Мемуары
Шрифт:
Он полагал, что я начну с ним спорить. Я понял, что впоследствии он хочет иметь право сказать, что, если бы его не удержали, он своротил бы горы. Но я лишил его подобной возможности. «Без сомнения, Месьё», — ответил я с холодным спокойствием. «Разве народ не любит меня как прежде?» — продолжал он. «Любит, Месьё», — подтвердил я. «Разве принц де Конде не воротится по моему зову?» — упорствовал он. «Думаю, что воротится, Месьё», — согласился я. «Разве испанская армия не выступит на помощь, если я того пожелаю?» — гнул он свое. «Судя по всему, выступит, Месьё», — сказал я. После подобных слов вы ждете, наверное, либо важного решения, либо, по крайней мере, важного обсуждения — отнюдь; чтобы дать вам понятие о результатах этого совещания, мне легче всего [545]напомнить вам сцены, виденные вами не раз в итальянской комедии. Сравнение это весьма непочтительно, и я не осмелился бы к нему прибегнуть, но оно пришло в голову самой Мадам, едва Месьё вышел из кабинета. «Мне кажется, — заметила она, смеясь сквозь слезы, — что я вижу Труфальдино 566, который объявляет Скарамушу 567: “Наговорил бы я с три короба, да у тебя хватило ума со мной не спорить”».
Так закончилась
Двадцать первого октября Король, заночевавший в Рюэле, прибыл в Париж, но еще из Рюэля он послал к Месьё Ножана и г-на Данвиля просить герцога Орлеанского выехать ему навстречу 568: Месьё так и не смог на это решиться, хотя те усердно его уговаривали. Они были правы, но, без сомнения, прав был и Месьё. И не потому, что кто-нибудь умышлял против его особы — по крайней мере, маршал де Вильруа уверял впоследствии, что никто на это не покушался; но я полагаю, что, если бы Месьё выехал навстречу Королю и Король вздумал на всякий случай взять его под стражу, ему бы это удалось, принимая во внимание настроение народа. Это вовсе не значит, что в глубине души народ не любил [546]Месьё — напротив, он был расположен к нему несравненно более, нежели к двору, но брожение и сумятица, охватившие умы, были столь велики, что их можно было направить в какую угодно сторону; как знать, среди этого брожения и сумятицы не одержала ли бы победу монаршая власть, явившая себя вдруг во всем своем блеске. Я говорю: «Как знать», ибо, каково бы ни было состояние умов, беднота и даже люди среднего достатка все еще склонялись на сторону Месьё; однако, на мой взгляд, у него были веские причины не рисковать собой, тем паче за городскими стенами. Гораздо более удивляет меня, что, памятуя о недовольстве, о недоверии, о страхах Месьё, о подозрительности Парламента, имевшего основания полагать, что его намерены задушить, о прихотях толпы, по-прежнему приверженной людям, на которых Кардинал отнюдь не мог положиться, министры решились подвергнуть опасности особу Короля. Ход событий, однако, столь безусловно оправдал поведение двора, что хулить его едва ли не смешно. Но я по-прежнему нахожу это поведение неосторожным, слепым и дерзким сверх всякой меры. В этом случае я не стану, как ранее, говорить: «Как знать», — нет, я скажу, что знаю, и знаю из верных рук: захоти Месьё, и Королеву и министров в этот день разлучили бы с Королем.
Придворные всегда обольщаются восторженными криками толпы, забывая о том, что толпа встречает ликованием едва ли не равно всех, кого так принято встречать. В тот вечер в Лувре я слышал, как льстецы поздравляли Королеву с восторженным приемом, оказанным ей народом; стоявший позади меня г-н де Тюренн шепнул мне на ухо: «Совсем недавно чернь почти так же чествовала герцога Лотарингского». Я немало удивил бы г-на де Тюренна, сказав ему в ответ: «Среди этой ликующей толпы найдется немало тех, кто советовал Месьё просить Короля заночевать в Ратуше». И это была правда: герцог де Бофор вкупе с двенадцатью или пятнадцатью советниками Парламента даже настаивал на этом. Кое-кто из советников еще жив — вздумай я назвать их имена, то-то бы все удивились. Но Месьё и слышать об этом не хотел, а я, узнав от него, что ему предлагают, тотчас решительно этому воспротивился. План в ту минуту мог увенчаться успехом, ибо солдаты городской милиции растерзали бы любого офицера при первом намеке на то, что он намерен ослушаться Месьё; но, не говоря уже о почтении к особе Короля, об угрызениях совести и о прочем, затея была безрассудной ввиду тогдашних обстоятельств и возможных следствий содеянного. Вы без труда поймете, что я имею в виду, вспомнив все рассказанное мной выше. Я, однако, возражал лишь из соображений долга, ибо видел, что мне угрожает опасность большая, нежели когда-либо прежде.
Я отправился в Лувр 569дожидаться Короля и до его прибытия провел там два или три часа с г-жой де Ледигьер и г-ном де Тюренном. Г-н де Тюренн с ласковой озабоченностью спросил меня, уверен ли я в своей безопасности. Заметив, что Фруле, ярый мазаринист, услышал его слова, я стиснул руку виконта: «О да, сударь, — ответил я, — уверен во всех отношениях. И госпожа де Ледигьер может подтвердить, что я прав». На [547]самом деле я вовсе не был так спокоен: вздумай они меня арестовать в тот день, ничто бы им не помешало. Наверное,
Королева оказала мне самый любезный прием: она просила Короля обнять меня, как человека, которому он более всех обязан своим возвращением в Париж. Слова эти, услышанные многими, поистине обрадовали меня, ибо я решил, что Королева не стала бы произносить их вслух, имей она намерение меня арестовать. Я оставался у Королевы, пока не начался Совет. Покидая дворец, я в прихожей встретил Жуи, который сказал мне, что Месьё послал его узнать у меня, верно ли, что мне предложили место в Совете, и приказать мне явиться к нему. В дверях Люксембургского дворца я столкнулся с уходившим от Месьё г-ном д'Алигром, который только что передал герцогу Орлеанскому повеление Короля завтра же покинуть Париж 570и удалиться в Лимур. Эта ошибка двора также была оправдана ходом событий; я, однако, считаю ее одной из величайших и самых непростительных ошибок, когда-либо совершенных в политике. Вы возразите мне, что двор хорошо знал нрав Месьё; но я утверждаю, что в этом случае он знал его плохо, ибо Месьё едва и впрямь не принял или, лучше сказать, едва не исполнил решение, которое он и впрямь уже принял — укрыться в районе рынка, построить там баррикады, воздвигнуть их далее до самого Лувра и изгнать оттуда Короля. Я уверен, что, если бы у него хватило отваги, он исполнил бы свой замысел, и притом без труда, и народ, увидя самого Месьё, да вдобавок Месьё, который взялся за оружие для того лишь, чтобы не допустить своего изгнания, ни перед чем бы не остановился. Меня упрекали в том, будто это я подогревал гнев Месьё, а вот что происходило на деле.
Когда я прибыл в Люксембургский дворец, Месьё был совершенно подавлен, ибо забрал себе в голову, что повеление, переданное г-ном д'Алигром от имени Короля, придумано лишь для отвода глаз, чтобы Месьё поверил, будто арест ему не грозит. Волнение Месьё невозможно описать: при каждом мушкетном выстреле (а в подобные дни ликования стреляют часто) ему казалось, что это стреляет гвардейский полк, посланный окружить его дворец. Лазутчики доносили ему, что кругом все спокойно, нигде никакого движения; он никому не верил и поминутно высовывался в окно, чтобы удостовериться, не слышно ли барабанного боя. Наконец он слегка приободрился, во всяком случае приободрился настолько, что спросил меня — верен ли я ему, на что я ответил ему началом строфы из «Сида»: «Не будь вы мой отец...» 571
Услышав цитату, Месьё рассмеялся, что с ним случалось редко в минуты страха. «Докажите мне свои слова, — объявил он. — Помиритесь с господином де Бофором». — «Охотно, Месьё», — ответил я. Обняв меня, он открыл дверь в галерею, смежную с его спальной, где мы в ту минуту находились. Вышедший оттуда герцог де Бофор бросился мне на шею. [548]
«Спросите у Его Королевского Высочества, — сказал он, — что я ему недавно говорил о вас. Я умею распознавать людей благородных. Давайте же, сударь, раз и навсегда прогоним к черту всех мазаринистов». Так начался этот разговор. Месьё поддержал его двусмысленными речами, которые в устах какого-нибудь Гастона де Фуа сулили бы великие подвиги, но в устах Гастона Французского были лишь огромным мыльным пузырем. Герцог де Бофор пылко настаивал на том, что план Месьё необходимо и возможно исполнить, а план этот состоял в том, чтобы Месьё на рассвете отправился прямо на рынок, воздвиг там баррикады, которые впоследствии вырастут по его мановению на какой угодно улице. Обернувшись ко мне, Месьё спросил, как это принято в Парламенте: «Ваше мнение, господин Старейшина?» Вот что я ответил ему слово в слово. Копию этого ответа я снял с оригинала, который продиктовал Монтрезору, возвратившись от Месьё к себе домой, — писанный его рукой, он хранится у меня по сей день.
«Я и в самом деле полагаю, Ваше Королевское Высочество, что мне должно ныне держать речь в духе парламентского Старейшины, однако следовать примеру лишь той его речи, какую он произнес, предложив отслужить чрезвычайное молебствие. Я не помню другого случая, когда в этом средстве была бы такая нужда, как сейчас. Я сам нуждаюсь в нем более, чем кто-либо другой, Месьё, ибо, какое бы мнение я ни высказал, оно будет иметь вид неблаговидный и к тому же сопряжено с опасностями. Если я посоветую Вам терпеливо сносить оскорбительное для Вас обхождение, разве публика, всегда склонная верить дурному, не отыщет здесь тотчас повод или предлог объявить, что я предаю Ваши интересы и что мнение мое — лишь еще одно звено в цепи препон, какими я разрушил планы принца де Конде? Если я предложу Вашему Королевскому Высочеству отказаться от повиновения и последовать совету герцога де Бофора, разве я не прослыву человеком переменчивым, который проповедует мир, когда надеется извлечь выгоду из переговоров, а когда ему не доверили вести переговоры, проповедует войну, советуя предать Париж огню и мечу, поджечь Лувр и умышляя на особу Короля? Вот, Месьё, что припишет мне молва и чему порой Вы сами, быть может, будете верить. Поскольку я тысячу раз, если не более, предсказывал Вашему Королевскому Высочеству, что колебания Ваши поставят Вас в положение, в каком Вы нынче очутились, поскольку я это предсказывал, я был бы вправе со всем подобающим почтением просить Месьё избавить меня от необходимости говорить о деле, обстоятельства которого в отношении меня изменились более, нежели в отношении всех других. Я, однако, лишь отчасти воспользуюсь этим правом, то есть, не решаясь советовать Вашему Королевскому Высочеству, какой выход ему следует предпочесть, я изложу недостатки обоих с той свободою, как если бы сам мог избрать один из них.
Если Вы, Ваше Королевское Высочество, решите повиноваться, Вы будете в ответе перед народом за все, что тому придется выстрадать [549]впоследствии. Не берусь предрекать подробности того, что ему предстоит выстрадать, ибо кто может судить о будущем, которое зависит от mezzi termini Кардинала 572, от глупости Ондедеи, наглости аббата Фуке, грубости Сервьена? Но так или иначе Вас будут винить во всех бедствиях, какие они причинят народу, ибо народ убежден будет, что от Вас одного зависело им помешать. Если же Вы решите оказать неповиновение, Вы рискуете вызвать государственный переворот».