, как и все знатные особы во Франции, они однажды завели речь о делах потусторонних и, обнаружив, что оба не слишком сведущи в предмете своей беседы, в шутку поклялись друг другу, что тот, кого убьют первым, принесет эту весть оставшемуся в живых и пожмет ему руку в знак того, что помнит об этой клятве; затем они перешли к темам, несомненно, менее серьезным. Прошло два или три месяца, в течение которых ни один, ни другой не вспоминали о сказанном, затем маркиз де Рамбуйе отправился с армией во Фландрию, тогда как Преси, свалившись в горячке, был вынужден остаться у Дюпена, где в то время жил. Месяц или недель пять спустя, утром, в шестом часу, полог у постели Преси внезапно зашевелился, и тот, вскочив взглянуть, кто его потревожил, увидел маркиза де Рамбуйе в шляпе и сапогах. От радости, что друг вернулся, он хотел тотчас же броситься ему на шею, но маркиз де Рамбуйе, поспешно отступив, сказал, что приветствия запоздали, — он явился лишь затем, чтобы сдержать данное прежде слово, ибо погиб накануне при таких-то и таких-то обстоятельствах, и подтверждает: все, что они говорили о загробном мире, — правда; ему же, Преси, стоило бы теперь начать жить по-другому, ибо его тоже убьют в первом же бою, и времени терять нельзя. Легко представить, как эти слова потрясли маркиза де Преси, — не желая верить услышанному и думая, что друг шутит, он вскочил с постели и снова попытался обнять его. Но руки обхватили лишь воздух, и Рамбуйе, дабы рассеять его сомнения, показал себе на область почек, куда получил смертельный удар — оттуда, кажется, еще текла кровь. Затем он исчез, оставив друга в неописуемом ужасе. Преси опрометью выскочил из спальни и, разъяренный тем, что не дозвался слугу, мирно посапывавшего в гардеробной, разбудил криками весь дом. Проснувшись от шума вместе с остальными, я с Дюпеном поднялся в его покои. Когда он поведал нам о случившемся, мы приписали это галлюцинациям, свойственным изматывавшей его горячке. Поэтому мы велели ему снова лечь, убеждая, что все это ему привиделось, — однако он в отчаянии, что его принимают за фантазера, принялся в красках расписывать нам все подробности, о которых я только что рассказал. Его старания были тщетны — мы остались при своем мнении до тех пор, пока не пришли вести из Фландрии: господин маркиз действительно погиб. Тогда-то и пришлось нам вспомнить тот утренний переполох. Мы взглянули друг на друга и подумали, что он и впрямь не лишен причины. В Париже сей слух восприняли как сущий вздор, но всяк почел необходимым удовлетворить свое любопытство: мои друзья, зная, что я живу в том самом доме, прислали мне около сотни писем и нанесли столько же визитов, полагая, что лишь я один смогу рассказать обо всем беспристрастно. Но, что бы я ни говорил, у людей оставались сомнения, которые способно было развеять лишь время, — все ждали, что станется с Преси, которому, как уже упоминалось, было предсказано погибнуть в первом бою, и развязку его судьбы считали финалом этой истории. И вскоре правдивость пророчества была доказана: когда вспыхнула гражданская война^{417}, он отправился сражаться в предместье Сент-Антуан; отец и мать, страшившиеся зловещего предсказания, можно сказать, кидались ему в ноги, пытаясь не пустить его туда, — но все же он поехал и был убит, к великому сожалению всей семьи, которая считала достойным продолжателем рода именно маркиза, а не другого наследника, заступившего на его место. И в самом деле, маркиз не был женат, а жил с женщиной незнатной и небогатой и, если верить сплетням, нечасто о ней вспоминал. Но такова судьба всех фамилий, чье былое великолепие потускнело, и он не единственный, кто вел беспутную жизнь, хотя это вовсе его не извиняет.

Вернемся же теперь к моему новому хозяину. Его жена то и дело жаловалась мне на то, что он играет, и однажды, когда банщик меня брил, я сказал ему об этом; тот, однако, оказался неисправим и, вместо того чтобы поверить моему опыту, ответил, что остается-де в выигрыше чаще, чем в проигрыше, к тому же играет только в мяч, полагаясь на свое умение, а не на случай, и вообще, нужно же ему как-то развлекаться, раз уж он совсем не пьет. Я возразил: эти

речи пристали разве что дворянину, имеющему десять тысяч ливров ренты, но никак не ему, обремененному семьей и обязанному зарабатывать на хлеб насущный; и даже когда он не проигрывает, то все-таки теряет время, которое для человека его звания, обязанного усердно трудиться, гораздо ценнее случайных денег — не имея времени, он никогда не сможет заработать себе состояние; если он не воспользуется моими советами — ему же будет хуже, ибо то, что я говорю, — лишь ради его блага, и в его возрасте уже пора бы знать, что хорошо, а что плохо, и жаль, что он не извлек пользы из опыта. Но он, пропустив мои слова мимо ушей, продолжал вести прежнюю жизнь. Однажды его жена пришла ко мне совершенно расстроенной, — он снова отправился в ближайший зал для игры в мяч и просадил много денег, — и, если я по-прежнему добр к их семье, умоляла сжалиться над нею и пойти запретить ему играть, чтобы муж не лишился еще большей суммы. С тех пор как я постарел и перестал интересоваться забавами, которые любил прежде, мне не приходилось захаживать в такие места, но этот зал находился в трех шагах от дома; я заглянул туда словно бы ненароком и увидел его — он играл так скверно, что, хотя мне добрых двадцать лет как не доводилось держать в руках ракетку, я все равно легко бы его победил. Я выполнил просьбу моей хозяйки и вернул банщика домой, невзирая на его сопротивление. Поднявшись наутро, я сказал ему, что ничуть не удивляюсь его проигрышам — ведь он настоящий мазила — и что, даже несмотря на мой возраст, мне не составит труда выиграть у него, если я этого захочу. Он насмешливо ответил, что готов дать мне фору пятнадцать из тридцати, раз уж мне угодно, и я, притворившись простаком, поймал его на слове. Как был, в домашнем, я отправился с ним в зал, предупредив, что не собираюсь довольствоваться малыми ставками, и велев принести все остававшиеся у него деньги. Мы начали игру по десять пистолей за партию и, когда я позволил ему немного взять верх, он спросил, не хочу ли я получить обещанную фору. Я отказался, пояснив, что не совсем выдохся, и предложил ему сыграть пароли^{418} на равных условиях. Обрадовавшись, он положил деньги на кон, но, поскольку играл ничуть не лучше, чем в первый раз, когда я его увидел в зале, был весьма обескуражен, проиграв тридцать пистолей. Правда, имея еще столько же в кошельке, он потребовал сыграть на все, что у него было. Я не возражал, заявив, что дам ему фору пятнадцать. Убедившись, что я не собираюсь обдирать его как липку, и довольный, что имеет дело с таким великодушным человеком, он даже несколько раз перепрыгнул через веревку, преуспев в этом, признаться, больше, нежели в игре. Но радость бедняги оказалась преждевременной: я, боясь устать, больше не прикидывался слабым игроком, и вскоре партия завершилась моей победой — я забрал шестьдесят луи, оставив его в сильном расстройстве.

Он попросил ничего не говорить его жене, и я согласился, не думая, впрочем, держать слово: мне хотелось, чтобы она узнала о преподанном ему уроке и о том, что у него больше нет денег. Итак, едва вернувшись, я сказал, что нашел способ образумить ее мужа на будущее и очень удивлюсь, если после постигшего его фиаско он еще когда-нибудь в жизни станет играть: я оставил его без гроша, отнял все шестьдесят луи и, поведав, как все произошло, добавил, что вовсе не желаю воспользоваться ими; я поступил так для того лишь, чтобы выставить его дураком и отвратить от игры; что же до этих шестидесяти золотых, то они будут ей возвращены, но пусть она пообещает рассказать об этом мужу не раньше, чем я позволю. Она поблагодарила меня, как того заслуживал мой поступок. Слезы, навернувшиеся ей на глаза в начале моего рассказа, сразу просохли, едва, окончив речь, я протянул ей деньги. Когда она зажала их в кулаке, то заявила, что теперь пусть хоть башмаки ей лижет, а она ему больше ничего не даст — и пусть сам думает, как прокормить своих детей, которых наделал немало. Она в точности так и поступила: день или два у них в доме не было ни корки хлеба, потому что никто не давал мужу в долг из-за его страсти к игре. Видя беднягу в нужде, сделавшей его куда покладистей, я сжалился и решил ему помочь, хотя это и обернулось для меня убытком. Он попросил меня дать взаймы десять пистолей, и я не смог ему отказать, так как выиграл целых шестьдесят, — но вынужден был отдать свои, не захотев признаться, что вручил выигрыш его жене. Такая же просьба последовала и несколько дней спустя, но, так как деньги предназначались для дома, я довольно легкомысленно ее удовлетворил, ибо считал, что, раз уж отдал пресловутую сумму его благоверной, то смогу получить свои пистоли назад сразу же, как только расскажу о его займах. В результате, все приходя и приходя, он вытянул у меня целых сорок пистолей; единственной предосторожностью, которой я озаботился, была его расписка. Между тем не проходило и дня, когда бы он не обещал мне всю жизнь быть разумным, и действительно переменился — то ли он притворялся оттого, что чувствовал себя мне обязанным, то ли его потеря и впрямь была слишком свежа. Как бы то ни было, его жена, видя, что он стал другим, постоянно ставила это мне в заслугу, твердила о своей признательности, пренебречь которой могла бы разве что черная неблагодарность. Тут-то я и напомнил о деньгах, занятых ее мужем, и указал на те необходимые в хозяйстве вещи, которые он на них приобрел, в ответ, однако, услышав от нее только то, что я очень добр, и ничего больше.

То, что люди в Париже не знают, с кем живут в одном доме, — дело известное; и вот оказалось, что прямо подо мной поселился некий человек, весьма представительный, но при этом крайне безалаберный — даже имея кое-какое состояние, он часто сиживал без гроша. Однажды мой камердинер проговорился ему, как накануне я выиграл в триктрак двести пистолей — это была правда, — и тот решил меня убить, чтобы завладеть деньгами. Это злодейство он поручил своему слуге, находившемуся при нем уже давно. Негодяй хорошо подготовился, чтобы не допустить промашки. Поскольку он приятельствовал с моим камердинером, то, улучив минутку, когда меня не было дома, заглянул к нему, якобы просто поболтать, и, подойдя к окну, выдавил стекло возле оконного шпингалета. Притворившись, будто сделал это нечаянно, он сказал: нужно заклеить окно бумагой, чтобы не сквозило; сам сходил за всем необходимым и залатал дыру. Это было ему нужно для того, чтобы открывать мое окно снаружи, полностью и так часто, как потребуется, потому что это была обычная застекленная рама без ставней и без надежных запоров. Окончив пресловутые приготовления, назавтра он уговорил моего камердинера сходить в кабачок и щедро угощал его с трех до десяти вечера. Обычно я возвращался домой довольно поздно, но так получилось, что в тот день явился несколькими часами раньше и, не найдя камердинера, удивился и начал расспрашивать, не видел ли его кто. Мне ответили, будто бы он ушел сразу вслед за мной, а поскольку я хотел спать, то раздеться мне помог лакей. Я уже собирался ложиться, когда камердинер вдруг объявился и на мой вопрос, откуда он прибыл в такой поздний час, ответил, извиняясь: один приятель позвал его обедать, и он засиделся с ним, думая, что я вернусь не раньше обычного, — но такого больше никогда себе не позволит. С тех пор как живу, я никогда не был дурным господином и никогда не наказывал слуг. Поэтому, ничего ему более не сказав, я лег и тотчас заснул. Он последовал моему примеру и уснул так крепко, что я с трудом его добудился, о чем сейчас расскажу.

В полночь слуга, разбивший мне стекло, поднялся к моей комнате, а так как рядом, самое большее футах в четырех или пяти от моего, находилось окно на лестницу, перебросил доску от одного окна до другого, добрался с ее помощью до бумаги, приклеенной накануне, и сорвал ее. Просунув в дыру палец, он поднял шпингалет, открыл окно и проник в комнату, чтобы отворить дверь еще нескольким сообщникам. По счастью, мой камердинер, спавший на кушетке в трех шагах от меня, запер дверь на засов, и когда преступник дернул ее, не подумав прежде отодвинуть задвижку, раздался шум, разбудивший меня. В доме жило много людей, и я даже решил, что это кто-то знакомый нашел ключ и хочет войти, чтобы пожелать мне доброй ночи. Сперва я спросил, кто там, но никто не отозвался, и мне пришлось позвать камердинера, храпевшего во все горло. Заставить его проснуться было нелегко, притом что мой голос напугал и злоумышленников, находившихся снаружи, и негодяя, проникшего в комнату, — тот, знавший в ней все углы, спрятался в камине, пока остальные сбежали, выбравшись на крышу.

Что же касается его хозяина, то сперва он дожидался в десятке шагов от своих дверей, чтобы подойти, когда приспеет время, но, поняв, что замысел не удался, возвратился к себе, тревожась, как его слуга выпутается из этой переделки. Я же, насилу разбудив камердинера, велел ему выглянуть за дверь, ибо, не помышляя ни о какой опасности, по-прежнему пребывал в заблуждении, будто это пытается войти кто-то из моих друзей. Повинуясь моему приказу, тот поднялся, открыл дверь, сказал, что за ней никого нет, и снова улегся. Я опять задремал, но ему, хвала небесам, не удалось уснуть после того как он был разбужен — и когда человек, оставшийся в комнате, попытался выбраться и наделал шума, камердинер вскочил с постели и крикнул мне, чтобы я поберегся: к нам забрались воры. Эти слова испугали меня: я вспомнил, что уже слышал шум, прежде чем снова заснуть, схватил шпагу, которая всегда была рядом, и спросил, что происходит. В это время камердинер подскочил к окну, увидел, что оно открыто, наткнулся на доску, все еще прилаженную, сбросил ее во двор, чтобы, воспользовавшись ею, никто не смог напасть на нас с тыла, и рассказал мне о том, что сделал, и как воры к нам проникли. Он уверил меня, что в комнате кто-то есть, и предложил мне со шпагой встать у двери, а сам взял под охрану окно. Предоставляю всем, читающим мои воспоминания, думать, как, должно быть, трясся слышавший все это вор. Он притаился в камине, сидел не дыша, и ему ничего не оставалось, кроме как прятаться. Я велел камердинеру кричать «держи вора» и, так как он стоял у окна, то вскоре поднял на ноги весь дом. Тогда вор, а точнее — несостоявшийся убийца, понимая, что вот-вот будет схвачен, выскочил из своего убежища, предпочитая быть скорее убитым, нежели узнанным при свете. Но мы на всякий случай размахивали в темноте шпагами туда-сюда, и мой камердинер случайно ранил его в бедро; а почувствовав, что задел кого-то, предупредил об этом меня и наказал остерегаться. Убийца не испугался своей струящейся крови, подскочил к нему еще ближе, но, даже получив еще один удар, попытался схватиться врукопашную. Я был слишком близко, чтобы не слышать, что происходит, однако не смел воспользоваться шпагой, чтобы не поразить невиновного вместо преступника — оставалось лишь взывать к храбрости моего слуги, напоминая, что вот-вот подоспеет помощь. Действительно, в доме уже было слышно движение, а шум, раздававшийся из моей комнаты, без сомнения, заставлял людей торопиться еще больше. Я дрожал от нетерпения, и мой слуга с трудом справлялся с негодяем, которому отчаяние лишь придавало сил; но еще прежде, чем подоспела помощь, ободряюще крикнул мне, что держит его за горло и ему уже не вырваться. Этого не стоило и говорить: я сам слышал, как преступник сдавленно хрипит, — поистине, то было лишь начало уготованной ему кары. Между тем банщик и его жена уже колотили в мою дверь, и я отворил, убедившись, что это действительно они. Взглянув при свете на человека, которого одолел мой камердинер, я изумился, узнав в нем слугу снизу — никакой ошибки быть не могло: ведь мне приходилось видеть его сотни раз. Банщик с женой поразились не меньше меня, но больше всего потрясен был бедняга камердинер, лишь накануне кутивший с ним в кабачке. Уже не думая ничего от меня скрывать, он воскликнул: