Мемуары M. L. C. D. R.

де Куртиль Гасьен де Сандра

Промотав собственное состояние и ничего на свете не умея, маркиз дю Гарро изобрел средство заработать по меньшей мере двенадцать или пятнадцать тысяч ливров на остававшейся у него одной-единственной тысяче экю. Сей поистине странный прожект заключался в следующем. Он сказал торговкам овощами на базаре, что готов ссужать им деньги под принятый у них процент — один су с экю в день, — и пусть приведут к нему и других своих товарок; пока деньги в его распоряжении, он всегда будет к их услугам. Его контора открыта с такого-то по такой-то час, и в ней ведется точный реестр — каков приход и каков расход. Когда повсюду разнеслась эта весть, к нему выстроились очереди, а поскольку деньги выдавались всем подряд, люди так и сбегались поглазеть на это диво, словно увидали живого черта. Полицейский комиссар, извещенный о суматохе, незамедлительно отправился туда, но не смог пробраться сквозь толпу — такой густой она была. Когда он наконец все же протиснулся, то застал маркиза дю Гарро собственной персоной, переодетого, чтобы не быть узнанным, — и спросил, чем он занимается. Тот ответил: а чего это вы спрашиваете, — неужто не видите, что я раздаю деньги нуждающимся? — это не запрещено, и лучше не мешать. Поскольку физиономия у него была не более приятной, чем у брата, комиссар, раздраженный такой наглостью, вознамерился отправить его в тюрьму; тот же назвал свое имя, надеясь, что оно исправит неприятное впечатление от внешности. Но, видя, что имеет дело с человеком, на которого знатное имя

не действует, был вынужден сказать, что он зять господина де Курселя, советника Большой палаты. После этого комиссару, действительно привыкшему больше общаться с советниками, чем с маркизами, оставалось только подобреть и сказать, что из уважения к тестю он не нанес бы такого оскорбления маркизу, но настаивает, чтобы тот прекратил свое незаконное занятие, а то слишком уж много оно вызвало беспорядков. Тогда маркиз закрыл кассу, перестал вести реестр, но, видя, что комиссар настроен миролюбиво, поинтересовался, как же в таком случае можно получить свои деньги обратно. Тот не нашелся с ответом, хотя и понимал: если ссуды раздавались с такой легкостью незнакомым людям, то он сам должен найти средство вернуть вложенное — ведь маркиз не знал ни тех, кому давал взаймы, ни где они живут, ни даже того, было ли названное имя настоящим. Он уподобился тому пресловутому откупщику, которому король Испании, по слухам, поручил взимать налог со всех взглянувших на недавно появившуюся комету, — и который с этого не разбогател, ибо так и не доказал, что хотя бы один человек поднял к небу глаза.

По возвращении в Париж я свалился в горячке — должно быть, потому, что позволил себе больше излишеств за столом, нежели обычно. У графа де Ла Шапелля меня всегда встречал накрытый стол, и хотя я был приучен к умеренности и не сразу привык к излишествам, но был вынужден следовать примеру остальных и потому не раз перед сном чувствовал себя прескверно. Я испробовал обычные и даже необычные средства, вроде диеты или кровопускания, но болезнь все не прекращалась, и тогда вместо моего врача мне посоветовали позвать одного английского дворянина, известного у нас в стране благодаря удачному лечению именно этого недуга, — ему поддавалась любая горячка. Все, кто этой хворью страдал, обращались к нему и выздоравливали, и я бы сделал так же, если бы мне не рассказали о многих, кто спустя два-три месяца после его процедур заболел опять. Пришлось довериться другим лекарям, но, поскольку и они не принесли мне облегчения, ничего не оставалось, как просить его о милости меня осмотреть.

Придя, он сразу насмешил меня рассказом о маркизе де Отфоре^{381}, первом конюшем Королевы: тот располагал более чем сотней тысяч ливров годового дохода, но был страшно скуп, хотя не имел ни жены, ни детей, и не было никого, кто на него не жаловался бы. Сраженный той же болезнью, что и я, маркиз призвал англичанина им заняться, и тот согласился; явившись к больному, он нашел его в тяжелом состоянии, однако, пощупав пульс, заставив показать язык и прибегнув к иным средствам для определения недуга, стал успокаивать его, говоря: все-де в руках Божьих, но есть одно надежное средство. Маркиз возразил: прежде чем воспользоваться этим средством, хотелось бы знать, сколько оно стоит, — а то слыхал он, что оно дорогое; как говорил Мольер, надо уметь ладить с больными, в противном случае нельзя будет ими пользоваться^{382}. Такие слова из уст столь богатого человека весьма удивили англичанина, и он ответил, что не имеет обыкновения говорить о цене с благородными людьми, — маркиз, видимо, смеется над ним: пусть сначала испробует его микстуру, и если она поможет, тогда и пойдет речь о деньгах. Тот, не удовлетворившись, все же потребовал назвать цену, и лекарь, уступая ему, сказал: обычно люди столь же высокого положения не платят ему меньше пятидесяти пистолей, но снова прибавил, что он может использовать снадобье, как хочет. Тот вскрикнул, как будто его ударили кинжалом, и чуть не разразился потоком ругательств; англичанин же, видя, насколько он разъярен, спокойно позволил ему излить гнев, чтобы посмотреть, что будет дальше. Беснуясь точно одержимый, маркиз наконец предложил четыре пистоля, а когда английский лекарь повторил, что не хочет говорить с ним о деньгах, в ярости велел ему убираться вместе со своим лекарством — однако не успел тот вернуться домой, как маркиз отправил вслед лакея и посулил на один пистоль больше. В течение четырех дней маркиз продолжал торговаться, пока не отошел в мир иной.

У меня не было оснований не верить этому рассказу — я и сам не раз был свидетелем низких поступков маркиза, один из которых показался мне особенно неприятным. Это случилось во время поездки на бракосочетание господина Дофина^{383} — мне, стремившемуся жить привычной жизнью, не мешали оставаться придворным ни возраст, ни отсутствие денег. Я остановился в том же доме, что и маркиз, — и вот наш хозяин застиг его кучера, когда тот воровал у него овес, и явился к господину жаловаться и требовать возмещения.

«Либо я ошибаюсь, — возразил маркиз де Отфор, — либо ты сам позволил ему накормить овсом наших лошадей».

«Да, — согласился хозяин гостиницы, — но я не разрешал брать так много: ящик на конюшне был полон овса, а теперь в нем нет и половины!»

«Овес съели твои собственные лошади, — холодно ответил маркиз. — Приведи очевидцев, что это был мой кучер, и я возмещу тебе убытки».

«Но, господин, — воскликнул тот удивленно, — я же не думал, что он украдет и что мне придется обратиться к вам!»

«Тем хуже для тебя, — был ответ. — Разве ты не знаешь, что для обвинения нужны показания свидетелей? А раз их нет — ступай и не морочь мне голову».

Этот разговор бедняга передал мне, когда, призывая в свидетели меня, посетовал на учиненную ему несправедливость. Но я мог лишь пожать плечами и пожелать терпения — оно понадобилось ему и позднее, когда он понял, что маркиз не только не намерен оплачивать ущерб, причиненный кучером, но и за свой стол заплатил так мало, что эти деньги не покрыли и стоимости продуктов.

Но раз уж зашла речь о пресловутой поездке, не могу не рассказать и об одном забавном случае, приключившемся тогда с одним интендантом. В городе, где решили остановиться Король и двор, у него была любовница, и, когда квартирмейстеры начали подыскивать места для ночлега, он попросил не занимать ее особняк. Этот интендант имел несчастье походить на господина дю Гарро тем, что был отнюдь не красавцем, и квартирмейстер, которого я сопровождал, не признав его, буркнул с усмешкой: уж конечно, как же можно не исполнить эту просьбу! Тем не менее он взял мел и отметил пресловутый особняк наряду с остальными. Но интендант, никак не желая отставать и не называя себя, все убеждал нас обойти дом этой дамы стороной, а затем начал уверять, что, знай мы ее, так согласились бы, что она того вполне заслуживает. Тут наконец он понял, сколь мало это трогает квартирмейстера, и все-таки объявил, какую должность занимает, добавив, что настанет день, когда он вернет ему этот должок. Что на это сказать? Квартирмейстер немедленно извинился, объяснив, что должен был, разумеется, сразу признать его и выполнить просьбу. Это я к тому, что никто не осмеливается перечить интендантам. Немного позже и со мной самим случилась похожая история. Один знакомый дворянин, имевший какие-то дела с президентом де Бретонвильером, написал мне с просьбой посетить последнего от его имени. Когда я пришел в роскошный дом президента на острове Нотр-Дам^{384},

привратник сказал, что меня ожидают в кабинете: я пересек двор и направился туда. Не зная хозяина в лицо, хорош он или дурен, стар или молод, я, поднимаясь по ступеням, встретил его с кувшином в руке, как если бы он шел в погреб, и спросил у него дорогу в покои господина президента. Он ответил, что это он самый и есть, но что мне надо идти дальше, чтобы его найти, чему я столь сильно удивился, что так и остался стоять, как будто совершил бестактность. Он первый постарался загладить неловкость, начав участливо расспрашивать о том, что может для меня сделать; тогда я понял, что он не принял к сердцу эту невольную ошибку, и успокоился. Из моего рассказа можно заключить, что видом он был скорее неказист; да зато порядочней его, пожалуй, и не сыскать. Этот случай позволил мне познакомиться с президентом и посещать его, и могу сказать, что в наш век, когда у каждого на уме своя выгода, он делал такие вещи, что можно заключить: сын не всегда столь же лукав и предвзят, каков был отец. Не все с такой легкостью прощают ошибки, тем более когда их застают за занятием, не подобающим сану. Двумя-тремя годами ранее я в этом мог убедиться, когда познакомился с советником Следственной палаты Парижского парламента Машо, проживавшим на улице Мишеля Леконта^{385}. Тогда я вел небольшую тяжбу и, проходя как-то мимо его дверей, решил воспользоваться случаем и заглянуть к нему, чтобы спросить, каким будет его решение. Мне отворили, сказав, что он у себя и ему доложат, — нужно лишь подняться наверх. Так я и поступил, но, проходя мимо двери в сад, заглянул туда и увидел человека, склонившегося над грядками и мокрого от пота; он был в подштанниках и ночном колпаке. Оказалось, что это и есть мой советник, большой любитель цветов, — он чувствовал себя куда увереннее среди луковиц тюльпанов и прочих растений, нежели когда выступал на судебном заседании. Я несколько минут стоял и наблюдал за ним; он был так увлечен, что не поднимал головы, но наконец разогнулся, чтобы передохнуть, увидел меня, вздрогнул и спросил, зачем я здесь. Я сначала не узнал его и ответил, что желаю видеть господина де Машо, но тут же понял, что это он, а он еще резче поинтересовался, что мне нужно.

«Подать ему прошение», — ответил я с вызовом, недовольный его грубостью.

«Ну что ж, — продолжал он прежним тоном, — я тот, кого вы ищете. Но помните, в следующий раз надо лучше выбирать время, когда идете разговаривать с судьей».

Беседа вышла любезней некуда, но поскольку та тяжба не имела для меня большого значения и мне было все равно, будет ли она выиграна или нет, я не смог сдержаться и ответил ему в том же духе: вот посмеялся бы кто, если б нас услышал, — точно в комедии. Меж тем, пока мы с ним соревновались в колкостях, я не забыл отдать ему мое прошение, и когда он соизволил пробежать его глазами и прочел мое имя, то сразу переменился в лице и манерах. Он начал расспрашивать, из какой я семьи и не состою ли в родстве с таким-то, происходящим оттуда-то и занимающим такую-то должность. Это для меня явилось новостью, и, хотя я неплохо знал звания и титулы своей родни, просто, чтобы поскорее покончить с разговором, начинавшим меня тяготить, ответил: да, так оно и есть. При этих словах он обнял меня, воскликнул, что мы, оказывается, родственники, и принялся пересказывать мне всю свою генеалогию, в которой я, как ни силился, так ничего и не понял. Закончил он тем, что объявил меня своим кузеном и предупредил, чтобы я никому не рассказывал о нашем родстве до окончания процесса, ибо если это станет известно противной стороне, то его отстранят от дела. Я ответил, что учту это, и мы расстались лучшими друзьями; спустя четыре-пять дней состоялись слушания, хотя обычно судебная волокита затягивалась гораздо дольше, и не видать бы мне успешного завершения дела, не обрети я вдруг нежданного покровителя в лице советника Машо.

Вот, заговорив о господине де Отфоре, я незаметно для себя перешел к истории, которую и не думал вспоминать, а о браке господина Дофина, — событии уж наверное куда более интересном, — позабыл. По крайней мере, это в моде, ибо всегда приятно услышать о людях более высокого звания. Итак, невеста^{386} приехала в Сермез^{387}, и Король, который уже достиг с господином Дофином Шалона^{388}, решил встретить ее на полпути. Наставника Монсеньора, господина епископа Кондомского^{389}, он, не выдавая своих истинных намерений, отправил вперед — якобы поприветствовать принцессу от имени жениха, в действительности же — убедиться, настолько ли она надменна, как утверждали. Кто-то доложил ему, что ее нрав далек от духа французов, нации самой учтивой и благонравной среди всех прочих, так что те, кому ей предстоит повиноваться, легко могут вызвать в ней неприязнь. Епископ получил приказ, буде заметит за нею этот недостаток, мягко внушить ей, что, коль скоро французские обычаи весьма отличаются от немецких, ей надлежит как можно скорее перенять их, дабы понравиться не только Королю и своему мужу, но и всему королевству, где она уже снискала уважение тем, что слыла самой умной принцессой Европы. Но, возвратившись, тот передал Королю, что его уроков не понадобилось: кроме того что принцесса склонна к уединению, нет никого учтивее и благонравнее ее. Вполне довольный, чего могло и не случиться, получи он дурные известия, Король выехал из Шалона на два лье ей навстречу. Мадам Дофина, не дожидаясь, пока он покинет свой экипаж, чтобы приветствовать ее, первой вышла из кареты, и Король, видя, что она идет к нему, тоже сошел на землю, а за ним следовал Монсеньор, хотя и на приличном расстоянии. Это было заранее продумано, и никто не сомневался: так или иначе последнее слово останется за истинным хозяином положения. Как бы то ни было, Король некоторое время побеседовал с Мадам Дофиной, которая низко поклонилась ему, затем представил ей Монсеньора и сопровождавших его важных особ. Поскольку это первое свидание, состоявшееся в дороге, не могло продолжаться долее, присутствующие собрались в путь, и Король, пригласив мадам Дофину в свой экипаж, усадил ее рядом с собой. Монсеньор, дабы не оставлять невесту, поместился в той же карете у дверцы, и процессия прибыла в Шалон, где состоялась церемония бракосочетания. Король приставил к невесте герцогиню Ришельё — дамы более искусной в придворных делах он не знал во всем королевстве, и потому ради такого случая даже забрал ее от государыни. Все нашли это странным, ибо считали ее переход на службу к Мадам Дофине без каких бы то ни было иных назначений скорее понижением, нежели отличием. Но сама она была слишком умна, чтобы так думать, и, ценя королевское доверие более своей должности, очень старалась расположить к себе новую госпожу, чтобы тем самым заслужить расположение Короля, — и, преуспев в этом, доказала, что для женщины благоразумной и воспитанной не существует никаких преград.

Король не задержался в Шалоне надолго — в Виллер-Котре^{390} его с нетерпением ожидала Королева, для которой желание увидеть супругу своего дорогого сына превращало каждый час в вечность. Государь тоже почел своим долгом предоставить ей это право — не теряя по дороге времени, он прибыл в Виллер-Котре, где должны были начаться всевозможные торжества. Несмотря на пост^{391}, был приготовлен бал, ибо нельзя было удержаться от ликования, видя, как престолонаследник столь могущественной державы женится на принцессе, известной своими большими достоинствами. Так прошло две недели, и Король отправился туда, где он обычно жил^{392}.