Мемуары. 50 лет размышлений о политике
Шрифт:
Моя кардинальная ошибка заключалась в том, что я с самого начала не обрисовал политический контекст обсуждения проекта Конституции, а именно — борьбу между тремя силами, развернувшуюся после их возвращения во Францию, а также осложнения, вызванные годами войны и оккупации. Внешне, в период от Освобождения и до избрания первого Учредительного собрания, страной управлял генерал де Голль, его поддерживали три крупные партии — коммунисты, социалисты и МРП, причем эта последняя получала большинство голосов умеренных или радикал-социалистических избирателей. При Третьей республике в центре и в правой части политического спектра никогда не было организованной партии. Деятели правого толка входили в Национальный совет Сопротивления, но когда состоялись всенародные выборы, то самые большие козыри оказались в руках МРП; это движение заявляло о своей близости к Генералу, его руководители были признанными деятелями Сопротивления; оно казалось единственной силой, способной удержать совместный
Но эта первая конфигурация скрывала два коренных конфликта: компартия — против всех остальных партий; все, или почти все, партии — против Генерала. Он никогда не считал, что его миссия завершится после Освобождения и избрания Учредительного собрания. Он питал надежду обеспечить Францию прочными учреждениями и управлять ею, по крайней мере в течение нескольких лет. Когда генерал де Голль ушел в отставку в начале 1946 года, то рассчитывал вернуться к власти через несколько месяцев. Вспоминаю, как Андре Мальро, после встречи с ним, сказал: «Мы придем обратно через полгода».
Почему произошла отставка Генерала в январе 1946 года? Он посчитал, что партии не смогут управлять страной, но думал также, с основанием, что Учредительное собрание не выработает Конституцию, обеспечивающую ему место, которое он хотел бы занять в Республике. Все партии, не исключая МРП, более или менее ясно поняли, что Генерал не откажет партиям в праве на существование, но не намерен получать власть из их рук. Он не желал править страной в качестве председателя Совета министров. Не потому, что был на это неспособен; напротив, он обладал врожденным даром «дебатировать», участвовать в парламентских прениях. Я был свидетелем того, как Генерал выступал в Собрании, в ходе обсуждения, начатого по предложению Андре Филипа [108] , дав понять, что уйдет в отставку. Его выступление произвело впечатление на Собрание, но не убедило его. В 1947 году уже произошло разделение между коммунистами и некоммунистами, но в конечном счете партии объединились ради принятия Конституции, которую Генерал считал несовместимой с интересами нации и со своими собственными амбициями.
108
Думаю, речь шла о сокращении бюджета национальной обороны.
«Комба», первая «Комба», просуществовавшая до весны 1947 года, располагалась на левом фланге по своему языку, по своим позициям в колониальных проблемах, но некоторые из ее редакторов — Паскаль Пиа, Альбер Оливье, в течение 1946–1947 годов все более и более проявляли себя как голлисты. В моих передовицах я советовал сказать нетна референдуме по проекту Конституции, одобренному Национальным собранием, поддержанному коммунистами и социалистами; когда же французам был предложен второй вариант Конституции 149 , я предложил, смирясь, сказать да;на следующий день Альбер Оливье ответил мне вопросом: «А почему бы не нет?».
В декабре 1946 года вспыхнула война в Индокитае: лига Вьетминь внезапно напала на французские войска в Ханое. Я написал передовую статью, которую Сартр назвал «запутанной». Перечитав ее, я не испытал особого стыда или угрызений совести. В Лондоне я выступал за то, чтобы уйтииз Индокитая. Груз Империи, разбросанной по всему свету, был непосильным для Франции, ослабленной годами войны и оккупации. Но в декабре 1946 года, в ежедневной передовице, в тот момент, когда нашим солдатам удалось еле-еле спастись от побоища, нельзя было не поддержать социалистическое правительство Леона Блюма, которое решало вопрос о посылке подкреплений. Отсюда — зигзагообразный ход моего анализа или, скорее, обоснования занятой позиции.
Итак, сначала: «Когда наши войска отражают умышленное нападение, совершенное внезапно и по приказу, мы чувствуем свою солидарность с французами, которые сражаются и гибнут в далекой земле». И сразу же — противоположное суждение: «Однако ограничиться этим — значит проявить какую-то трусость. Очень возможно, что в нынешней ситуации утверждение силы является неизбежной необходимостью. И пусть завтра начнутся переговоры, сегодня следует прибегнуть к оружию. Но как не признать того, что сама эта необходимость означает жестокое разочарование, горькое поражение для надежд, которые все мы питали сразу же после Освобождения? Только что принятая Конституция торжественно провозглашает, что Франция никоим образом не будет покушаться на свободу любого народа. Мы признали независимость Вьетнама в рамках Французского союза. Ничто не позволяет нам думать, что наши представители хотели бы отступиться от этого принципа. В этом свете нынешнее сражение кажется лишь еще более пагубным, поскольку у нас нет и не должно быть намерений вести новую завоевательную войну и поскольку Вьетнам до настоящего времени не отрицал
Статья эта не кажется мне двусмысленной, хотя автор находился в затруднительном положении. Отказ от нового военного завоевания, на которое у нас нет средств, которое не входит в наши намерения; уважение обещания о предоставлении независимости; то, что Франция намерена поддержать, это не колониальный режим прошлого. Тон передовицы Альбера Оливье, появившейся на следующий день, отличался от тона моей статьи, но эта передовица опиралась на сообщение Леона Блюма в парламенте. В подтверждение своей главной мысли он цитировал слова председателя Совета министров — социалиста. «В настоящий момент, — писал А. Оливье, — можно лишь констатировать отказ вести переговоры под давлением силы или, как очень хорошо выразился Леон Блюм, „до того, как будет восстановлен мирный порядок, являющийся необходимой основой для выполнения договора“».
В качестве главы переходного правительства Леон Блюм должен был взять на себя разрешение проблемы, за возникновение которой он, может быть и против своей воли, нес ответственность и серьезность которой от него не ускользала. Тем не менее он взял на вооружение формулу, содержавшую в зачатке многолетнюю войну: «восстановить мирный порядок». Восстановление такого порядка означало попытку нового военного завоевания, хотя от намерений начать его открещивались. Национальное чувство, столь мощное в стране (не будем употреблять двусмысленный термин «национализм»), незнание соотношения сил объясняют, не оправдывая, те решения, которые постепенно увлекли Францию во вьетнамскую западню. Передовица от 29 января 1947 года, в которой комментируются заявления Мариуса Муте относительно возвращения Индокитая, на мой сегодняшний вкус кажется слишком умеренной. Тем не менее она напоминает об отказе Франции от военных завоеваний и о необходимости разговаривать не только с теми, кто находится под нашим покровительством, но прежде всего с теми, кто пользуется доверием населения [109] .
109
Передовая статья от 20 марта 1947 года, написанная после дебатов в Национальном собрании по вопросу об Индокитае, не содержит ничего нового по сравнению с предыдущими. В ней подчеркиваются противоречия политики правительства Рамадье: с кем намерено оно вести переговоры? Сколько времени будет длиться «умиротворение»?
Кроме статей по актуальным экономическим вопросам, я писал передовицы о Германии и Конституции. Они были самыми многочисленными и, возможно, самыми важными. В номере от 26–27 января 1947 года, в передовой под заголовком «Сохраняется ли еще германская опасность?» еще раз рассматривалась качественно новая ситуация в мире. Ее характеризовали общее падение роли Европы в планетарной политике, окончательное закрепление более низкого положения срединной страны этого континента по отношению, с одной стороны, к Советскому Союзу, с другой — к западным демократиям; спустя несколько дней я подчеркивал неизбежность экономического и промышленного восстановления Германии, критиковал «потолки», установленные для продукции некоторых отраслей ее индустрии. Наконец, 7 февраля 1947 года я упоминал о «другой Германии». «Возрождение Европы, то есть национальных государств между границами России и берегами Атлантики, немыслимо без реинтеграции рейха или того образования, которое займет его место в мирном сообществе». Что касается французской политики, говорил я, то, принимая идею экономического единства Европы, она принимает в принципе идею ее политического единства в какой-то форме. «Ничто не противостоит утверждению французской доктрины, позитивной и конструктивной по сути, преследующей цель воссоздания Германии в составе мирной Европы… Я думаю, что восстановление Германии обернется против нас, если по нашей вине оно совершится без нас».
Я перечитал большинство своих статей, посвященных Конституции или, вернее, двум ее вариантам, которые один за другим были представлены народу на референдумах. Что касается первого текста, то в отношении его было полное согласие: мы отвергали предложенный нам вариант одновременно потому, что он представлялся скверным, и потому, что его поддерживали лишь две партии, партии «марксистские» — коммунистическая и социалистическая, притом последняя выступала за проект скрепя сердце. На следующий день после того, как было сказано «нет», я озаглавил свою передовую: «Спасены благодаря поражению». Имелись в виду, разумеется, социалисты.