Мемуары
Шрифт:
Еще легче разделался двор с предложением эрцгерцога об общем мире. Он ответил, что с радостью его принимает, и в тот же день отправил графа де Бриенна к нунцию и к венецианскому послу, чтобы с ними, как с посредниками, обсудить, каким образом приступить к переговорам. Мы уверены были, что дело тем и кончится, и оказались правы. [212]
Что до отставки Мазарини, которой, как вы уже знаете, от имени принца де Конти первым потребовал граф де Мор, которой вкупе с посланцами генералов де Барьером и де Гресси продолжал домогаться де Бриссак, по просьбе Мата возглавивший эту депутацию, и на которой вновь стали, как это было приказано их корпорацией, настаивать, по крайней мере с виду, депутаты Парламента, — так вот что до отставки Мазарини, Королева, герцог Орлеанский и принц де Конде держались одинаково твердо, и в один голос неуклонно повторяли, что никогда на нее не согласятся.
Некоторое
Изменить статьи, которыми был недоволен парижский Парламент, удалось почти без затруднений. Королева согласилась отказаться от созыва королевского заседания в Сен-Жермене; она пошла на то, чтобы запрещение созывать ассамблеи палат до конца 1649 года не было записано в декларации, — депутаты должны просто поручиться ей в том своим словом, а Королева в ответ поручится своим, что такие-то и такие-то декларации, дарованные ранее, будут нерушимо соблюдены. Двор обещал не торопить возвращение ему Бастилии и даже обязался оставить ее в руках Лувьера, сына Брусселя, которого Парламент назначил ее комендантом после взятия крепости д'Эльбёфом.
Дарованная амнистия составлена была в тех самых выражениях, каких добивались генералы, — для большей верности в ней поименно названы были принц де Конти, господа де Лонгвиль, де Бофор, д'Эльбёф, д'Аркур, де Риё, де Лильбонн, герцог Буйонский, де Тюренн, де Бриссак, де Витри, де Дюра, де Матиньон, де Бёврон, де Нуармутье, де Севинье, де Ла Тремуй, де Ларошфуко, де Рец, д'Эстиссак, де Монтрезор, де Мата, де Сен-Жермен д'Ашон, де Совбёф, де Сент-Ибаль, де Ла Совта, де Лег, де Шавеньяк, де Шомон, де Комениль, де Морёль, де Фиеск, де Ла Фёйе, де Монтезон, де Кюньяк, де Гресси, д'Аллюи и де Барьер.
Некоторые затруднения возникли с Нуармутье и Легом, ибо двор желал даровать им забвение вины, как совершившим преступления более тяжкие, потому что они все еще открыто пребывали в испанской армии; канцлер даже показал депутатам Парламента приказ, которым первый из них в качестве помощника главнокомандующего королевской армией под начальством принца де Конти предписывал всем селениям Пикардии доставлять съестные припасы в лагерь эрцгерцога, и письмо, в котором второй убеждал Бридьё, губернатора крепости Гиз, сдать ее испанцам, обещая от их имени освободить герцога де Гиза, захваченного в плен в Неаполе. Бриссак утверждал, что письма эти подложные, и поскольку Первый президент к нему присоединился, понимая, что мы никогда не пойдем на уступки в этом вопросе, объявлено было, что и тот и другой включены будут в амнистию, как и все прочие. [213]
Президент де Мем, которому очень хотелось бы меня опорочить, едва речь зашла о Нуармутье и Леге, стал твердить, что не может взять в толк, почему я не упомянут особо в этой амнистии, ибо человек моего сана и звания не может быть смешан с толпой. Герцог де Бриссак, имевший более навыка в свете, нежели в дипломатии, не нашелся, что ответить, и объявил, что на сей счет должно бы спросить моего мнения. Он послал ко мне своего приближенного, которому я вручил записку следующего содержания: «Поскольку во время нынешних волнений я совершал лишь поступки, какими, по моему разумению, мог послужить Королю и истинному благу государства, у меня довольно причин желать, чтобы Его Величество был извещен об этом к своему совершеннолетию — посему я прошу господ депутатов не допустить включения моего в амнистию». Я подписал эту записку и просил де Бриссака вручить ее представителям Парламента и генералов в присутствии герцога Орлеанского и принца де Конде. Он не исполнил этого, уступив настояниям маркиза де Лианкура, который полагал, что подобная выходка еще озлобит против меня Королеву; он, однако, изложил содержание моей записки, и я не был упомянут в декларации. Вы и представить себе не можете, до какой степени эта безделица поддержала меня в общем мнении.
Тридцатого марта депутаты возвратились в Париж.
Тридцать первого они делали свой отчет в Парламенте, по случаю чего герцог Буйонский обменялся с президентами весьма резкими словами. Личные переговоры его успехом не увенчались, те, что вел за него Парламент, его не удовлетворяли, ибо депутаты добились лишь подтверждения прежнего договора о возмещении за потерю Седана, а герцог не видел в нем для себя надежной гарантии. Вечером ему вновь явилась мысль нарушить празднество мятежом, ибо ему казалось, что в нынешнем умонастроении народа вызвать мятеж не составит труда; однако он отказался от этой мысли, приняв в соображение множество обстоятельств, при каких мятеж был теперь некстати даже по его понятиям. Одно из наименее важных заключалось
В тот вечер мне несказанно жаль было герцогиню Буйонскую. Убежденная, что это она помешала своему супругу принять разумное решение, она проливала потоки слез. Они струились бы еще обильнее, знай она, как это знал я, что вина не на ней одной. Герцог Буйонский не раз упустил возможность нанести решительный удар по собственной оплошности и только из пристрастия своего к переговорам. Недостаток этот, на мой взгляд, слишком свойственный его натуре, внушал мне подчас, как я уже говорил, сомнения, способен ли он совершить все то, на что позволяли надяться великие его дарования.
Первого апреля, которое в 1649 году пришлось на Великий четверг, декларация о мире утверждена была Парламентом. Накануне ночью меня уведомили, что кое-где сообралась толпа в намерении помешать этому утверждению, и народ грозится даже опрокинуть стражу у Дворца Правосудия; я боялся этого более всего на свете по причинам, уже [214]изложенным выше, и потому постарался растянуть подолее освящение мирра и елея 190, которое совершал в соборе Богоматери, чтобы иметь возможность прийти на помощь Парламенту, если он подвергнется нападению. Когда я выходил из собора, мне сказали, что на набережной Орфевр началось волнение; я уже направлялся туда, когда паж герцога Буйонского вручил мне записку, которою тот заклинал меня скорее явиться в Парламент: он опасался, что народ, не видя меня на моем месте, воспользуется этим предлогом и поднимет бунт, утверждая, что, стало быть, я не одобряю мира. На улицах и в самом деле слышались одни только крики: «Долой Мазарини! Долой мир!» Я убедил толпу, собравшуюся у Нового рынка и на набережной Орфевр, разойтись, объявив, что приверженцы Мазарини хотят посеять рознь между народом и Парламентом и должно остерегаться этой ловушки; у Парламента есть причины поступать так, как он это делает, но сговора его с Мазарини опасаться нечего, уж на мои слова они могут положиться, ибо я заверяю их своей честью, что никогда с Кардиналом не примирюсь. Мое заверение успокоило всех.
Войдя во Дворец Правосудия, я нашел караульных возбужденными не менее народа. Витри, которого я встретил в Большом зале, где было почти пусто, сказал мне, что стражники предложили ему убить всех тех, на кого он укажет им как на приспешников Мазарини. Я стал увещевать их, как увещевал других, но спор наш еще продолжался, когда мне пришлось занять место в Большой палате. «В елей, который он только что освятил, он подмешал селитры», — заметил при виде меня Первый президент. Я услышал его замечание, но виду не подал, ибо, отзовись я на него в эту минуту и достигни оно ушей Большого зала, быть может, не в моей власти было бы спасти от смерти хотя одного из магистратов. Герцог Буйонский, которому я передал эти слова по окончании собрания, рассказал мне впоследствии, что в тот же день после обеда он устыдил за них Первого президента.
Кардинал похвалялся, что купил мир по дешевке, но мир не принес ему всего того, на что он надеялся. Остались недовольные, хотя Кардинал мог без труда лишить меня этого бродила, а располагать им было мне весьма на руку. Принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль отправились в Сен-Жермен засвидетельствовать свою преданность двору, но сначала в первый раз свиделись в Шайо с принцем де Конде, выказав при этом взаимную холодность. В день, когда зарегистрирована была декларация, Первый президент снова уверил герцога Буйонского, что ему будет возмещена потеря Седана; герцог представлен был Королю принцем де Конде, который дал понять, что поддерживает герцога в его притязаниях; Кардинал осыпал его всевозможными любезностями. Видя, что пример этот начинает оказывать свое действие, я ранее, нежели предполагал, объявил, сколь опасным для себя полагаю являться ко двору, где по-прежнему властвует мой заклятый враг. Я сообщил об этом принцу де Конде, который дней восемь или десять спустя после заключения мира ненадолго прибыл в Париж и которого я встретил у герцогини де [215]Лонгвиль. Герцог де Бофор и маршал де Ла Мот высказались в том же смысле; д'Эльбёф имел намерение поступить так же, но двор подкупил его, не помню уж какой подачкой. Господа де Бриссак, де Рец, де Витри, де Фиеск, де Фонтрай, де Монтрезор, де Нуармутье, де Мата, де Ла Буле, де Комениль, де Морёль, де Лег, д'Аннери действовали в согласии с нами, и мы образовали силу, которая, принимая в соображение поддержку народа, отнюдь не была призрачной. Кардинал вначале, однако, посчитал ее именно таковой и обошелся с нами столь высокомерно, что когда де Бофор, де Бриссак, де Ла Мот и я попросили одного из наших друзей 191заверить Королеву в нашей всепокорной преданности, она ответила, что примет эти заверения лишь после того, как мы исполним свой долг в отношении г-на Кардинала.