Мемуары
Шрифт:
Герцогиня де Шеврёз вела себя по-другому, но поскольку двор не оказал ей ни почета, ни доверия, на какие она рассчитывала, она решила попытать счастья, вмешавшись в интригу, которая представлялась двору весьма важной, ибо в ней видели непременное условие возвращения Кардинала. Лег, до своего отъезда державшийся со мной на дружеской ноге, снова стал усердно искать со мной встреч, обходясь со мной почти как прежде; сама мадемуазель де Шеврёз, — если я не обманываюсь, по приказанию матери, пустилась со мной кокетничать, добиваясь примирения. У нее были прекраснейшие в мире глаза и очаровательная манера поводить ими, свойственная ей одной. Я отметил это в тот вечер, когда она возвратилась в Париж, но повторяю: отметил — не более. Я был учтив с матерью, с дочерью и Легом, но и только. Казалось бы, так и должно вести себя в подобных случаях, если не хочешь нажить себе врагов, однако нет, ибо те, кто хочет примириться с властью, стараются ей угодить, и угождение это неминуемо вредит тем, кто, осуждая его, не желает ему подражать; вдобавок те, кого ты осудил, в редком случае не таят на тебя обиды и хотя бы сгоряча не злословят тебя. Знаю, что Лег злословил меня где только мог, и притом весьма грубо. Насчет г-жи де Шеврёз мне ничего такого не известно, впрочем, она добра или, скорее, податлива от природы. Но мадемуазель де Шеврёз не простила мне, что я устоял против ее прекрасных глаз; аббат Фуке, который в ту пору нес при ней службу, после смерти ее 578сказал одному дворянину,
Были у меня друзья другого сорта — люди, которые затесались в партию фрондеров и, когда ряды ее разделились, стали личными моими приверженцами; эти также имели различные притязания. Общим у них было одно — каждый надеялся извлечь личную выгоду из моего примирения с двором, а стало быть, готов был поверить, что я не сделал для него того, что мог. Люди такого рода весьма докучливы, ибо в больших партиях составляют толпу, перед которой по множеству соображений не следует обнаруживать, что в вашей власти, а что нет, и перед которой, следственно, вы не в силах оправдаться. Против этой беды нет средства, она принадлежит к числу тех, в которых утешением служит лишь чистая совесть. А у меня она всегда была чувствительна более, нежели это необходимо человеку, причастному подобно мне к делам столь большой важности. Нет другой области, в какой угрызения были бы столь [555]бесплодны и, главное, обременительны. В случае, о котором идет речь, дальнейший ход событий избавил меня от угрызений, но я довольно настрадался, предвидя их.
Третий род моих друзей составлял в ту пору избранный круг благородных дворян, которых соединяли со мной общие выгоды и дружба, которые знали мои тайны и с которыми я советовался о том, как мне следует поступать. Это были господа де Бриссак, де Бельевр и де Комартен, в их число, как я уже говорил, втерся г-н де Монтрезор, ибо он принимал участие во многих предшествующих делах. В этом узком кругу не было ни одного, кто не считал бы себя вправе на что-нибудь притязать. Происхождение герцога де Бриссака и преданность, выказанная им мне в делах самых щекотливых, принуждали меня предпочесть его интересы даже моим собственным, тем более что он не воспользовался должностью губернатора Анжу, какую я для него выговорил, когда были арестованы принцы. По правде сказать, ни я, ни двор не были в этом виноваты, и переговоры, начатые с де Бриссаком, ни к чему не привели оттого лишь, что у него не оказалось денег 579; но, так или иначе, де Бриссак ничего не получил, и по справедливости, так, по крайней мере, полагал я, его следовало вознаградить. Президент де Бельевр уже в эту пору имел виды на должность Первого президента, но, поскольку он отличался трезвым умом, он перестал мечтать об этом, едва почувствовал, что победа склоняется на сторону двора; в тот день, когда Месьё и принц де Конде послали ко двору господ де Рогана, де Шавиньи и Гула, он сказал мне так: «Делать нечего, удалюсь на покой, не хочу более никаких должностей». Он сдержал слово, а большой, угрожавший опасным воспалением ячмень, появившийся у него на глазу, послужил ему благовидным предлогом и облегчил способ поступить так, как он сказал. Г-н де Комартен отправился в Пуату жениться за месяц или недель за пять до возвращения в Париж Короля и все еще оставался там, когда двор прибыл в Париж 580. Комартен более других был посвящен во все тайны, связанные с моими делами, и поступал честнее и умнее всех прочих, не стремясь притом ни к какой личной выгоде, кроме той, к какой его обязывала честь, ибо понимал лучше других, что никакой истинной выгоды не получит. О нем в этом случае судили несправедливо, что и побуждает меня изъясниться на сей счет подробнее.
Во втором томе моего сочинения вы читали о том, что принц де Конде уговорил Месьё требовать у Королевы отставки министров, а я всеми силами старался удержать Месьё от этого шага, который и в самом деле не принес бы никому никакой пользы, и самому герцогу Орлеанскому еще менее, нежели другим. Лег, который считал, что песенка министров спета, а он, как никто другой, любил печься о своих новых друзьях, вбил себе в голову добыть должность военного министра, принадлежавшую Ле Телье, для де Нуво. Герцогиня де Шеврёз поделилась этими планами с аббатиком Берне, а тот рассказал обо всем Комартену. Комартену затея не понравилась, и не зря. Явившись ко мне, он спросил меня, поддерживаю ли [556]я ее; я ответил ему с улыбкой, что, как видно, он считает меня рехнувшимся, ибо он знает, что я знаю лучше всех: не в нашей власти назначать министров; но, будь это даже в нашей власти, мы не стали бы усердствовать ради де Нуво. Комартен рассердился на г-жу де Шеврёз и на Лега, и поделом. «Хоть я понимаю, — сказал он, — что затея их смешна, из нее явствует, однако, что мне не должно слишком полагаться на их дружбу». — «Вы правы, — ответил ему я, — и я завтра же выскажу им свое мнение, чтобы они поняли, что я гневаюсь еще более вашего. Самое замечательное, — прибавил я, — что в тот миг, когда я из кожи лезу вон, чтобы помешать Месьё изгнать Ле Телье, эти люди ведут себя так, что Ле Телье вообразит, будто это я пытаюсь его свалить».
На другой день я осыпал упреками герцогиню де Шеврёз и Лега. Они стали отпираться. Объяснение наше наделало шуму; шум докатился до Ле Телье, который вообразил, что уже делят его место. По-моему, он так и не простил этого ни Комартену, ни мне. Придворная вражда чаще всего не имеет причин более глубоких, но я заметил, что беспричинная вражда всегда самая упорная. И это понятно. Поскольку обиды такого рода созданы воображением, они быстро растут и зреют, ибо почва, обильная дурными соками, щедро их питает. Прошу вас простить мне это маленькое отступление, которое, впрочем, здесь нелишнее, ибо показывает вам, что я тем более обязан был, примирясь с двором, помочь Комартену. Он, однако, отнюдь не затруднял моего примирения, понимая, что нам недостает товару для солидного торга. Прежде чем уехать в Пуату, он не раз говорил мне, что, как ни горько это сознавать, нам, без сомнения, будет худо от всего, даже от промахов наших врагов; сейчас не время печься о выгодах отдельных лиц, надо спасать корабль, на котором при попутном ветре они смогут вновь поднять паруса, а корабль этот — я, и при том, куда нас завела нерешительность Месьё, спасти корабль можно лишь, направив его в открытое море и держа путь на восток, то бишь в сторону Рима. «Вы держитесь на кончике иглы, — прибавил он на прощанье. — Знай двор, насколько он сильнее вас, он расправился бы с вами, как он расправится со всеми остальными. Поведение ваше, продиктованное вашим мужеством, вводит двор в заблуждение, заставляя его терять время: воспользуйтесь же этой минутой, чтобы добиться самого выгодного для вас назначения в Рим, — двор исполнит в этом смысле все, что вы пожелаете».
Как видите, рассуждения такого рода, весьма благородные и разумные, не могли стать помехою переговорам. Оставался один лишь Монтрезор, который с утра до вечера твердил, что ему ничего не надо, и даже вышутил Шанденье, который в письме, посланном Монтрезору из провинции, выражал уверенность, что я восстановлю его в должности, а заодно сделаю
Однажды вечером, когда все мы сидели у меня в доме подле камина, обсуждая, как нам следует отвечать Сервьену, через де Бриссака [557]сделавшего мне предложения, о которых вы узнаете далее, присутствовавший при этом Жоли, в ответ на замечание, оброненное кем-то в ходе беседы, сказал, что он, мол, получил письмо от Комартена; он прочитал это письмо, в котором Комартен излагал, с большим жаром, мысли, только что мной пересказанные. Я заметил, что Монтрезор, всегда не любивший Комартена, принял вид таинственный и вместе угрюмый. Хорошо зная его приемы и нрав, я пытался вызвать его на объяснение. Это не составило труда. «Трусов среди нас нет, — тотчас воскликнул он, разразившись проклятьями, — но только негодяй посмеет утверждать, будто Его Преосвященству должно и можно заключить почетное перемирие с двором, не позаботившись об интересах своих друзей; тот, кто посмеет это утверждать, ищет пользы для себя одного». Слова эти в соединении с враждебностью, какую я уже несколько дней примечал в нем к принцессе Пфальцской, изъяснили мне, что он подозревает, будто Комартен, большой друг принцессы, вошел с ней в сговор, ища для себя выгод в ущерб остальным. Я сделал все, чтобы вывести Монтрезора из заблуждения, но потерпел неудачу, зато ему удалось ввести в заблуждение других, ибо он заронил сомнение в душу де Бриссака, который был совершенная тряпка и как никто другой податлив на первые впечатления.
Де Бриссак остерег г-жу де Ледигьер, которая в эту пору любила его всем сердцем. Люди, терзаемые подобного рода сомнениями, неизбежно еще утверждаются в них при малейшем намеке, наводящем на мысль, что все решения, противные тому, которое им не по сердцу, принять не только возможно, но и легко. Химера эта завладевает общим воображением, слух о ней доходит до лиц подчиненных, его передают друг другу на ухо; тайна порождает вначале глухой шепоток, шепот разрастается в гул 581, и тот производит несколько следствий, пагубных как для собственной партии, так и для той, с которой ведут переговоры.
Вот это-то и случилось со мной, и я обнаружил с досадой, что друзья мои спорят о том, что я сделаю и чего не сделаю, что я могу и чего не могу, а двор видит во мне человека, намеревающегося разделить с Кардиналом власть первого министра или, отказавшись от власти, потребовать за нее дорогой выкуп. Я понял, я чувствовал неудобство, опасность такой репутации, но решил идти ей навстречу — решил, исходя из тех же правил, что всю жизнь побуждали меня взваливать на свои плечи слишком большое бремя. Правила эти самые гибельные для политика. Чаще всего нам платят за них неблагодарностью. В добрых побуждениях, как ни в чем другом, следует соблюдать меру. Я не раз платился за то, что изменял этой мудрости, как в делах государственных, так и в семейственных, но должно признаться, нам трудно избавиться от недостатков, которые тешат разом наше нравственное чувство и природные склонности; я никогда не раскаивался в своем поведении, хотя заплатил за него тюремным заключением и немаловажными его следствиями. Если бы я поступил по-другому и, приняв предложения Сервьена, разрешил свои трудности, я избежал бы всех тех невзгод, которые едва не погубили меня; правда, [558]вначале я не уберегся бы от другой беды, той, что неизбежно обрушивается на всякого, кто стоит во главе важных предприятий и приводит их к концу, не озаботясь благополучием своих соратников. Но время успокоило бы жалобы, а при счастливом обороте событий ропот и вовсе сменился бы хвалой; я понимаю все это, но ни о чем не жалею; поступив, как я поступил, я изведал чувство душевного удовлетворения; и поскольку, кроме Святой веры и чистой совести, смертному, по крайней мере на мой взгляд, все должно быть равно безразлично, я полагаю, что вправе быть доволен содеянным.
Итак, я отверг предложения Сервьена, хотя Король готов был возложить на меня управление его делами в Италии, назначив мне пенсион в пятьдесят тысяч экю, уплатив сто тысяч экю моих долгов и выдав мне пятьдесят тысяч наличными для обзаведения, с тем чтобы я три года оставался в Италии, после чего мне дозволено будет отправлять мои обязанности во Франции. Я, однако, не отказал Сервьену напрямик, я держался с ним по-прежнему учтиво. Он навестил меня, я нанес ему ответный визит, переговоры продолжались; но он понял, что я не согласен на его условия, ибо он избегает разговора о том, что касается интересов моих друзей, а я пытался разведать, как он относится к этому предмету, — позднее оказалось, что он относился к нему в высшей степени неблагосклонно. Принцесса Пфальцская, которой я доверял куда более, нежели ему, вначале не считала старания мои что-нибудь для них выхлопотать бесплодными. Но вскоре она поняла, что ошиблась; мало того, она поняла, что происки Сервьена и аббата Фуке имеют цель более коварную, нежели только помешать переговорам. Она уведомила меня об этом, объявив даже, что отныне не хочет встречаться со мной у Жоли, куда на наши свидания ее обыкновенно доставляли в портшезе и проводили по черной лестнице между десятью и одиннадцатью вечера. Принцесса дала мне знать, что эти тайные совещания для меня опасны, и без обиняков сказала мне, что я должен либо согласиться на предложения Сервьена, либо завести переговоры с самим Кардиналом, потому что все его подручные, по тем или другим причинам, чрезвычайно ко мне враждебны.
Я уже приводил вам соображения, по каким не мог решиться заключить договор с двором от одного лишь своего имени — соображения эти изо дня в день подкреплялись известиями, поступавшими от г-жи де Ледигьер, которая утверждала, что я должен держаться как ни в чем не бывало, оставаясь у себя в архиепископстве, что Кардинал, который медлил на границе, занимаясь всяким вздором в армии г-на де Тюренна 582, где, как вы понимаете, в его присутствии не было ни малейшей нужды, — Кардинал сгорает от нетерпения оказаться в Париже и, однако, не решается явиться туда, пока я его не покинул, и примет любые мои условия, только бы я уехал. Де Бриссак, полагавший, что известия эти исходят от маршала де Вильруа, как это и было на самом деле, страстно желал им верить еще и потому, что ему самому они были выгодны. Первый конюший 583наставлял г-жу де Ледигьер в том же духе, утверждая, будто знает [559]из верных рук, что двор спит и видит со мной примириться; помню, что Жоли, в чьем присутствии мне передали эти слова, подошел и шепнул мне на ухо: «Еще одно заблуждение!» И он был прав, ибо слухи эти, хоть я и не верил им, все же удерживали меня, мешая договориться с двором, и в конце концов побудили меня внять совету принцессы Пфальцской и завести прямые переговоры с Кардиналом. Я написал епископу Шалонскому, что прошу его отправиться к Мазарини и начистоту, без обиняков, изложив ему мои условия, выговорить право оплатить должность губернатора Анжу для герцога де Бриссака и кое-какие ничтожные милости для господ де Монморанси, д'Аржантёя, де Шатобриана и других 584. Удовлетворить последних не составило бы никакого труда; да и желание де Бриссака исполнить было ничуть не труднее, поскольку Кардинал жаждал отделаться от меня, спровадив меня в Рим. Ланглад, оказавшийся в эту пору проездом в Шалоне, без всякого умысла задержал отъезд епископа, сообщив ему, что Кардинал в такой-то день будет в таком-то месте 585. Отсрочка эта стала причиной моего ареста, ибо Сервьен и аббат Фуке постарались его ускорить, убеждая Королеву, что оставлять все как есть слишком опасно, и запугивая ее россказнями, в каких на деле не было и тени правды. Они непрестанно твердили ей, что я смущаю и подстрекаю рантье, плету заговоры в отрядах городской милиции и прочее в том же роде.