Мемуары
Шрифт:
«Парламент одобряет соглашение и мирный договор и приказывает депутатам возвратиться в Сен-Жермен, дабы настойчивостью добиться изменения некоторых статей, а именно той, что предписывает ему явиться на заседание в присутствии Короля в Сен-Жермен; той, что налагает запрет на ассамблеи палат, кои ассамблеи почтительно просить Ее Величество дозволить в некоторых случаях; той, что разрешает займы и по причине возможных ее последствий из всех представляет наибольшую угрозу обществу; депутатам должно также позаботиться об интересах господ военачальников и всех тех, кто объявил себя сторонником партии, и ходатайствовать о них совокупно с теми, кого этим господам угодно будет назначить вести переговоры от их собственного имени».
Шестнадцатого марта при чтении этой бумаги советник Машо обратил внимание, что вместо слов «настойчивостью добиться» в нем записано «настоятельно добиваться», — он объявил, что Парламент желал именно, чтобы депутаты «настойчивостью добились», а не просто «настоятельно добивались». Первый президент и президент де Мем утверждали обратное. Страсти распалились, но в самый разгар прений прибыл помощник главного церемониймейстера Сенто,
Вы узнаете о тамошнем их пребывании после того, как я расскажу вам, что произошло в Ратуше вечером того же 16 числа. Но, чтобы вам понятны были побудительные причины принятого в ней решения, я полагаю, мне должно сначала рассказать вам об одном примечательном своей неожиданностью обстоятельстве из тех, какие воображение способно почерпнуть лишь в самой действительности. Волнения, случившиеся во Дворце Правосудия 13 марта, вынудили Парламент поставить на страже у своих дверей отряды городской милиции, которые относились к «мазаринскому миру» (как они его прозвали) еще более враждебно, нежели чернь, однако магистраты опасались их меньше, понимая, что зажиточные горожане, составляющие эти отряды, по крайней мере, не станут заниматься грабежом. Отряды, назначенные охранять Дворец в эти три [190]дня, набраны были из тех, кто жил по соседству, поскольку они более других имели интерес помешать грабежу, и вышло так, что, хотя с виду они подчинялись сыну Первого президента, г-ну Шамплатрё, бывшему их командиром, на самом деле они всей душой были преданы мне, ибо я всегда с особенным усердием старался завоевать их расположение, памятуя о том, что они действуют поблизости от архиепископства. Подобное стечение обстоятельств было для меня весьма досадным, ибо мое на них влияние было известно и мне могли приписать беспорядки, учинить которые они иногда грозились, а славою за то, что они все же препятствовали совершению злодеяний, могли впоследствии увенчать Шамплатрё, который должен был иметь над ними власть в силу своей должности. Необычное и жестокое это затруднение было, пожалуй, одним из самых тяжелых, какие мне пришлось встретить за всю мою жизнь. Стражи эти, столь тщательно отобранные, десятки раз готовы были нанести оскорбление Парламенту, в отношении советников и президентов перешли на личности, а президента де Торе даже потащили на набережную возле Часовой Башни, намереваясь сбросить его в реку 176. Все это время я не смыкал глаз ни днем, ни ночью, чтобы помешать беспорядкам. Но оттого, что их не произошло, Первый президент и его сторонники совершенно осмелели и, обратив наш успех против нас же самих, забросали, так сказать, генералов жалобами и укорами, хотя, возрази им генералы достаточно громко, чтобы их голос услышан был народом, народ, помимо их воли, без сомнения, растерзал бы Парламент. Президент де Мем язвил военачальников за то, что войска действовали не довольно решительно, а советник Большой палаты Пайен по этому же случаю наговорил нелепых дерзостей герцогу Буйонскому, который, опасаясь вызвать смуту, перенес их с великолепным самообладанием; оно, однако, не помешало ему глубоко и основательно задуматься над этим происшествием и сказать мне по выходе из палаты, что я лучше, нежели он, знаю положение дел в Париже, а вечером, явившись в Ратушу, обратиться к принцу де Конти и прочим генералам с речью, смысл которой состоял в нижеследующем:
«Признаюсь, я никогда не поверил бы тому, чему стал свидетелем нынче в Парламенте. Тринадцатого числа палаты не хотят и слышать о Рюэльском мире, пятнадцатого одобряют его, исключая несколько статей. Это еще не все: шестнадцатого Парламент посылает в Рюэль, не ограничив и не определив их полномочий, тех самых депутатов, которые подписали мирный договор, не только не имея на то прав, но и нарушив полученные приказания. Этого мало: Парламент укоряет и хулит нас за неудовольствие, какое мы позволили себе изъявить, когда нас отстранили от участия в переговорах, а герцога де Лонгвиля и виконта де Тюренна предали. Но и этого не довольно: в нашей власти отдать депутатов на растерзание толпы, мы, рискуя собственной жизнью, их спасаем, пусть даже, согласен, из соображений благоразумия. Так вот, сударь, — сказал он, обернувшись ко мне, — не подумайте, будто я говорю об этом с намерением оспорить то, что вы всегда мне твердили; напротив, я намерен отречься [191]от всего того, что отвечал прежде на ваши слова. Теперь я признаю, Ваше Высочество (обратился он к принцу де Конти), что, предоставив эту корпорацию самой себе, нам останется лишь погибнуть вместе с нею. Я безусловно и безраздельно присоединяюсь к предложению, высказанному недавно в моем доме господином коадъютором, и убежден, что, если Ваше Высочество помедлит принять его и исполнить, через два дня мы узнаем о заключении мира, еще более позорного и еще менее надежного, нежели первый».
Поскольку двор, который каждую минуту получал известия о происшествиях в Парламенте, почти уже не сомневался, что палаты вот-вот пойдут на уступки, и потому куда прохладнее относился к переговорам частным, речь герцога Буйонского нашла в собравшихся весьма пылкое сочувствие. Они без
Мы уже прощались, когда д'Эльбёфу принесли из дому записку, в которой сообщалось, что к нему прибыл дон Габриэль де Толедо. Уверенные, что он привез ратификацию соглашения, подписанного военачальниками, мы с герцогом Буйонским отправились туда в карете д'Эльбёфа. Посланец и в самом деле привез согласие эрцгерцога, но явился он в особенности для того, чтобы возобновить переговоры об общем мире, который я предложил; поскольку от природы он был человек вспыльчивый, он не удержался, чтобы не высказать д'Эльбёфу, который, как я узнал впоследствии, получил от послов деньги, — тоном довольно резким, а герцогу Буйонскому — тоном весьма сухим, что в Брюсселе ими не слишком довольны. Им не составило труда успокоить посла, сообщив, что сию минуту решено возвратиться к договору об общем мире, что посол явился весьма кстати и завтра же увидит плоды принятого решения. Дон Габриэль приглашен был отужинать у герцогини Буйонской, которую хорошо знал в прежние времена, в бытность ее придворной дамой инфанты, и по секрету сказал ей, что эрцгерцог был бы весьма ей обязан, если бы она сумела добиться, чтобы я принял десять тысяч пистолей, которые испанский король поручил передать мне от его имени. Герцогиня Буйонская приложила все старания, чтобы меня убедить, но не преуспела в этом, — я отклонил предложение короля весьма почтительно, однако дав понять испанцам, что им нелегко будет уговорить меня принять от них деньги. Мне дорого обошелся впоследствии мой отказ, и не оттого даже, что я отверг деньги в этом случае, а оттого, что я взял с тех пор привычку вести себя так же в обстоятельствах, когда благоразумие требовало принять преподношение, даже если бы потом я бросил деньги в Сену. Не всегда безопасно отвергать дары тех, кто стоит выше тебя. [192]
После ужина в кабинет герцогини Буйонской, где мы беседовали, явился с лицом совершенно растерянным Рикмон, о котором мне уже пришлось упоминать. Он отвел хозяйку дома в сторону и шепнул ей на ухо всего несколько слов. Она сначала разрыдалась, а потом, обернувшись к дону Габриэлю и ко мне, воскликнула: «Увы! мы погибли! армия предала господина де Тюренна!» В эту минуту вошел нарочный, который в коротких словах рассказал нам, что произошло, а именно, что все войска подкуплены были двором и вся армия, кроме двух или трех полков, изменила виконту — счастье еще, что ему удалось уйти от ареста и он с пятью или шестью приверженцами укрылся у ландграфини Гессенской, своей родственницы и приятельницы.
Известие это как гром поразило герцога Буйонского, я был потрясен почти так же, как он. Быть может, я ошибаюсь, но мне показалось, что оно не слишком опечалило дона Габриэля де Толедо 177, потому ли, что, по его мнению, мы оказались теперь еще более зависимы от Испании, или потому, что живой и веселый нрав взял в нем верх над интересами партии. Однако и сам герцог Буйонский, как он ни был удручен несчастной вестью, через полчаса после прибытия гонца уже искал способа помочь горю. Мы послали за президентом де Бельевром — он успел получить письмо от маршала де Вильруа, который из Сен-Жермена известил его о том же; в письме сообщалось также, что Первый президент и президент де Мем объявили придворному, имени которого я не помню и которого они встретили по дороге в Рюэль, что, если им не удастся достигнуть соглашения, в Париж они не вернутся. Герцог Буйонский, который с потерей армии г-на де Тюренна потерял главный свой козырь и понял, что его обширные замыслы самому решать судьбу партии не имеют более опоры, внезапно вернулся к первоначальному своему намерению — довести дело до крайней точки; ссылаясь на письмо маршала де Вильруа, он объявил нам самым непринужденным и естественным тоном, что из слов Первого президента и президента де Мема мы можем судить, сколь нетрудно исполнить план, задуманный нами накануне.
Каюсь, самообладание, столь необходимое в этом случае, мне изменило, ибо вместо того, чтобы промолчать в присутствии дона Габриэля де Толедо и откровенно высказаться лишь перед герцогом Буйонским, когда мы с президентом де Бельевром останемся с ним наедине, я возразил ему, что обстоятельства сильно изменились; из-за отступничества армии г-на де Тюренна то, чего накануне было легко добиться в Парламенте, завтра станет невозможным и даже гибельным. Я стал пространно изъясняться об этом предмете, и неосторожность эта, которую я заметил слишком поздно, ввергла меня в затруднения, из которых выбраться оказалось весьма непросто. Дон Габриэль де Толедо, имевший, как впоследствии рассказала мне герцогиня Буйонская, приказ говорить со мной начистоту, едва увидел, что известие о г-не де Тюренне вызвало перемену в моем поведении, напротив, старательно затаился, он начал плести среди генералов интриги, которые доставили мне много хлопот. Я расскажу вам об этом [193]позднее, после того как опишу продолжение разговора, который состоялся между нами в тот вечер у герцога Буйонского.
В начале своей речи, обращенной к дону Габриэлю, герцог вставил мимоходом, поскольку чувствовал и принужден был сознаться самому себе, что своим промедлением содействовал дурному обороту дел, так вот он вставил мимоходом, как бы для того, чтобы объяснить послу прошлое свое поведение, что, мол, хорошо еще, что известие о предательстве армии виконта де Тюренна пришло прежде, нежели мы обратились к Парламенту с предложением, которое решили ему сделать; Парламент, продолжал он, увидя, что основание, на каком его вовлекли в дело, рухнуло, сразу обратился бы против нас, в то время как нынче мы можем найти своему предложению другое основание, и вот это-то, мол, на его взгляд, и следует обсудить.