Мемуары. 50 лет размышлений о политике
Шрифт:
Мой дорогой друг Гастон Фессар, приславший мне письмо по поводу книги «Де Голль, Израиль и евреи», счел мою реакцию чрезмерной, что и высказал по-приятельски откровенно: «Сначала немного о том, что касается пресс-конференции генерала де Голля. На мой взгляд, Вы очень хорошо сделали, отозвавшись на нее и опубликовав Ваш отзыв. Прежде всего потому, что Вы имеете на это право и что Ваши мысли, как всегда, чрезвычайно проницательны. Лично я, хотя и занимаю почти безоговорочно произраильскую позицию в июньском конфликте и радовался победе Израиля, был бы все же менее строг, чем Вы, к словам „народ, уверенный в себе и властный“, и мне не кажется, что нескольких слов, какой бы резонанс они ни были способны вызвать, достаточно, чтобы торжественно реабилитировать антисемитизм или хотя бы вернуть „время подозрений“; тем не менее Вы стократ правы, высказав то, что чувствовали, и я желаю, чтобы написанное Вами содействовало возможному (хотя и маловероятному) обновлению, к которому Вы призываете на последней странице».
Маленькая книжка «Де Голль, Израиль и евреи» состояла из трех частей: первая «Время подозрений», обсуждает пресс-конференцию Генерала; во второй воспроизведены статьи, опубликованные до, во время и после Шестидневной войны; третья объединяет две статьи — ту, что появилась на страницах «Реалите» в сентябре 1960 года, и ту, которая была напечатана в «Фигаро литтерер» 24 февраля 1962 года и о которой я уже говорил.
О второй части я скажу только несколько слов; аналитические заметки, сделанные по горячим следам (я упоминал о них в начале этой главы), выдерживают испытание повторным чтением, хотя,
215
Статья, написанная 6 июня, появилась в печати 7-го. В примечаниях к книге я обвинил себя в излишней строгости к президенту США.
В августе я провел в Израиле неделю и по возвращении написал три статьи, основные положения которых не были опровергнуты последующими событиями. В первой из них я рассказал о своем диалоге с премьер-министром, г-ном Леви Эсколом: «Затруднение из-за богатства, — сказал он мне. — Иерусалим, область Газы, Синай, Западный берег Иордана… На этот раз у нас козыри в руках; пусть другие думают, как себя вести». Я прервал премьер-министра: «На каком слове — затруднениеили богатство —делаете вы ударение? Если речь идет о козырях в виду переговоров, то их у вас достаточно. Если вы сохраните ваши завоевания, то будут ли они богатством?» Я констатировал, что израильтяне, несогласные между собой в отношении как средств, так и целей, проявляли единодушие там, где дело шло о стратегии, но только не о политике. Временно они сохраняли за собой все свои завоевания и оставляли арабам выбор между статус-кво и переговорами, что означало оставаться на месте и выжидать. «Чего боится больше всего каждый израильтянин? Духовной порчи нации вследствие завоеваний? Военной опасности, которой чреват уход из оккупированных территорий? Потери еврейской идентичности, к которой привело бы разрастание арабского меньшинства? Я бы мог рассказать, имей я право на нескромность, какую иерархию между этими различными опасностями устанавливал для себя — возможно, бессознательно — каждый из моих собеседников. Но все они, политики и военные, возвращаются неизменно к дипломатически безупречной формулировке: пусть арабы согласятся на мирное урегулирование, и все станет возможным». Понадобились еще одна война в 1973 году, военные успехи Египта в ее начале и появление нового государственного деятеля в Каире, чтобы смогли состояться прямые переговоры между страной, называемой арабской, и Израилем.
Две статьи третьей части различаются не столько по существу, сколько тоном, стилем, атмосферой. В конце первой — из «Реалите» — приводилась цитата из эссе Ж.-П. Сартра, который, в свою очередь, цитирует чернокожего писателя Ричарда Райта: «Итак, в Соединенных Штатах нет проблемы черных, есть только проблема белых». Жан-Поль Сартр добавляет: «Подобным же образом мы скажем, что антисемитизм — это не еврейская, а наша проблема». Я теперь, конечно, не согласен с этим афоризмом, по меньшей мере упрощенческим. Современным евреям невозможно обойти свою проблему: должны ли они определять себя как израильтяне или как французы; как евреи ифранцузы — да; как израильтяне ифранцузы — нет, что не запрещает им питать особые чувства к Израилю. С другой стороны, я не мог бы сейчас так легко снять с Симоны Вейль обвинение в антисемитизме, как сделал в той статье. Ее предложение, пусть и высказанное в форме гипотезы, запретить несмешанные браки, чтобы покончить с иудаизмом, равнозначно проекту этноцида. Тем не менее я нахожу в этой статье два устоя моего кредо: «Полагаю, что француз еврейского происхождения законно требует для себя права сохранять свою веру и элементы традиционной культуры, к которым он привязан. Почему еврей может быть хорошим французом или хорошим англичанином, только если забудет, в результате ассимиляции, веру и обряды своих отцов? Этого отчуждения как цены за гражданство требуют одни лишь доктринеры тоталитаризма, откровенные или стыдливые». Другое положение я заимствую у Спинозы: «Я перечитываю „Богословско-политический трактат“. Верю, что „народы различаются между собой, я имею в виду — в отношении общественного строя, при котором они живут, и законов, которыми управляются“, но что „все, как язычники, так и евреи, жили всегда под властью закона — я говорю о том законе, к которому прислушивается истинная добродетель, а не о том, который устанавливается применительно к каждому государству“. Верю больше, чем когда-либо, что „в отношении разума и истинной добродетели ни один народ не был создан отличным от другого, так же как нет народа, который был бы в этом отношении избран Богом и предпочтен другим. Таким образом, в наше время у евреев нет совершенно ничего, в чем они могли бы счесть себя превосходящими другие народы“». Ничего, добавлю я от себя, кроме бед; но также и ничего, что ставило бы их ниже других народов.
Вторая статья, как я уже сказал, стала в некотором роде ответом на слова Бен Гуриона: «Евреи могут полностью осуществить себя только в Израиле». Перечитывая ее, я испытал потребность исправить некоторые чересчур категоричные и лежащие на поверхности утверждения. Я дал эти исправления в примечаниях. Так, я написал в статье, что сионизм в Европе имел политические, а не религиозные корни; в примечании отметил: «Эта прямолинейная формулировка требует по меньшей мере оговорок». Поправка важная, но чисто исторического характера. Все фразы, которые я подверг критике в 1967 году, — такого же рода. «Разве для верующих, и даже для ортодоксов, лучший, единственный способ быть хорошими евреями не состоит в том, чтобы следовать заповедям, их букве и их духу?» Примечание: «Упрощение сложной проблемы». «Израиль — светское государство». Примечание: «Не вполне верная формулировка. Отношения между израильским государством и религией нуждаются в основательном исследовании». «Для истинно религиозных израильтян Государство Израиль несущественно». Примечание: «Слишком примитивная формулировка». «В мире, каким он предстает в XX веке, израильская затея кажется провинциальной». Примечание: «Сегодня я не написал бы этих слов».
Пусть читатель просмотрит еще раз одну за другой эти фразы и мои исправления. Последние почти все касаются природных черт Израиля, доли политического и религиозного начал в создании и структуре еврейского государства. В своих статьях я грешил упрощениями. Первые сионисты, в частности основатель движения, ассимилированный австрийский журналист, реагировали на антисемитизм, который вызывала интеграция евреев в общество, и не находили в своей душе веры своих отцов. Но постепенно сионизм, этот контрнационализм, противопоставивший себя европейским национализмам, обогатился религиозными эмоциями, которые порождала тысячелетняя тоска по Храму и Иерусалиму.
Мои поправки, как может убедиться читатель, не затрагивают
Что хотел я сказать в этом тексте, единственном в своем роде среди всех моих книг и статей? Прежде всего и главным образом, доказать, опираясь на подлинные слова Генерала, что его запомнившаяся всем «маленькая фраза» отнюдь не оказывала честь еврейскому народу, а несла в себе отголоски старой традиции антисемитизма. Генерал де Голль сказал: «Кое-кто опасался даже, что евреи, до той поры раскиданные по всему миру, оставшись теми, кем они были во все времена — народом особого склада, уверенным в себе и властным, — сменят, лишь только они объединятся, на пылкие завоевательные амбиции те трогательные пожелания, которые обращали друг к другу на протяжении девятнадцати веков: В будущем году в Иерусалиме».Утверждение, будто евреи диаспоры оставались уверенным в себе и властным народом, показалось мне столь неслыханно абсурдным, что я с трудом мог поверить своим ушам. Евреи, уверенные в себе? В течение столетий они были загнаны в гетто, исключены из большинства профессий, постоянно жили под угрозой преследований (которые сами «вызвали» или, лучше сказать, «породили», опять-таки по словам Генерала)? Отозвавшись на мою книгу, Ксавье Валла, комиссар по еврейским делам во время войны, приветствовал возвращение идей, которые он всегда поддерживал и проводил в жизнь. Я не обвинял Генерала в антисемитизме, я обвинял его в том, что он оправдывает, чуть ли не облагораживает антисемитизм. Я не ставил ему в упрек решение вывести Францию из союза с Израилем: «Любое французское правительство после предоставления Алжиру независимости и завершения деколонизации постаралось бы возобновить так называемые традиционные связи с арабами Ближнего и Среднего Востока»; я упрекал его за то, что он осуждал исключительно Израиль, тогда как дипломатические шаги агрессивного характера были предприняты Насером (закрытие Тиранского залива, оккупация Шарм-эль-Шейха после ухода «голубых касок», концентрация войск на Синае). Да, конечно, генерал де Голль заявил заранее, что осудит того, кто первым обнажит меч, и что придет на помощь Израилю, если тому будет угрожать опасность. «А обещание генерала де Голля, — говорит нам г-н Горс, — чего-то стоит». В чем же выразилась бы помощь Израилю, кроме очередной пресс-конференции?
Генерал рассердился на Государство Израиль за то, что оно не последовало его советам. Вероятно, еще больше он рассердился на французских евреев за публичные проявления радости и «солидарности» с Израилем [216] . «„Разве в произраильском энтузиазме минувшего июня, — сказал мне один очень дорогой мой друг, — не было чего-то двусмысленного и, в некоторых случаях, неприятного?“ „Непристойные манифестации“, — выносит приговор один из авторов „Свободной трибуны“ газеты „Монд“, которого никто не мог вообразить арбитром благопристойности. Признаюсь: мне не понравились ни группы молодых людей, шедших по Елисейским полям с криками „Израиль победит“, ни евреи перед израильским посольством. Мне не понравились бывшие сторонники французского Алжира или люди, вспоминавшие с ностальгией суэцкую экспедицию, — те и другие продолжали свою войну с арабами при посредстве Израиля. <…> Согласимся с критикой, прозвучавшей со стороны тех, кого в минувшем июне ни на миг не покидало хладнокровие, кто ни разу не испытал ни малейшего беспокойства за жизнь израильского населения. <…> Можно ли себе представить, чтобы в цивилизации, вскормленной христианством, судьба народа, среди которого родился Христос, не пробудила в каждом, верующем или неверующем, воспоминания детства, какие-то смутные чувства? Пусть так, отвечает мне добросовестный наблюдатель. Мне понятно, что христианская Европа, которая в последние двадцать лет стремилась скорее забыть, чем понять, освободилась, так сказать, от угрызений совести, заранее заклеймив геноцид, который, как она ошибочно полагала, угрожал израильтянам. Но разве те французские евреи, которые, подобно вам, уверяют нас, что они являются и хотят быть французскими гражданами „как все прочие“, а также те репатрианты из Северной Африки, кто предпочли Францию Израилю, не должны были бы отойти в сторону, избегать слов и поступков, дающих повод к обвинению в „двойном подданстве“? То, что произошло в эти безумные дни, делало неизбежным резкий поворот, и генерал де Голль стал не столько его инициатором, сколько выразителем. Разумеется, брат мой, ты, как все люди, мудр, говоря за других. Было бы лучше, если бы… Евреи не должны были бы… Все это очевидно. Признаюсь: после июньского солнца я ожидал ноябрьских заморозков. <…> Все забывают важнейшее обстоятельство, которое одно только и объясняет почти полное единодушие французских евреев: так как симпатии большинства французов были на стороне Израиля, то евреи с радостным изумлением переживали момент примирения своего французского гражданства и своего „иудейства“: демонстрируя свою привязанность к Израилю, они не отделяли себя от французов, а объединялись с ними. Это было слишком прекрасно, чтобы длиться долго: оказалось, что и они верили в Деда Мороза».
216
Следующий пассаж воспроизводит текст «Времени подозрений».
Я напомнил, что французские евреи не принадлежат к одному и тому же социальному классу, не придерживаются одинаковых убеждений: одни из них — правые, другие — левые, многие симпатизируют палестинским арабам, будучи «антиимпериалистами», а следовательно, враждебными Израилю, в котором видят «проявление колониализма». «При всем том французские евреи впервые создали о себе впечатление как о некой общности». Я, не сионист — прежде всего и главным образом потому, что не ощущаю себя иудеем, — «знаю сегодня яснее, чем вчера, что даже сама возможность разрушения Государства Израиль (которое сопровождалось бы истреблением части населения) ранит меня до глубины души». Многие левые интеллектуалы пережили то же, что и я. Они на время забыли про «империализм» и «колониализм», вспомнили о своем происхождении или, к собственному удивлению, обнаружили, что они евреи. «Левые интеллектуалы еврейского происхождения не сменили свой универсализм на израильский национализм, вопреки беспощадному утверждению Ж.-М. Доменака. Они пережили такой же личный опыт, как Камю. В некоторых обстоятельствах интеллектуал тщетно стал бы пытаться определить свою позицию посредством долгих размышлений, взвешивая все „за“ и „против“, сравнивая досье тех и других, опираясь на абстрактные принципы справедливости. Он молчит или повинуется своему демону. Именно так поступали левые интеллектуалы, евреи и неевреи, в минувшем июне. Хотя сразу вслед за тем и возвращались к своей повседневной фразеологии». Следующая фраза, пожалуй, резюмирует лучше всего мою позицию: «Как французский гражданин, я требую для себя права, дарованного всем гражданам, соединять верность национальному государству со свободой верований и симпатий. Для верующих евреев Израиль имеет совершенно другое значение, чем для меня; но я презирал бы себя, если бы предоставил им одним защищать ту из свобод, без которой мне легче обойтись, нежели им».
Что же касается генерала де Голля, то я поставил ряд вопросов, не отвечая на них: «Зачем он это сделал? Чтобы доставить себе удовольствие, вызвав скандал? Чтобы наказать израильтян за непослушание, а евреев — за случайный антиголлизм? Чтобы торжественно воспрепятствовать всякому поползновению к двойному гражданству? Чтобы продать несколько лишних „Миражей“ арабским странам? Метил ли он в Соединенные Штаты, нанося удар по евреям? Хотел ли подвергнуть новому испытанию безоговорочную преданность некоторых своих приверженцев, пострадавших при Шарле де Голле? Поступает ли он как потомок Людовика XIV, не терпевшего протестантов? Или как наследник якобинцев, которые так любили свободу, что запрещали гражданам испытывать иные чувства? Этого я не знаю. Знаю только, что всякий национализм, превысивший известную меру, ставит в конце концов некоторых евреев (к которым я не принадлежу, но от которых не хочу отрекаться) перед альтернативой между отказом и отступничеством».