Мемуары
Шрифт:
Прием, оказанный мне в Париже, вознаградил меня за насмешки аббата Фуке. Я встречен был с восторгом неописанным 549и прибыл прямо в Люксембургский дворец, где представил Месьё отчет о моем посольстве. Он был потрясен. Он вспылил, он стал честить двор, двадцать раз он уходил к Мадам, столько же раз возвращался и вдруг объявил: «Принц де Конде хочет покинуть Париж. Граф де Фуэнсальданья сообщил ему, что имеет приказ передать в его руки все испанские войска, но отпускать Принца нельзя. Иначе эти люди явятся в Париж и всех нас передушат. Двор, без сомнения, имеет здесь пособников, нам неизвестных. Разве он стал бы так себя вести, если бы не чувствовал свою силу?»
Вот лишь короткий отрывок из речи Месьё, которая продолжалась битый час; я его не перебивал и, даже когда он обращался ко мне с вопросами, отвечал ему почти односложно. Наконец он рассердился и потребовал, чтобы я высказал свое мнение. «Я прощаю вам ваши односложные ответы, — прибавил он, — когда вопреки вашим советам действую в угоду принцу де Конде, но когда, как нынче, я следую им, я желаю, чтобы вы высказались начистоту». — «Поистине, Месьё, — ответил ему я, — мне должно всегда говорить с Вашим Королевским Высочеством начистоту, чьим бы советам
Тут Месьё прервал меня с некоторой даже поспешностью. «Я вовсе не это имел в виду, — сказал он. — Я знаю, что мы были правы, но быть правым в здешнем мире — еще не все, а быть правым вчера — тем более. Что нам делать сегодня? Нам приставят нож к горлу; вы понимаете, как и я: двор не может действовать так, как он действует, из одного лишь ослепления; он непременно либо уже примирился с принцем де Конде, либо за моей спиной прибрал к рукам Париж». При этих словах Месьё в библиотеку вошла Мадам, которой не терпелось узнать, чем закончится описанная сцена, и, правду сказать, я весьма обрадовался ее приходу, ибо, когда ей не мешало предубеждение, она рассуждала здраво, хотя и отличалась умом довольно ограниченным. В ее присутствии Месьё продолжал требовать, чтобы я высказал ему свое мнение; я просил дозволения сделать это письменно, что в разговорах с ним было всегда предпочтительнее, ибо из-за нетерпеливости своей он поминутно прерывал собеседника. Вот копия своеручной моей записки:
«Я полагаю, Ваше Королевское Высочество можете быть уверены, что несговорчивость двора проистекает не столько от сознания им собственной силы, сколько от того, что, из-за отсутствия Кардинала, а также из-за интриг многочисленных его клевретов, двор мечется из стороны в сторону; поскольку в известной части нынешнего нашего диспута мне придется опираться на этот довод, Месьё по справедливости вправе не верить мне на слово, ибо мнение мое, в свою очередь, опирается на впечатления, полученные мной в Компьене, а они могут быть ошибочными. Поэтому я прошу Ваше Королевское Высочество прежде всего хорошенько вникнуть в эту сторону дела и разузнать, справедливы или нет мои компьеньские впечатления, то есть, говоря яснее, верно ли, что двор так несговорчив, как мне показалось, и чем вызвана эта его несговорчивость — упомянутыми ли мною метаниями или недоверием и неприязнью лично к моей особе. Ваше Королевское Высочество в два дня может составить себе об этом суждение через г-на Данвиля или через тех своих приближенных, к которым Королева расположена более, нежели ко мне. Если я ошибся, ничто не помешает Вашему Королевскому Высочеству продолжать начатое дело и, следуя принятому решению, содействовать водворению мира, но воспользоваться для этой цели услугами тех, кто будет выслушан при дворе более благосклонно, нежели я. Если же мои предположения верны, предстоит решить, должен ли Месьё изменить свои планы, не думать более о примирении и, ничтоже сумняшеся, продолжать войну, рискуя всем тем, что она может за собой повлечь, или он должен пожертвовать собой ради блага государства и общественного спокойствия. Те, кому Ваше Королевское Высочество прикажет дать ему совет в этом вопросе, окажутся в большом затруднении, ибо, каков бы ни был их ответ, они прослывут либо бунтовщиками, желающими увековечить гражданскую войну, либо [534]изменниками, продающими собственную партию, либо, наконец, глупцами, трактующими о государственных делах в кабинете так, как в Сорбонне трактуют о вопросах совести; беда в том, что заслужат им эти клички или оградят их от них не дурные или благородные их поступки и не дурные или благородные намерения, а одна лишь игра судьбы или поступки самих их врагов. Однако соображение это не помешает мне теперь говорить с Вашим Королевским Высочеством с той же свободой, как если бы я был в этом деле человеком сторонним, хотя я убежден, что в нынешних обстоятельствах нельзя посоветовать ничего, что не было бы дурно, равно как нельзя сделать ничего, что было бы хорошо.
Если предположить, что я и в самом деле угадал настроение Компьеня, Месьё, на мой взгляд, может, как я уже сказал, выбрать одно из двух решений: или согласиться на все требования двора и предоставить ему своими силами утвердиться в Париже, не будучи ни в чем обязанным Вашему Королевскому Высочеству и не дав никаких гарантий народу, или решительно и твердо воспротивиться двору и смелым, мощным противодействием вынудить его войти в переговоры и водворить в государстве мир теми средствами, к каковым прибегают обычно в конце междоусобных войн. Если бы почтение, питаемое мной к Вашему Королевскому Высочеству, позволило мне в деле столь важном посчитать себя хотя бы нулем, я взял бы на себя смелость заметить, что мне выгодно первое из этих решений, ибо, хотя вначале оно и возбудит против меня некоторое недовольство, оно даст мне со временем положение, которое вовсе нельзя назвать незавидным. Фрондеры, без сомнения, скажут вначале, что советы мои оказались плохи, но миролюбцы, число которых к концу смутных времен всегда особенно велико, скажут, что они мудры и обличают человека благородного. Я останусь кардиналом и архиепископом Парижским, правда, возможно, удаленным в Рим, но удаленным лишь на время, и притом облеченным самыми высокими должностями. Мало-помалу политики согласятся с миролюбцами; гнев против Кардинала погаснет или охладится с его возвращением; недовольство, возбужденное против меня, будет предано забвению, а если о нем и вспомнят, то для того лишь, чтобы еще раз с большим убеждением сказать, что я человек умный и учтивый, ловко выпутавшийся из весьма скверного дела.
Так судят смертные о добром имени людей обыкновенных. По-иному обстоит дело с великими принцами, ибо, поскольку высокое рождение и сан ограждают от гибели их особу и их состояние, им невозможно спасти свое доброе имя, прибегнув к оправданиям, пригодным для лиц более низкого ранга. Если Месьё позволит переместить Парламент,
Отныне, на мой взгляд, Месьё может ее вести лишь в том случае, если удержит подле себя принца де Конде. Двор добился уже заметных успехов, в особенности в провинции, где ретивость парламентов заметно убавилась. Сам Париж уже далеко не тот, что прежде, и хотя он далеко не таков, каким его желает видеть двор, без сомнения, его должно подогреть, не теряя при этом времени. Особа Принца не пользуется любовью парижан, но его доблести, высокое происхождение, мощь его войска по-прежнему ими ценимы. Словом, я убежден, если Месьё изберет второй выход, ему следует прежде всего заручиться поддержкой своего кузена; затем, я полагаю, ему должно без промедления публично объявить в Парламенте и в Ратуше о своих планах и о причинах, их породивших, упомянуть о шагах, предпринятых им через мое посредство при дворе, о намерении двора возвратиться в Париж, не дав гарантий безопасности ни верховным палатам, ни городу, и о том, что Месьё принял решение противиться этому всеми силами и рассматривать как врагов всех тех, кто прямо или косвенно войдет в какие-либо сношения с двором.
В-третьих, по моему суждению, следует энергически исполнить эти слова на деле и вести войну так, точно о мире не может быть и речи. Зная влияние, каким Ваше Королевское Высочество пользуется в народе, я совершенно уверен, что все мои предложения исполнимы, но замечу при этом, они станут неисполнимыми, если Месьё не прибегнет ко всей полноте своей власти, ибо шаги, уже предпринятые им при дворе в противоположном смысле, затруднят те, что необходимо совершить ныне. Вам [536]самому виднее, Месьё, чего Вы можете ждать от принца де Конде, чего опасаться, как далеко Вам следует зайти в отношении иностранцев, как Вам следует держаться с Парламентом, как определить судьбу муниципалитета; если Месьё не решит этих вопросов со всею твердостью, чтобы потом уже не отступать от принятого решения и не искать более полумер, которые, притязая примирить противоречия, притязают на невозможное, он вновь окажется в бедственном положении, в каком уже был, только еще неизмеримо более опасном, нежели прежнее, ибо в нынешних обстоятельствах оно станет роковым. Не мне судить о предмете такой важности, решать самому Месьё: sola mihi obsequii gloria relicta est» 550.
Вот что я набросал второпях, можно сказать, единым духом, за столом в библиотеке Люксембургского дворца. Месьё внимательно прочитал бумагу. Он отнес ее Мадам. Весь вечер ее обсуждали, но ни к какому решению так и не пришли, ибо Месьё все время колебался и не мог сделать выбора.
По возвращении от Месьё я отправился к Комартену — он находился у президента де Бельевра, который из-за ячменя на глазу перебрался в предместье Сен-Мишель, где воздух был лучше, чем у него дома. Я кратко изложил Комартену рассуждение, которое вы только что прочитали. Он стал меня журить. «Не знаю, о чем вы думаете, — сказал он, — ведь вы обрекаете себя ненависти обеих партий, высказываясь об обеих слишком правдиво». — «Я понимаю, что грешу против правил политики, — отвечал ему я, — зато я удовлетворяю требованиям морали, а я ценю вторую превыше первой» 551. «Я не согласен с вами даже и в оценке политики, — заметил тут Комартену президент де Бельевр. — В нынешних обстоятельствах господин кардинал де Рец сделал единственно верный ход. Обстоятельства эти столь неопределенны, особливо в отношении Месьё, что разумному человеку не должно брать на себя никакого решения».
Месьё прислал за мной два часа спустя к г-же де Поммерё, но у входа в Люксембургский дворец меня встретил паж, передавший мне приказание своего господина ждать его в покоях Мадам. Месьё не хотел, чтобы я прервал его беседу с Гула — запершись с ним в библиотеке, он расспрашивал его о предмете, который я изложу вам ниже. Вскоре герцог Орлеанский явился к Мадам. «Вы говорили сегодня, — сразу начал он, — что, если я решусь продолжать войну, мне должно прежде всего заручиться поддержкой принца де Конде, но как, черт возьми, я могу это сделать?» — «Вам известно, Месьё, — ответил я, — что в силу отношений моих с принцем де Конде я не в состоянии ответить Вам на этот вопрос. Вашему Королевскому Высочеству самому лучше знать, что Вы можете и чего не можете сделать». — «Откуда мне это знать, — возразил он. — Шавиньи почти уже сговорился с аббатом Фуке. Помните, о чем недавно уведомила меня в общих словах госпожа де Шуази? Теперь я узнал подробности. Принц клянется, что он тут ни при чем и Шавиньи предатель. Но как знать, правду ли говорит Принц?»