Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико
Шрифт:
Мне рассказывали, что раньше на этом месте располагался лес, в который тбилисцы приходили на прогулку. Видимо, в один из дней сюда пришли и Михаил с Верико.
Кстати, вот еще один штрих — ни разу мне не довелось услышать, чтобы режиссера Чиаурели кто-нибудь называл уменьшительно— ласкательным Мишико. Были, наверное, для этого основания.
Стоило мне назвать таксисту имя Софико, как он сразу понял, куда надо ехать. При этом сама актриса, когда на одной из церемоний ее назвали «легенда», поправила ведущего,
— Никакая я не легенда. Моя мать Верико Анджапаридзе, которая действительно была великой актрисой, умерла в 90 лет, как деревья, которые умирают стоя, отыграв за день до смерти спектакль. Она всю жизнь мечтала умереть на сцене. Так она умерла, сомневаясь, что она актриса. И никакие титулы и популярность здесь ни при чем. Маму обожали все! Однажды она пришла на рынок и услышала, как по громкоговорителю объявили: «На нашем рынке сейчас великая Верико. Надеюсь, никто не посмеет взять с нее деньги». Мама тут же развернулась и убежала…
Как только поверишь, что ты что-то собой представляешь, — ставь на себе крест. Я, конечно, ощущаю популярность. Но не величие.
О величии Софико могла говорить легко, ведь она видела перед собой пример матери.
У Верико и друзья были под стать. Одной из ее ближайших подруг была Фаина Раневская. Когда была возможность, Верико и Фаина Георгиевна встречались, чаще это происходило во время поездок Анджапаридзе в Москву. Когда увидеться не получалось, они писали друг другу.
Одно из писем Раневской: «Верико, моя обожаемая, пока я жива, Вы не должны чувствовать одиночества. Я ведь не расстаюсь с мыслями о Вас ни на одну минуту. У меня, кроме Вас, нет никого, кто мне нужен, кто дорог, моя Верико, моя неповторимая актриса, я верный Ваш друг до конца моих дней. Что такое одиночество, мне известно хорошо, у Вас его не должно быть. А возможно, что каждый человек одинок, если человек мыслящий… Я не могу передать силу моей благодарности Вам за Вашу доброту ко мне, за Вашу дружбу. Вы моя самая дорогая, самая прекрасная — пишите мне, когда Вам одиноко и грустно, всем сердцем, всей душой я Ваша. Раневская».
Она ушла первой. Но Верико не собиралась мириться с потерей. И даже в день смерти Раневской писала:
«Дорогая моя, любимый друг, Фаина! Вы единственная, кому я писала письма, была еще Меричка — моя сестра, но ее уже давно нет, сегодня нет в живых и Вас, но я все-таки пишу Вам — это потребность моей души.
Думая о Вас, прежде всего вижу Ваши глаза — огромные, нежные, но строгие и сильные — я всегда дочитывала в них то, что не договаривалось в словах. Они исчерпывали чувства — как на портретах великих мастеров. На Вашем резко вылепленном лице глаза Ваши всегда улыбались, и улыбка была мягкая, добрая, даже когда Вы иронизировали, и как хорошо, что у Вас есть чувство юмора — это не просто хорошо, это очень хорошо — ибо кое-что трагическое Вы переводите в состояние, которое Вам нетрудно побороть, и этому помогает чувство юмора, одно из самых замечательных качеств Вашего характера.
Фаина, моя дорогая, никак не могу заставить себя поверить в то, что Вас нет, что
Я писала Вам обо всем, что радовало, что огорчало. И я лишилась этого чудесного дара дружбы с Вами, лишилась человека с большим сердцем. Моя дорогая, очень любимая Фаина, разве я могу забыть, как Вы говорили, что жадно любите жизнь! Когда думаю о Вас, у меня начинают болеть мозги. Кончаю письмо, в глазах мокро, они мешают видеть.
Ваша всегда Верико Анджапаридзе».
Сама Софико каждый раз подчеркивала, каким счастьем для нее было родиться в такой семье и столько лет находиться рядом с великим родителями.
Я, в силу возраста, не застал ни Михаила Эдишеровича, ни Верико Ивлиевну. Но почувствовать, каково это — оказаться в одном пространстве с выдающейся грузинской актрисой, — успел. А однажды даже стал свидетелем того, как Софико делала покупки на рынке. Обычном, где продают зелень, овощи, фрукты.
Не расскажу, в чем была одета Чиаурели, запомнилась лишь ее шляпка. Она вообще любила носить головной убор.
И даже рассматривая разложенные на прилавках кинзу, петрушку, укроп, лицедействовала. Не играла, не притворялась, не казалась кем-то иным. Но была Актрисой. Так, наверное, и случается с поистине великими. И конечно, это счастье — знать их и видеть.
— Что такое счастье для меня? Очень кратковременное ощущение. Жмут туфли, пришла домой, сняла их — Боже, как хорошо! Но бывает другое счастье, когда кто-то из твоих близких оказывается в опасности и ты можешь его спасти. Разные баллы счастья. Я вот затеяла дома ремонт, сижу вся в заботах, и вдруг входит сын, весь в крови. «Мама, меня ударил грузовик», — сказал и упал. Когда поправился, я подумала: «О чем я до этого беспокоилась, на что тратила нервы с рабочими?!» Мол, не тот колор стен выбрали. Какая глупость! И когда сын вышел из больницы, я поняла, какая счастливая!
Сегодня я осталась одна. Котэ ушел…
Моего брата не стало, когда ему было 49 лет. Мама очень его любила, и я думала, что она не сможет перенести эту потерю. А мама даже не заплакала. Это было так удивительно для меня.
Пока ночью я не услышала, как она воет в своей комнате. Это был стон раненого зверя.
И тогда я поняла, что по-настоящему горе переживается только наедине с собой. Так что все свое я оставляю на ночь.
Мне грех жаловаться на жизнь. Все, что хотела — сделала!
Конечно же, я счастливый человек. Была большая любовь…
А сколько я видела закатов! И ведь ни одного одинакового не было! Разве это не счастье? Надо только уметь ценить все это…
После того как разговор был закончен, вино выпито, варенье (действительно, очень вкусное) съедено, София Михайловна провела меня по театру, который несколько лет назад они с Котэ Махарадзе устроили на первом этаже своего дома.
Маленькая сцена, небольшой зрительный зал, уютное фойе, в котором на самом видном месте — фотография Котэ. Поговорить об ушедшем супруге я тогда так и не решился…