Мемуары
Шрифт:
Вы, конечно, понимаете, что обстоятельства эти, о которых меня неуклонно извещали, не в последнюю очередь занимали меня в моей тюрьме, но одной из первейших моих забот было скрыть, что они мне известны; помню, как Прадель, который командовал ротами швейцарцев и французов, несших охрану в замке, и которому вместе с гвардейским капитаном Мопу де Нуази позволено было меня видеть, как этот самый Прадель сказал однажды, что ему горестно стать вестником печального для меня сообщения о том, что скончался Бюсси-Ламе; и хотя мне было это известно не хуже, чем ему, я притворился пораженным и, погрузившись для вида в задумчивость, ответил: «Я весьма опечален; одно утешает меня: перед смертью он ни в чем не преступил воли Короля. Я все время опасался, как бы из дружбы ко мне он не совершил какого-нибудь опрометчивого поступка». При этих словах глаза Праделя радостно вспыхнули, ибо он заключил из них, что я не имею никаких вестей с воли; один из часовых сказал мне, что слышал, как он с восторгом говорил об этом Нуази. «По крайней мере, двор будет доволен, — рассуждал Прадель, — и не скажет, что наш узник изводит бумагу как Святой Фома» 612. Сравнение это употребил кардинал Мазарини, выражая недовольство Баром, который не довольно усердно сторожил принца де Конде. Упомянутый Прадель в том же разговоре постарался любезно развеять мои опасения насчет того, чтобы в Мезьере не вздумали преступить волю Короля, и уверил меня, что крепость находится
А вот происшествие более важное, в котором я оказался не более сговорчивым. Известия, получаемые Кардиналом из Рима, и недовольство, вызванное арестом моим в Париже, которое не только не утихало, а, напротив, все усиливалось, вынудили Мазарини хотя бы для виду предпринять шаги, клонящиеся будто бы к моему освобождению. С этой целью воспользовался он простодушием папского нунция во Франции монсеньора Баньи, человека благородных чувств и высокого рождения, но легковерного и уступчивого. Мазарини прислал его ко мне в сопровождении господ де Бриенна и Ле Телье с предложением освободить меня, предоставив мне различные выгоды при условии, если я сложу с себя звание парижского коадъютора. Заранее уведомленный моими друзьями о намерениях Мазарини, я ответил на предложение Кардинала речью весьма обдуманной и истинно пастырской, которая совершенно смутила бедного монсеньора Баньи, а позднее даже навлекла на него грозную отповедь Рима. Прекрасная и справедливая эта речь, присланная мне Комартеном, опубликована была на другой же день 614. Двор был поражен в самое сердце. Караульного офицера и солдат, охранявших меня, сменили, но, как я вам уже сказал, Господь не оставил меня своим покровительством, и перемены эти не нарушили связи моей с внешним миром.
Когда я возвратился из изгнания, однажды в Фонтенбло Королева-мать настоятельно просила меня рассказать в подробностях, как мне удавалось сноситься с друзьями, клятвенно обещая никогда не раскрывать имен тех, кто принимал в этом участие; я, однако, отказался, прося ее не требовать, чтобы я обнаружил тайну, ибо это повредит всем тем, кто может оказаться в узилище в грядущие века; мое объяснение ее убедило. Мелкие эти подробности не стоят, может быть, вашего внимания, но поскольку они складываются в очерк, дающий некоторое представление о тюремном обиходе, а о нем писали немногие, я полагаю, что не худо будет их упомянуть. Вот и еще две из них.
Настояния капитула собора Богоматери принудили двор согласиться, чтобы при мне находился кто-нибудь из духовных лиц, — выбор пал на каноника из семьи де Бражелон, учившегося со мной в коллеже и даже [571]получившего из моих рук свой приход. Он не постиг умения скучать или, лучше сказать, он слишком предавался скуке в тюрьме, хотя из любви ко мне с радостью в ней затворился. Но в крепости им овладела глубокая меланхолия. Я заметил это и приложил все старания, чтобы он покинул тюрьму, но он и слушать об этом не хотел. Вскоре он захворал лихорадкой и во время четвертого ее приступа перерезал себе горло бритвой 615. Пока я находился в Венсеннском замке, от меня скрывали, какой смертью он погиб, — то была единственная милость, оказанная мне в тюрьме; правду я узнал от Первого президента де Бельевра в тот день, когда меня выпустили из донжона Венсеннского замка, чтобы препроводить в Нант. Однако друзья мои разгласили историю трагической этой гибели, и она лишь усилила сочувствие ко мне народа. А сочувствие это в свою очередь усилило страхи кардинала Мазарини; они довели его до того, что он стал подумывать, не перевести ли меня в Амьен, в Брест или в Гавр-де-Грас. Меня о том уведомили, я прикинулся больным. Ко мне подослали Везу — проверить, вправду ли я болен. О том, что он доложил двору, ходили разные слухи. Перевести меня из Венсеннского замка помешала смерть архиепископа 616, которая произвела такое волнение в умах, что двор старался уже не раздражать их более, а успокоить. То, что совершили для меня в этом случае мои друзья, граничит с чудом.
Дядя мой скончался в четыре часа утра, а в пять мой представитель от моего имени вступил во владение архиепископством, имея от меня выправленную по всей форме доверенность 617; когда в четверть шестого Ле Телье явился в церковь, чтобы от имени Короля воспрепятствовать церемонии, он имел удовольствие услышать, как с амвона оглашаются мои буллы 618. Все, что поражает воображение народа, его будоражит. А эта сцена поражала в высшей степени, ибо что могло быть удивительней соблюдения всех формальностей, обязательных для такого рода церемонии, когда казалось невозможным соблюсти хотя бы одну? Священники негодовали теперь еще сильнее прежнего, друзья мои подогревали их пыл, народ желал видеть своего архиепископа; нунций, считавший себя дважды обманутым двором, в гневе возвысил голос и грозил отлучением. В свет вышла маленькая книжица, которая доказывала, что следует закрыть церкви 619. Кардинал перепугался, и поскольку страх всегда толкал его заводить переговоры, он их завел и в этом случае; он знал, сколь выгодно вести переговоры с людьми неосведомленными; почти всегда он относил меня к их числу; таким он считал меня и в эту пору и стал сулить мне золотые горы — одну должность за другой, выгодные назначения, жирные приходы, губернаторства, возвращение королевских милостей, дружбу с первым министром.
Прадель и караульный офицер, меня охранявший, с утра до вечера толковали со мной в подобном духе. Мне стали предоставлять
На другой день я получил письмо от друзей, сообщивших мне, что мой ответ, который они печатали всю ночь, произвел желанное действие, и уведомлявших меня, что на завтра Первый президент де Бельевр должен будет предпринять еще одну на меня атаку. Он и в самом деле явился в Венсеннский замок предложить мне от имени Короля аббатства Сен-Люсьен в Бове, Сен-Map в Суассоне, Сен-Жермен в Осере, Барбо и Сен-Мартен в Понтуазе, Сент-Обен в Анже и Оркан 620. «Но с условием, — прибавил он, — чтобы вы отказались от архиепископства Парижского, а также... — При этих словах он замолчал и, устремив на меня взгляд, молвил: — До сих пор я честно исполнял свою роль посла, теперь я потешусь над сицилианцем, который настолько глуп, что посылает меня к вам с подобным поручением... Итак, с условием,— продолжал он, — чтобы двенадцать названных вами ваших друзей поручились, что вы подтвердите ваше отречение, как только окажетесь на воле. Это еще не все, — присовокупил он. — Одним из этих двенадцати должен быть я, другими — господа де Рец, де Бриссак, де Монтрезор, де Комартен, д'Аквиль и другие».
«Выслушайте меня, — вдруг снова заговорил он, — и, прошу вас, не отвечайте ни слова, пока я не выскажу все, что у меня на сердце. Большинство друзей ваших убеждены, что вам не следует идти на уступки и двор освободит вас, довольствуясь тем, что пошлет вас в Рим, чтобы от вас отделаться. Заблуждение! Двор in ogni modo (любой ценой (лат.).) желает вашего отречения. Говоря “двор”, я разумею “Мазарини”, ибо Королева приходит в ярость при одной мысли, что вас хотят выпустить из тюрьмы. Ле Телье уверяет, что Его Преосвященство, должно быть, лишился рассудка. Аббат Фуке в бешенстве, а Сервьен соглашается с Мазарини потому лишь, что другие ему противятся. Следует, по-видимому, признать, что один лишь Мазарини желает вас освободить и желает этого потому только, что надеется отомстить вам, отняв у вас Парижское архиепископство. Так, по крайней мере, он объясняет свои побуждения, но на самом деле в настоящую минуту [573]им движет страх — страх перед нунцием, перед капитулом, перед духовенством, перед народом; я говорю “в настоящую минуту”, имея в виду недавнюю смерть монсеньора архиепископа, могущую в крайнем случае вызвать бунт, который, не будучи поддержан, ни к чему не поведет. Более того, я утверждаю, что смерть архиепископа не вызовет бунта, что нунций разразится угрозами и ничего не сделает, капитул станет протестовать и протесты его будут бесплодны, священники станут читать проповеди и этим ограничатся, а народ пошумит, но за оружие не возьмется. Все это я вижу совершенно ясно; а кончится дело тем, что вас переведут в Гавр или в Брест, отдав во власть и на милость ваших врагов, которые поступят с вами по своему усмотрению. Я знаю, что Мазарини не кровожаден, и, однако, меня пробирает дрожь, как я вспомню слова Ноая, сказавшего вам, что решено действовать скоро и притом следуя примерам, поданным другими государствами, и дрожу я потому, что у них достало решимости вам это объявить. Люди благородные для достижения своих целей могут иной раз объявить о подобных намерениях, не приводя их в исполнение; подлецам легче сотворить злодеяние, нежели объявить о нем.
Вы полагаете, будто из всего сказанного я вывожу заключение, что вам надо отречься от своего сана. Отнюдь. Я пришел сюда сказать вам, что вы обесчестите себя, если совершите этот шаг, и что в нынешних обстоятельствах вам должно, рискуя жизнью своей и свободой, которой, без сомнения, вы дорожите более, нежели жизнью, исполнить то, чего с великой надеждой ожидает от вас мир. Настала минута, когда вам должно делом доказать справедливость сентенций, за которые мы так часто укоряли вас: я, мол, не боюсь ни кинжала, ни яда, мне дорог лишь мир в моей душе; умирают, мол, равно повсюду. Так и следует ответить тем, кто станет предлагать вам отречение. До сих пор вы держались с достоинством и никто не вправе вас в чем-нибудь упрекнуть, тем более я не вправе пытаться убедить вас переменить мнение. Я и не прошу вас об этом; я желаю лишь, чтобы вы сказали мне напрямик: согласитесь ли вы получить свободу, если вам придется заплатить за нее не имеющей цены бумажонкой?» 621
В ответ на эти слова я улыбнулся. «Постойте, — сказал он, — я сумею убедить вас, что это возможно. Как по-вашему, законно ли отречение от архиепископства, подписанное в Венсеннском замке?» — «Нет, — отвечал я, — но вы видите сами, что, не довольствуясь им, от меня требуют поручителей, которые гарантировали бы будущее его подтверждение». — «А если мне удастся сделать так, — настаивал Первый президент, — чтобы от вас перестали требовать поручительства, тогда что вы на это скажете?» — «Я завтра же объявлю о своем отречении», — ответил я. И тут г-н де Бельевр рассказал мне о том, чего ему удалось добиться; он отказывался от какого бы то ни было посредничества в переговорах со мной до тех пор, пока не удостоверился в том, что, во-первых, Кардинал и в самом деле намерен меня освободить, во-вторых, что Кардинал готов пойти на уступки в отношении гарантий; подкрепляющих мое отречение, хотя вначале [574]Мазарини перебрал в уме самые невероятные способы их получить: первой его мыслью было потребовать письменного обещания от капитула и духовенства Сорбонны не признавать меня более, если по выходе на свободу я откажусь подтвердить свое отречение; потом он решил доставить меня в Лувр и, собрав в нем представителей всех духовных конгрегации Парижа, вынудить меня дать слово Королю в их присутствии. «Словом, — сказал Первый президент, — не было такого вздору, к какому он не пожелал бы прибегнуть в своем недоверии. Вы сами видите это из моего рассказа, и, однако, я описал вам лишь половину того, что пришлось услышать мне. Зная Мазарини, я ни в чем ему не перечил. Нелепые планы рухнули сами собой. Последний, и, правду сказать, самый здравый, — назвать двенадцать поручителей — еще остался, но и он рухнет, как все прочие, если вы решительно его отвергнете. Я буду настойчиво убеждать вас его принять, вы будете упорно его отвергать, как условие для вас постыдное, и мы вынудим сицилианца прибегнуть к другому средству, за которое он ухватится, полагая, что с его помощью вас одолеет. Средство это — вверить вас попечениям господина д'Окенкура или маршала де Ла Мейере до тех пор, пока папа не получит ваше отречение. Мазарини полагает, что, если папа отречение примет, его можно считать законным 622— он столь плохо знает наши обычаи, что толковал мне об этом еще вчера».