Мемуары
Шрифт:
В конце концов меня убедил г-н де Фонтене, который однажды после обеда, прогуливаясь со мной в саду картезианского монастыря, сказал мне так: «Вы сами видите, Мазарини — всего лишь марионетка, которая то прячется за ширмой, то вновь выскакивает на сцену; но вы видите и другое: прячется она или выскакивает на сцену, нить, ею управляющая, — это воля Короля, и, судя по всему, нить эта порвется не скоро, если пытаться порвать ее способами, к каким прибегают ныне. Ведь многих из тех, кто прикидывается ярым ненавистником Кардинала, весьма раздосадовала бы его гибель; а многие другие весьма обрадуются, если он спасется; никто не старается воистину содействовать окончательному его свержению; вы сами, сударь (он обращался ко мне), вы сами содействуете этому весьма вяло, ибо зачастую отношения ваши с принцем де Конде мешают вам выступить против двора с той свободой и решимостью, с какими вы действовали бы, если бы не ссора с Принцем. Вот из чего я заключаю, что Кардинал непременно возвратится к власти, потому ли, что на это согласится принц де Конде, который, пожелав примириться с двором, всегда уговорит Месьё последовать его примеру; потому ли, что устанет народ, который и так уже слишком хорошо понял, что партия принцев не способна ни воевать, ни установить мир. Одно или другое случится непременно, а вы в обоих случаях много проиграете, ибо, если вы не придумаете, как помочь горю, прежде чем смута разрешится примирением [520]двора с принцем де Конде, вам нелегко будет выпутаться из сетей интриги, посредством которой двор и принц де Конде пожелают вас погубить.
Будет
Если бы вы могли помешать возвращению Кардинала — согласен, путь, который я вам предлагаю, был бы недостоин ни политика, ни человека благородного, ибо возвращение это в силу множества причин должно почитаться общественным бедствием; но, понимая, как то понимаете вы сами, что оно неотвратимо из-за нелепого поведения противников Мазарини, я не могу взять в толк, почему то, чему вы помешать не можете, должно стать помехой вам самому выйти из затруднения путем, который открывает перед вами поприще славы и свободы. Париж, архиепископом которого вы поставлены, стонет под игом, Парламент его сделался призраком, Ратуша — пустыней, Месьё и принц де Конде повелевают в Париже лишь постольку, поскольку это позволяет самое разнузданное отребье; испанцы, немцы, лотарингцы стоят в предместьях города и грабят даже его сады. Вы, его пастырь и освободитель, два или три раза принуждены были по три недели кряду не показываться на улице, да и сегодня ваши друзья трепещут, когда вы разгуливаете безоружный. Неужто вы ни во что не ставите возможность пресечь все эти беды, неужто упустите единственный случай, дарованный вам Провидением, чтобы заслужить общую признательность, положив им конец? Кардинал, поступки которого никогда нельзя расчесть, может возвратиться ко двору завтра же, и тогда путь, который я вам предлагаю, станет для вас пригодным менее, чем для кого-либо другого. Так не теряйте же минуты, которая, в силу [521]рассуждения от противного, благоприятна для вас более, чем для кого-либо другого. Возьмите с собой свой клир и поезжайте в Компьень благодарить Короля за то, что он удалил Мазарини; просите его возвратиться в столицу; договоритесь об этом с теми из членов корпораций, кто желает блага государства, а почти все они — ваши личные друзья и благодаря вашему сану видят в вас естественного своего предводителя, которому в особенности пристало действовать в нынешних обстоятельствах. Если Король и в самом деле возвратится в Париж, весь город будет обязан вам, если же он вам откажет, вам все равно будут признательны за ваше намерение. Если вам удастся склонить на свою сторону Месьё, вы спасете государство, ибо я уверен: сумей он в этом случае исполнить свою роль, он привез бы Короля в Париж, а Мазарини никогда бы не вернулся в столицу. Но я полагаю, что со временем Кардинал сюда возвратится — предвосхитьте же это событие, ибо я понимаю: вы боитесь, что народ впоследствии укорит вас за него, предвосхитьте, повторяю, это событие, приняв должность в Риме, ведь вы говорили мне не раз, что предпочтете уехать в Рим, нежели выступать об руку с Мазарини. Вы кардинал, вы архиепископ Парижский, вы любимы народом, вам всего лишь тридцать семь лет — спасите Париж, спасите государство!»
Вот краткое изложение того, что высказал мне г-н де Фонтене, и притом высказал с пылкостью столь не похожей на обычную его сдержанность; его слова и в самом деле оказали на меня впечатление; хотя он не сообщил мне ничего, о чем я сам уже не думал бы (вы, наверное, помните, как я размышлял об участи, меня ожидающей, в ту пору, когда подожгли Ратушу), его рассуждения задели меня более, нежели все то, что говорили мне до сего времени другие, более даже, нежели то, что рисовал себе я сам.
Мы с Комартеном уже довольно давно задумывались над возможностью послать к Королю депутацию духовенства и обсуждали, как приступить к делу и каковы могут быть его следствия. Я должен отдать справедливость Жоли — это ему первому пришла в голову мысль о ней 533, едва лишь Мазарини покинул двор. Мы позаботились обо всех предосторожностях, какие почитали особенно необходимыми и полезными. Первой, и во всех отношениях главной, было убедить Месьё одобрить такую затею — как я уже говорил выше, расположение духа, в каком он пребывал, вселяло в нас надежду на успех. Для достижения этой цели я прибегнул к доводам, могущим сильнее всего подействовать на герцога Орлеанского, почерпнув их из числа тех, какие мне привел в упомянутой мной речи г-н де Фонтене. В дополнение к ним я описал, сколь выгодно самому Месьё добиться обширной, истинной, а не обманчивой амнистии Парламенту и Парижу, в которой ему без сомнения не откажут, если он изъявит двору искренное желание примириться. Я убеждал его, что, если, прежде чем исполнить давнюю свою мечту — удалиться в Блуа, он позаботится о том, чтобы мир стал гарантией безопасности для всех вместе и для каждого в отдельности, его отъезд увенчает его славой тем более, что в отъезде этом [522]будут видеть плод принятого им твердого решения никоим образом не быть причастным к возвращению первого министра; и если мое решение удалиться в Рим, прежде чем Кардинал вернется в Париж, многие сочтут вынужденным, полагая, что я испугался преследований, какими грозит мне возвращение Кардинала, происхождение Месьё ставит его выше подобных разговоров и подобных подозрений; если, прежде чем удалиться в Блуа, он сделает для общества то, чего ему не составит труда добиться от двора, он окажется в Блуа с козырями на руках, любимый, почитаемый, прославляемый французами и иностранцами, и в его власти будет в любую минуту ради государственного же блага воспользоваться любой ошибкой, какую совершит любая из партий.
Благоволите заметить, что, обращаясь к Месьё с этими словами, я уже знал из верных рук, что за пять или шесть дней до этого у него был последний приступ страха, как бы я не примирился с принцем де Конде. Он и сам отчасти дал мне это понять, хотя и обиняками. Но Жуи, которому он открылся до конца по случаю не помню уж кем переданного ему известия, будто г-н де Бриссак вновь пытается содействовать нашему с Принцем примирению, сказал мне, что Месьё воскликнул: «Если это так, гражданской войне во Франции суждено длиться вечно». Однако вы понимаете сами, что это обстоятельство не отвратило меня от попытки убедить Месьё. Мне не пришлось раскаяться в своем решении, ибо, едва я заговорил с ним, он тотчас понял все, что я имел в виду. Он посмеялся над тем, что я отказался от односложных ответов, а шутка всегда была у него знаком того, что он доволен собеседником. Потом он подкрепил мои доводы своими, а это — неоспоримый знак довольства
Из сказанного Месьё я понял, что он ищет доводов, дабы успокоить свою совесть в отношении принца де Конде. Дабы успокоить свою, я решил не уговаривать и не убеждать его; в этом единственном вопросе я остался верен взятому мной правилу отвечать односложно, хотя Месьё весьма желал бы услышать мое мнение насчет Принца, а также насчет различных переговоров, о которых все время ходили слухи, как справедливые, так и ложные. Я довольствовался тем, что согласился принять упомянутую миссию или, лучше сказать, сам составил ее план. Вот в чем он заключался. Месьё прикажет мне созвать генеральную ассамблею духовенства с тем, чтобы каждая епархия избрала депутатов для посылки ко двору; возглавить и представить Королю депутацию, цель которой — молить Его Величество, чтобы он даровал мир народам и вернулся в свой добрый город Париж; через посредство друзей моих подтолкнуть к таким же действиям прочие корпорации столицы; через принцессу Пфальцскую передать двору, не прибегая, однако, к письменному сообщению, какое можно было бы обнародовать, что Его Королевское Высочество первым дал ход этому предприятию; не входить ни в какие подробности, пока сам я не окажусь в Компьене, где скажу Королеве, что она могла убедиться: Месьё не предпринял бы сам и не потерпел бы подобных шагов ни от какой корпорации, не имей он самых добрых и чистосердечных намерений; Месьё хочет мира, хочет его всей душой; обещания, публично данные им народу насчет г-на кардинала Мазарини, не позволили ему ни заключить мир, ни даже предложить его, пока тот находился при дворе, но теперь, когда г-на Кардинала там нет, Месьё страстно желает дать знать Королю, что одно лишь это препятствие мешало ему до сих пор содействовать миру; Месьё объявляет через меня, что отказывается от всех личных выгод, не притязая на них ни для себя, ни для кого из своих приверженцев; он хлопочет лишь о всеобщей безопасности, для поддержания которой довольно лишь изъяснить некоторые статьи амнистии и облечь ее в форму, которая в дальнейшем послужит пользе Короля столько же, сколько удовлетворению отдельных лиц; сам же Месьё, удостоившись счастья лицезреть Короля в Лувре, с радостью и без промедления удалится в Блуа, дабы печься там лишь о своем покое и спасении души, а все, что после этого произойдет при дворе, не будет иметь к нему никакого касательства, если только ему окажут милость ни во что его не вмешивать и не тревожить в уединении, в каком он с непритворной охотой обещает оставаться.
Последняя фраза была, как вы понимаете, самой главной. В добавление к этой инструкции Месьё дал мне особенное и совершенно недвусмысленное приказание заверить Королеву, что в случае, если принц де Конде не удовольствуется разрешением спокойно пребывать в своем губернаторстве, пользуясь всеми своими доходами и должностями, Месьё от него отречется. Я заметил герцогу Орлеанскому, что можно и даже должно было бы смягчить это выражение. «Прочь ложное великодушие, — возразил он с гневом, — я знаю, что говорю, и сумею подтвердить и оправдать свои слова». С этим я ушел от Месьё. Я в точности исполнил [524]его приказание, не встретив при исполнении его никаких трудностей, кроме той, какой никак не ожидал. То, что я вам расскажу, совершенно непостижимо уму.
Взяв все предварительные меры, какие я полагал необходимыми для исполнения своего плана, я послал к принцессе Пфальцской Аржантёя, а может быть Жоли (не помню, которого из двух), чтобы обсудить его с ней. Она горячо поддержала мой замысел, однако ответила мне, что, ежели я желаю добиться успеха, то есть убедить Короля возвратиться в Париж, мне должно застать двор врасплох, ибо если я дам ему время вопросить оракула, я получу лишь тот ответ, какой будет сочинен и продиктован жрецами кумира 536 ,а они (писала принцесса шифром, которым мы с ней пользовались в уверенности, что разгадать его невозможно) предпочтут, чтобы рухнул весь храм, нежели допустить меня положить хотя бы камень, дабы его укрепить. Принцесса просила у меня всего лишь пять дней сроку, чтобы самой сообщить все Кардиналу. Она так ловко повернула дело, что, можно сказать, заставила Мазарини согласиться на мое посольство и написать Королеве, что она должна принять его по меньшей мере любезно.
Едва Ле Телье, Сервьен, Ондедеи, Фуке и иже с ними пронюхали о моем плане, они всеми силами стали ему противиться, утверждая, что я желаю заманить двор в ловушку; будь мои намерения искренними и прямодушными, я, мол, начал бы дело с переговоров, а не ставил Короля в такое положение, когда он принужден возвратиться в Париж, не заручившись необходимыми гарантиями, или, отказавшись туда вернуться, навлечь на себя ропот всего города. Принцесса Пфальцская, имея в руках приказ Кардинала и сознавая свою силу, отвечала им, что и при самых лучших побуждениях я не мог бы действовать иначе, ибо для меня куда опаснее скомпрометировать себя переговорами, во время которых мне самому могут расставить неисчислимые ловушки, нежели возглавить депутацию, рискуя в худшем случае обнаружить добрые намерения, которые окажутся бесплодными. Ондедеи утверждал, что единственная цель моего предложения — без опаски явиться ко двору, чтобы получить кардинальскую шапочку. Княгиня возражала на это, что получение шапочки — вопрос сугубо церемониальный, совершенно мне безразличен, и она говорила правду. Аббат Фуке ладил свое, уверяя, что у него в Париже есть люди, которые в первый же день помогут Королю утвердиться в городе, и Его Величеству нет нужды обязываться тем, кто предлагает свою помощь для того лишь, чтобы самим удержаться в столице вопреки воле монарха.
Ле Телье и Сервьен, вначале разделявшие мнение Ондедеи и Фуке, наконец уступили приказу Кардинала, а может статься, и веским, разумным доводам принцессы Пфальцской; Королева, которая, обещав выдать нам пропуск, целых три дня продержала в Компьене Шарье, посланного мною за ним, наконец приказала выправить бумаги и даже сопроводила это приказание множеством учтивых слов. Я тотчас выехал 537вместе с [525]представителями всех духовных корпораций Парижа и со свитой, состоявшей почти из двух сотен дворян, не считая пятидесяти гвардейцев герцога Орлеанского. В Санлисе я получил известие, что при дворе решили не давать пристанища моей свите, и сам Ботрю, примкнувший к ней, чтобы выбраться из Парижа, ворота которого охранялись, сказал, что не советует мне появляться в Компьене с таким большим эскортом. «Не думаю, — возразил я ему, — что вы посоветуете мне пуститься в путь в сопровождении одних лишь каноников, кюре и монахов в пору, когда по стране рыщет множество злоумышленников из разных партий». Он согласился со мной и выехал вперед, чтобы объяснить Королеве, отчего со мной такая свита и охрана, численность которых ей безбожно преувеличили. Но ему удалось добиться только, чтобы мне предоставили, где разместить восемьдесят лошадей. А у меня, благоволите заметить, в одних каретных упряжках их было сто двенадцать.