Мемуары
Шрифт:
Когда мы думаем, Государь, что довольно одного мгновения, чтобы свершились все эти благотворные перемены, но притом думаем, что мгновение это все еще не настало, нас охватывает чувство, в котором горе мешается с радостью, надежда — со страхом. Отчего не положить конец бедам, если препоной этому служат ныне всего лишь какие-то ничтожные формальности, которыми можно вмиг пренебречь? Отчего эти беды уже не пришли к концу, если не оттого, что Божье правосудие, быть может, захотело покарать наши грехи и преступления злосчастиями, которые нам приходится терпеть вопреки интересам политики, даже той, какую дано вершить людям? Ваш долг, Государь, деяниями благочестия и справедливости предупредить кары небесные, грозящие королевству, которому Вы — отец. Ваш долг, Государь, остановить надежным и скорым миром чудовищные святотатства, которые бесчестят землю и навлекают на нее громы небесные; Вы должны сделать это как христианин, Вы должны сделать это как Король.
Великий архиепископ Миланский обратил однажды подобные слова к величайшему из христианских императоров по случаю происшествий, менее важных,
Таким образом, Государь, на заре своей жизни Вы исполните один из самых главных заветов величайшего и праведнейшего из Ваших пращуров. В свой смертный час Людовик Святой завещал Королю, своему сыну, оберегать в особенности большие города королевства — главную опору своей власти 545. Великий этот монарх обязан был этими чувствами, столь разумными и основательными, наставлениям Бланки Кастильской, своей матери; Ваше Величество, без сомнения, обязаны будете такими же правилами советам великой Королевы, которая подарила Вас Вашему народу и своими несравненными и беспримерными добродетелями животворит ту самую кровь, что текла в жилах Бланки, и те самые привилегии, которыми та в свое время пользовалась во Франции».
Ответ Короля был любезным, но неопределенным, и воспроизвести его на бумаге 546стоило мне большого труда.
Вот что сделалось известно всем о моей поездке в Компьень, а вот что происходило там за сценою.
Королеве, принявшей меня с глазу на глаз в своем малом кабинете, я сказал, что прибыл в Компьень не только как представитель парижской Церкви, — я облечен и другими полномочиями, которые ценю много выше, ибо в этой роли надеюсь быть ей полезным много более, нежели в другой: я посланец Месьё, который просил меня заверить Ее Величество в своей готовности служить ей на деле усердно, решительно и без проволочек; при этих словах я извлек из кармана короткую записку, подписанную «Гастон» и содержавшую те же заверения. В первую минуту Королева несказанно обрадовалась и в порыве радости более, нежели под влиянием притворства, как то утверждали позднее, воскликнула: «Я всегда была уверена, господин кардинал, что вы наконец докажете мне свою преданность». Но только я приступил к изложению подробностей, как в дверь неслышно постучал Ондедеи; я поднялся было с кресла, чтобы ему открыть, но Королева удержала меня за руку. «Не надо, — сказала она. — Подождите меня здесь». Она вышла и более четверти часа беседовала с Ондедеи. Вернувшись, она сообщила мне, что Ондедеи вручил ей почту, полученную из Испании. Вид у нее был смущенный, и ее обращение со мной переменилось до неузнаваемости. Блюэ, о котором я упоминал во втором томе моего сочинения, позднее сообщил мне, что Ондедеи, узнав, что я просил Королеву об аудиенции с глазу на глаз, явился этому помешать и объявил Королеве, что г-н кардинал Мазарини приказал ему заклинать ее ни в коем случае не соглашаться на такую встречу, которая лишь вызовет недовольство ее верных слуг.
Названный Блюэ не раз клялся мне впоследствии, будто видел подлинное письмо Мазарини в руках Ондедеи, который якобы получил его как раз тогда, когда Королева уединилась со мной в своем кабинете. Я и в самом деле заметил, что по возвращении Королева расположилась у окна, створки которого доходили до самого пола, и меня усадила так, чтобы [530]все, находящиеся во дворе, могли видеть нас обоих. Рассказ мой покажется вам странным, я и сам усомнился бы в нем, если бы увиденное мною позднее не убедило меня, что в Компьене взаимное недоверие было таково, что каждый подозревал каждого; тому, кто не наблюдал этой картины собственными глазами, трудно ее представить. Сервьен и Ле Телье смертельно ненавидели друг друга. Ондедеи шпионил за ними обоими, как и за всеми прочими. Аббат Фуке притязал на второе место среди наушников. Барте, Браше, Сирон и маршал Дю Плесси не отставали от них, видя в этом свою выгоду. Принцесса Пфальцская заранее ознакомила меня с картой сей страны 547, но, признаюсь, я оказался неспособным представить себе истинный ее образ.
И однако, несмотря на совет Ондедеи, Королева не могла удержаться, чтобы не выказать мне своей радости и признательности. «Но поскольку, — заметила она, — беседы с глазу на глаз могут породить толки, нежелательные для Месьё и для вас самого, ибо приходится помнить о народе, ступайте к принцессе Пфальцской и уговоритесь с нею о часе, когда вы сможете тайно встретиться с Сервьеном». Блюэ уверял меня впоследствии, что это Ондедеи посоветовал Королеве поручить Сервьену, который питал ко мне особенную вражду, говорить со мной о делах, но Сервьен, боявшийся козней других подручных, отказался вступать со мной в какие бы то ни было отдельные переговоры, если в них не будет участником или, точнее, свидетелем Ле Телье. «Он не преминет, — объявил Сервьен Королеве, — внушить господину Кардиналу, будто я намерен стакнуться с кардиналом де Рецем, и поэтому, Государыня, я почтительнейше прошу Ваше Величество приказать ему участвовать в нашей беседе». Все то, что я вам рассказал, известно мне лишь со слов Блюэ, который вполне мог сочинить эту маленькую подробность, ибо был в дружбе с Ондедеи.
Мне показалось, что эти господа уже уведомлены Королевой о том, что я намерен им предложить. Вот вкратце смысл этих предложений. Месьё полон искренней решимости заключить мир и, дабы доказать Королеве чистоту своих помыслов, пожелал вопреки правилам и обычаям, принятым в политике, начать не с переговоров, а с поступков, а какой поступок может быть более важным и решительным, нежели торжественная депутация парижской Церкви, замысленная и предпринятая на глазах принца де Конде и испанских войск, стоящих в предместьях Парижа? Месьё предлагает также без колебаний, без предварительных условий, не выговаривая ни прямо, ни обиняками, никаких для себя выгод, выступить против всех тех, кто воспротивится заключению мира и возвращению Короля в Париж, прося лишь дозволения объявить принцу де Конде, что тому предоставят спокойно пребывать в его губернаторстве, а Месьё от его имени отречется от всех союзов с чужеземцами, и еще — чтобы [531]Король даровал не двусмысленную, а полную и безусловную амнистию, которая будет зарегистрирована парижским Парламентом.
Казалось бы, подобного рода предложение должно было быть не только принято, но принято с восторгом, ибо, даже если бы оно было неискренним, а Сервьен и Ле Телье могли это заподозрить, исходя из собственных развращенных понятий, они все равно могли извлечь из него многообразную выгоду. Я понял, что воспользоваться предложением Месьё обоим мешает недоверие не ко мне, а друг к другу, ибо я заметил, как они обменялись взглядами, а потом каждый стал выжидать, и ждал довольно долго, чтобы первым высказался другой. Продолжение разговора и в особенности дух его, не поддающийся описанию, убедили меня вполне, что мои наблюдения верны. Я не добился от них ничего, кроме невнятицы; принцесса Пфальцская, хотя и хорошо знавшая нравы компьенского двора, была весьма удивлена этой сценой и на другое утро призналась мне, что многие мои подозрения оказались справедливы. «Хотя, — присовокупила она, — на всякий случай я намерена, с вашего на то позволения, говорить с ними так, как если бы я была уверена, что лишь недоверие к вам мешает им действовать по-человечески, ибо и в самом деле, — продолжала она, — нынче ночью они вели себя на моих глазах отнюдь не по-людски». Я дал принцессе согласие на это, с условием, чтобы она говорила только от своего имени, ибо, увидев их образ действий, я не мог решиться зайти так далеко, как полагал вначале и на что имел полномочия. Принцесса, однако, исправила положение, ибо рассказала Королеве не только о том, что произошло ночью у нее в доме, но и о том, чего не произошло по вине этих господ. Наконец она уверила Королеву, что, если предложение, изложенное мной выше, будет принято, Месьё порвет с принцем де Конде и удалится в Блуа, после чего ни при каких обстоятельствах не станет ни во что вмешиваться. В этих словах была вся соль, и они решили дело. Королева не только сознала, но и восчувствовала их. Все приспешники Кардинала тщились убедить ее, что это ловушка, твердя, что Месьё сулит это для того лишь, чтобы заманить Короля в Париж и держать его там, а самому укрепить в городе свою власть, приписав себе честь возвращения Короля, столь желанного народу, и оградив себя от возможных упреков насчет возвращения г-на кардинала Мазарини, вопрос о котором он умышленно обошел молчанием.
Я уже говорил вам, что для меня было очевидно: они рассуждают так не потому, что в самом деле не доверяют предложениям, которые силою обстоятельств уже не должны казаться им подозрительными, а потому, что каждый из них боится сделать мне навстречу шаги, которые его собрат может перетолковать Кардиналу в худую сторону; если бы поведение их в этом случае и впрямь вызвано было недоверием, какое сами они пытались внушить Королеве, они, конечно, постарались бы найти способы избегнуть пугающей их ловушки, но притом не ожесточать умы и не усугублять вражду, когда столь необходимо было ее смягчить. Ход событий, благоприятствовавший двору, оправдал образ действий, ими избранный, и [532]министры утверждали потом, будто были столь уверены в расположении Парижа, что не имели нужды в мерах осторожности. Судите об этом, однако, по тому, о чем вы сейчас услышите, но сначала благоволите обратить внимание на одно-два обстоятельства, которые будучи сами по себе незначительными, все же покажут вам, до какого состояния упомянутые присяжные шпионы довели двор.
Королева была у них в таком подчинении и так боялась их доносов, что умоляла принцессу Пфальцскую как бы ненароком сказать Ондедеи, будто в разговоре с ней она меня вышучивала, а самому Ондедеи сообщила, будто я заверил ее, что считаю г-на Кардинала человеком благородным и не притязаю на его место. Я, в свою очередь, могу вас заверить, что и не думал говорить ей ни той, ни другой глупости 548. Королева не упускала случая угодить и аббату Фуке, насмехаясь вместе с ним над тем, во что обошлось мне мое путешествие. Я и впрямь тратил деньги без счету все недолгое время моего посольства. Я держал одновременно семь накрытых столов, и обходились они мне в восемьсот экю в день. Но то, что вызвано необходимостью, не может быть смешным. Когда я перед отъездом явился к Королеве за распоряжениями, она сказала мне, что благодарит Месьё; она весьма ему обязана и надеется, что он будет и впредь делать все необходимое для возвращения Короля; она просит его об этом и не сделает ни шагу, не посоветовавшись с ним. «Полагаю, Государыня, — заметил я, — начать должно было бы уже сегодня». Но тут она положила конец разговору.