Мемуары. 50 лет размышлений о политике
Шрифт:
Какое же решение предлагал этот «либерал», чтобы не впасть, подобно мне, в «пораженчество»? Выступить с инициативой создания «динамичной французско-североафриканской конфедерации». Да, глубокая идея, но ведь конфедерация предполагает существование суверенных государств. Для вхождения Алжира в подобную конфедерацию необходимо, чтобы он пользовался статусом, сравнимым со статусом других партнеров — Марокко, Туниса, Франции, иначе говоря, обладал суверенитетом, или независимостью. Эта очевидная истина ускользала от моего оппонента, предполагавшего переговоры с руководителями ФНО с целью принятия какого-то «рамочного закона». Что касается «экономического пораженчества», то «в случае Алжира оно столь же опасно, что и худший колониализм». В середине этой статьи содержится фраза, ее резюмирующая: «Драма Алжира отныне не в том, что люди не знают истины, а в том, что они не желают ее высказать». В те времена я задавался вопросом, который повторяю и сегодня: а Жан Даниель, он не знал истины или же не желал ее высказать?
В том же самом выпуске «Экспресса» Франсуа Мориак атаковал меня с другого направления: «Предвижу, что вас [169]
169
Он обращается к правителям.
170
Не раз отношение ко мне Франсуа Мориака оказывалось совершенно другим.
Атака со стороны моего товарища Этьена Борна, который в течение многих лет столь часто оказывался рядом со мной, меня удивила и обескуражила. В отличие от Жана Даниеля, он сначала добросовестно изложил мои идеи — в том виде, в каком они были выражены в «Надежде и страхе века» (но не в «Алжирской трагедии»). Он признавал за мной «определенный вид мужества человека без колебаний, в полный голос провозглашающего и четко формулирующего на бумаге заключения, которые иные люди не осмеливались сделать на основе своих собственных предпосылок, а некоторые рассматривали как искушение, стремясь усилием воли от этого искушения избавиться, но чувствуя, что оно их к себе неумолимо влечет». Затем начинается нападение: «Позитивизм, сухость и отвлеченность ума, мешающие ему рассматривать все аспекты действительности, те, что соприкасаются с миссией, со свидетельством, которые хотя и относятся к сфере духа, но, однако, не теряют из-за этого действенности». Блестящий пассаж — заключение, обличающее мою персону. Раз я выступаю за предоставление алжирцам права на независимость, то, значит, являюсь человеком правых взглядов, сравнимым с теми, кто согласился с Мюнхеном, перемирием, поражением.
«Раймон Арон, враг всех идеологий, провозглашает, что понятия „правые“ и „левые“ выражают ребяческую манеру постижения политической действительности. Однако этот вид реализма, спешащий предоставить новые преимущества для тех, кто процветает, и поспешно лишить шансов тех, кто, как кажется, отступает, этот позитивизм, не желающий знать ничего другого, кроме приговора балансов и счетных машин, этот некий стоический фатализм, столь озабоченный оправданием свершившегося факта, и, наконец, этот аналитический ум, ловко расщепляющий действительность ради понимания, — во всем этом я не могу не распознать характерные черты мышления правого толка, которое, вероятно, не изменяется в ходе исторического идейного развития. Это мышление порой ведет к пораженчеству по рассудочным путям покорности судьбе». Отвергая такую «апологию рока», Этьен Борн противопоставляет ей, используя формулу П.-А. Симона, «исправление судьбы». Но он забывал — незначительная деталь, — что в 1938, 1939, 1940 годах Франция сражалась за свою свободу, а в 1957 году она сражалась против свободы алжирцев. Странная забывчивость со стороны христианина.
Жак Сустель ответил мне брошюрой того же характера, что и моя: «Алжирская драма и французский упадок, ответ Раймону Арону». Приведу пример, один из лучших, его полемики ad hominem:«Если „Экспресс“ — это „Юманите“ парижского правобережья, то г-н Арон — это Серван-Шрейбер богача, Мориак сталелитейных заводов и Клод Бурде мира финансов». Упрек, который Сустель повторял неоднократно, касался действительно уязвимого места: в психологической войне победу в конечном счете одерживает сторона, держащаяся до последней четверти часа, а тот, кто объявляет о неизбежном истощении сил своего собственного лагеря, оказывает помощь неприятелю. Без сомнения, ФНО извлек пользу из моей брошюры.
Что касается сути вопроса, бывший губернатор Алжира защищал идею, согласно которой Алжир не создает проблему колонизации: «Алжирские французы имеют такое же право жить там, как и все другие». Затем приводились экономические доводы: «Сахара представляет интерес потому, что дает нам шанс; это единственный, видимый сегодня и в обозримом будущем шанс покрыть наш энергетический дефицит, не попадая при этом в зависимость ни от арабов, ни от Соединенных Штатов… Экономическая независимость Франции ныне в пределах нашей досягаемости… То, что обошлось бы нам сегодня дороже всего, так это, несомненно, потеря Алжира, которая означала бы потерю Сахары». Он повторял также заключение из книги Жермены Тийон: «Франция представляет для Алжира просто-напросто различие между жизнью и смертью».
Что касается «перевода населения» — возвращения алжирских французов, — то Сустель счел его неосуществимым, по крайней мере, при демократическом режиме: «От Алжира нельзя отказаться.Такой отказ и унизителен и невозможен». Если оставить в стороне эту полемику, аргументы Сустеля по основным пунктам (каким будет политический строй в Алжире?) оставались на удивление туманными. Он утверждал, что отказ от империи означал бы согласие с упадком. Франция, ограниченная в своем шестиугольнике, перестала бы быть Францией. И сегодня,
Не стану говорить о нападках со стороны «Аспе де Франс», отголоска «Аксьон франсез», они были в порядке вещей, их можно было предвидеть. Процитирую статью Э. Бо де Аомени, пленника своих навязчивых идей, статью, которая называлась «Алжир, преданный денежным мешком»: «В поведении Раймона Арона и его друзей, крупных капиталистов, проглядывает начало маневра по уходу и переводу некоторых интересов с алжирских берегов в более счастливые края…» Отмечу номер еженедельника «Карфур» (за 26 июня), в нем мне были посвящены две статьи, одна — Андре Стибио, другая — Луи Тернуара. Приведу заключение первой статьи: «Налицо операция, производимая человеком, предпочитающим Францию „малоевропейскую“, американскую, Франции — мировой державе, богатой своими заморскими сообществами; и приносящим в жертву Алжир континенту, верность нам мусульман — межсоюзническим связям. Всякую мысль можно обсуждать. Но мысль, изрекаемая автором, у которого, когда он рассматривает собственную персону, на устах лишь слово „мужество“, а когда имеет в виду других — лишь слова „конформизм“ или „трусость“, такая мысль выиграла бы, если бы смело показала свой собственный цвет — проевропейский и проамериканский. И тогда все бы разъяснилось, все бы выстроилось в соответствии с pax americana,которого де Голль, конечно, сегодня не желает — так же, как не желал вчера». А. Стибио ошибался: и генерал де Голль посчитал, что Франции ради ее возвращения в мировую политику следует освободиться от алжирской войны; при выработке моей позиции я исходил из алжирской действительности, рассматриваемой в мировом контексте, а отнюдь не из политики «малой» Европы или из интересов рах americana.
Статья Луи Тернуара заслуживает особого внимания, ибо этот самый Тернуар стал президентом Ассоциации французско-мусульманской дружбы. Среди любезностей, которыми он меня одаривал, одна и сегодня кажется пикантной: «Зная прошлое г-на Раймона Арона, прискорбно, что он упорно напоминает человека по имени Пьер Лаваль, который думал в 1940 году: игра кончена». На приведенный мною пример Голландии он реагировал так: «Можно ли вообразить, что французы, в жилах которых вплоть до мелкого таможенника, течет проконсульская кровь, вели бы себя как люди польдеров? Индонезия являлась лишь колонией; Алжир, вместе с Сахарой, и Черная Африка за ним — это что-то совершенно другое». Луи Тернуар, голлист, соглашался со мной в том, что «режим в настоящем его виде не способен принять вызов, но французское общество может этот вызов принять, если оно еще этого желает». Когда Генерал вновь пришел к власти, призванный теми, кто мыслил подобно Луи Тернуару, он не захотел или не смог сразу же ни вступить в переговоры в ФНО, ни обещать независимость. Он сделал это три года спустя; возможно, по вине ОАС (OAS) 216 произошел массовый и катастрофический отток алжирских французов в метрополию. В брошюре, написанной в июне 1957 года, я говорил о возможности этого исхода в том случае, если французское правительство продолжит ту же самую политику; он случился через пять лет, подтвердив прогноз, осуществление которого отнюдь не является предметом моей гордости. Большинство французов покинули Тунис или Марокко, но они уезжали оттуда постепенно; существовала ли вероятность такого исхода из Алжира? Я в этом не уверен. «Пье-нуар» и растерявшиеся офицеры усугубили неотвратимую драму гражданской войной, которая не была неотвратимой.
Я никогда не считал, что публикация «Алжирской трагедии» потребовала необычайного мужества. Физический риск? Весьма незначительный, несмотря на одно или два письма, извещавших меня о том, что я осужден тайным трибуналом «общественного спасения». Моральный или политический риск? Он не существовал, поскольку большинство в интеллектуальных и политических кругах подписывалось под доводами и заключениями, которые я ясно, черным по белому, излагал.
Опасность, которой я себя подвергал, мне пришлось испытать на опыте. Это произошло в зале на улице Мадам, предназначенном для дискуссий интеллектуалов-католиков. Морис Шуман, Эдмон Мишле должны были выступать после меня. В течение нескольких минут я мог говорить в относительной тишине. Затем мало-помалу меня стали прерывать со всех сторон. «Расскажите мне о Мелузе» (в этой алжирской деревне ФНО устроил побоище), — повторял слащавым голосом один из тех, кто прерывал мою речь. Я сделал ошибку, когда, выйдя из себя, ответил ему: «И с нашей стороны совершалось то, чем мы не гордимся». Эти слова оказались спичкой, брошенной в пороховую бочку. Поднявшись с места, М. Шуман зарычал: «Я не позволю оскорблять французских офицеров». И оказался победителем, ибо его поддержало аплодисментами большинство присутствовавших. Э. Мишле выдержал испытание отнюдь не лучше меня. По окончании собрания полицейские посоветовали мне остаться на несколько минут в помещении; снаружи собралась кучка разъяренных людей, вероятно, не для того, чтобы меня избить, но для того, чтобы еще более меня унизить, дать выход своему гневу. Жан-Люк Пароди остался с Сюзанной и мною, желая нас защитить. Жан и Лоранс де Бурбон-Бюссе деликатно выразили свое сожаление по поводу тона, взятого М. Шуманом. Амруш, находившийся в зале, на следующий день прислал мне открытку, в которой резко осуждал последнего и безоговорочно меня поддерживал: «Как же не согласиться с вашей аргументацией? Вы понимаете, я высказываюсь не как алжирец, а как интеллектуал, заботящийся о логике и верности истине, а это единственные достоинства, которые необходимо требовать от интеллектуала. В вашем случае к ним добавляется также мужество. Что дает мне возможность снова засвидетельствовать вам свои очень давние симпатию и восхищение. Справедливость есть милосердие ума».