Мемуары
Шрифт:
В рассуждении этом, тонком и блестящем, мне, однако, сразу почудился ложный ход, ибо оно подразумевало, что новое предложение непременно должно быть сделано, а в этом-то как раз и заключалось существо разногласий. Мне не приходилось встречать человека, который мог бы сравниться с герцогом Буйонским в умении пользоваться этим приемом в рассуждении. Он часто рассказывал мне, как граф Мориц не раз с укором говаривал Олденбарневелту, которому позднее велел отсечь голову, что тот доведет Голландию до переворота, выдавая Генеральным Штатам 178за безусловную истину самый предмет разногласия. Со смехом напомнив теперь об этом герцогу Буйонскому, я сказал, что отныне ничто не может помешать Парламенту заключить мир с двором; все меры, которыми полагают его удержать, лишь подтолкнут его к нему, и потому я убежден, — в наших рассуждениях нам должно отправляться от этой посылки. Поскольку спор становился все горячее, де Бельевр предложил записать все, что станут говорить обе стороны. Вот что я продиктовал ему, и бумага эта, писанная его рукой, оставалась у меня еще за пять или шесть дней до моего ареста. Это внушало де Бельевру некоторое беспокойство;
«Я говорил вам неоднократно, что всякая корпорация — та же чернь, а стало быть, она действует под влиянием минуты; в последние два месяца вам самому пришлось увериться в этом, наверное, более сотни раз, а доведись вам присутствовать на ассамблеях, таких случаев было бы более тысячи. К тому же ни одно предложение не имеет там успеха долговечного, и то, что сегодня вызывает особенный восторг, завтра осуждено на тем большее негодование. Эти соображения и заставляли меня торопить вас все это время, чтобы, воспользовавшись обещанием г-на де Тюренна, привлечь Парламент на нашу сторону, и привлечь таким образом, чтобы его связать. Содействовать этому могло только предложение об общем мире, который сам по себе есть величайшее и насущнейшее благо и который доставил бы нам повод оставаться вооруженными во время переговоров. [194]
Хотя дон Габриэль не француз, он довольно знает наши обычаи, чтобы понимать: предложение такого рода, которое имеет целью заставить своего Короля заключить мир наперекор всему его Совету, требует большой приготовительной работы в Парламенте, по крайней мере в том случае, когда хотят, чтобы оно и впрямь было поддержано. Конечно, если делают его для того лишь, чтобы отвлечь внимание магистратов и развязать руки частным лицам, как мы поступили недавно, когда помогли дону Хосе де Ильескасу получить аудиенцию у Парламента, на него можно решиться с большей легкостью, ибо худшее, что может случиться в этом случае — это что оно не достигнет цели; но если и в самом деле хотят, чтобы предложение было принято, да вдобавок еще прежде желают воспользоваться им, чтобы связать корпорацию, которую ничто иное связать не может, я утверждаю: вред, нанесенный его провалом, если оно сделано будет необдуманно, перевесит выгоду от его успеха, в случае если оно будет сделано вовремя. Само упоминание Веймарской армии способно было в первый миг ослепить Парламент. Я говорил вам это, у вас были свои причины для промедления, я готов признать их важными, я им подчинился. Имя и армия виконта де Тюренна еще способны были увлечь его три-четыре дня назад. Я напоминал вам об этом, у вас были свои соображения для отсрочки, я готов признать их справедливость, я им уступил. Вчера вы согласились с моим мнением, я от него не отрекся, хотя понимал вполне, что предложение, о котором идет речь, уже несколько поблекло; однако я полагал и полагаю по-прежнему, что если бы армия виконта де Тюренна не предала его, мы сумели бы склонить Парламент на свою сторону, и хотя, может быть, не с той же легкостью, как в первые дни, но все же добившись большей части того, чего мы домогались. Нынче все переменилось.
Чем располагаем мы, чтобы подкрепить в Парламенте предложение об общем мире? Нашими войсками? Вы слышали, как сами магистраты отзывались сегодня о них в Большой палате. Армией герцога де Лонгвиля? Вы знаете, что она такое: мы уверяем, будто в ней семь тысяч пехоты и три тысячи конницы, и преувеличиваем более чем вдвое; к тому же вам известно, мы столь часто ее обещали и так плохо держали свое обещание, что почти не смеем более заговаривать о ней. Чему же послужит в Парламенте наше предложение об общем мире, как не тому, что он станет думать и говорить, будто мы толкуем о мире общем для того лишь, чтобы нарушить мир сепаратный, а это верное средство заставить стремиться к последнему даже тех, кто его не хотел. Таков дух корпораций, и этой, сколько я знаю, более, чем всякой другой, не исключая Университета. У меня нет сомнений: исполни мы то, что решили, мы не наберем и сорока голосов, которые выскажутся за то, чтобы в случае, если двор отвергнет наше предложение, приказать депутатам воротиться в Париж; всякая другая мера — пустые слова, которые ни к чему не обяжут Парламент и от которых двор отделается такою же болтовнею, которая ему ничего не [195]будет стоить, а добьемся мы одного — весь Париж и весь Сен-Жермен станут думать, что мы действуем в полном и тайном сговоре с Испанией».
Герцог Буйонский покинул кабинет своей супруги вместе с ней и доном Габриэлем для того якобы, чтобы записать свое мнение у себя в кабинете, но, когда мы с президентом де Бельевром кончили составлять нашу записку, в которую де Бельевр внес изрядную лепту, герцог сказал, будто из-за сильной головной боли вынужден был отложить перо на второй же строке. На самом деле герцог совещался с доном Габриэлем, который получил приказ во всем сообразоваться с его мнением. Я узнал об этом, возвратившись домой, где меня ждал слуга де Лега, присланный им мне из испанской армии, которая уже выступила, с депешей на семнадцати страницах, писанных шифром. Лишь две или три строки письма не были тайнописью — из них я узнал, что, хотя Фуэнсальданья склонен разделить скорее мое мнение насчет договора генералов, нежели то, какое высказал герцог Буйонский, все же доверенность Брюсселя к супруге герцога столь велика, что на него полагаются более, чем на меня. Я изложу вам содержание длинной шифрованной депеши после того, как завершу рассказ о том, что произошло у герцога Буйонского.
Когда президент де Бельевр огласил нашу записку в присутствии герцога и герцогини Буйонских и герцога де Бриссака, возвратившегося из армии, мы тотчас заметили, что дон Габриэль де Толедо, который также присутствовал при чтении, смыслит в наших делах не более, чем мы могли бы смыслить в делах азиатских. Ум,
Было уже два часа пополуночи, когда я вернулся к себе в архиепископство, где в качестве утешения поджидало меня письмо Лега, о котором я уже упоминал; остаток ночи я провел за его расшифровыванием, и каждое его слово наполняло меня невыносимой горечью. Письмо писано было рукою Лега, но сочиняли они его вместе с Нуармутье, и вот к чему сводился смысл этих семнадцати страниц: мы-де совершаем страшную ошибку, не желая, чтобы испанцы вторглись в пределы королевства; французы столь враждебны Мазарини и столь страстно жаждут защищать Париж, что отовсюду стекаются к ним навстречу; мы не должны опасаться, что наступление испанцев очернит нас в общем мнении; эрцгерцог — святая душа и скорее согласится умереть, нежели воспользуется выгодами, не [196]предусмотренными соглашением, а граф де Фуэнсальданья — благородный человек, которого, в сущности, опасаться нечего.
В заключение говорилось, что главная часть испанской армии такого-то числа будет в Ваданкуре, ее авангард такого-то числа в Понтавере, что она пробудет там столько-то дней, — не помню в точности сколько, после чего эрцгерцог намерен стать лагерем в Даммартене 179; граф де Фуэнсальданья столь важными и убедительными доводами доказал им необходимость этого поспешного продвижения, что они, мол, должны были не только согласиться с ним, но и одобрить его; он просил их обо всем уведомить меня лично, уверив, что никогда ничего не предпримет, не заручившись моим согласием.
Когда я кончил расшифровывать письмо, ложиться спать было уже поздно, но, если бы я и лег в постель, я, без сомнения, не сомкнул бы глаз от мучительной тревоги, какую оно во мне посеяло; тревога эта была тем горше, что множества обстоятельств еще усугубляли ее. Мне виделся Парламент, менее чем когда-либо расположенный к войне из-за предательства армии де Тюренна; мне виделись депутаты в Рюэле, осмелевшие еще более, нежели в первый раз, при виде того, сколь безнаказанно они могут нарушить свой долг. Мне виделся народ Парижа, готовый устроить эрцгерцогу встречу, такую торжественную, как если бы он был герцогом Орлеанским. Мне виделось, как этот государь с его четками, которые он не выпускает из рук, и Фуэнсальданья с его деньгами в течение недели приобретают в Париже власть куда большую, нежели та, какую имеем мы все вместе взятые. Я видел, что этот последний, один из самых умных на свете людей, уже настолько прибрал к рукам Нуармутье и Лега, что они точно околдованы. Я видел, что герцог Буйонский, лишившийся Веймарской армии, вернулся к прежним своим намерениям — довести дело до крайности. Я видел, как двор, уверенный в поддержке Парламента, толкает к этому же генералов пренебрежением, какое он снова стал им оказывать со времени двух последних заседаний палат. Я видел, что все эти обстоятельства неотвратимо и неизбежно влекут нас к народному мятежу, который задушит Парламент, приведет испанцев в Лувр и, может быть — и даже наверное, — сокрушит государство; и главное, я видел, что из-за влияния, каким я пользуюсь в народе сам по себе и через герцога де Бофора, а также из-за Лега и Нуармутье, которые действуют моим именем, мне будет приписана — и я ничего не смогу здесь поделать — печальная и зловещая честь быть виновником сих достославных событий, во время которых первой заботой графа де Фуэнсальданья будет погубить меня самого.
Из всего вышеописанного вам должно быть понятно, в каком затруднении я оказался; в особенности удручало меня, что мне почти некому было открыться, кроме разве президента де Бельевра, человека неглупого, но твердого лишь до известной степени; какую меру осторожности следует наблюдать с людьми подобного рода, можно увидеть лишь в деле. А это, пожалуй, самое неудобное; по этой причине я посчитал [197неуместным делиться с ним моими опасениями, истинную глубину которых он угадать не мог. Все утро я предавался этим мыслям и наконец решил сообщить их моему отцу, который вот уже двадцать лет, как удалился в Ораторианскую обитель и никогда не желал и слышать о моих интригах. На пути между воротами Сен-Жак и семинарией Сен-Маглуар 180мне вдруг пришло в голову, что тайком я всеми силами должен содействовать миру для спасения государства, которое казалось мне на краю гибели, а по наружности миру противодействовать, дабы не потерять доверия народа и остаться по-прежнему во главе партии безоружной, — впоследствии, смотря по обстоятельствам, я могу решить, должно вооружить ее или нет. Мысль эта, хотя и не обдуманная до конца, сразу пришлась по нраву моему отцу, по природе своей склонному к умеренности, — это заставило меня предположить, что она вовсе не столь уж отчаянная, как показалось мне с первого взгляда. А когда мы ее обсудили, она и вовсе перестала нам казаться такой уж дерзкой, и тут я вспомнил, что замечал не раз: все, что представляется дерзким, не будучи им на самом деле, почти всегда оказывается мудрым. В моем мнении утвердило меня еще и то, что отец мой, которому двумя днями ранее через г-на де Лианкура, находившегося в Сен-Жермене, двор посулил весьма лестные для меня щедроты, соглашался со мной, что они не могут послужить гарантией моей безопасности. Мы отшлифовали нашу мысль, снабдив ее оправой, долженствующей усилить игру ее красок и блеск, и я решил держаться избранного плана, по возможности убедив в том же герцога Буйонского, господ де Бофора и де Ла Мот-Уданкура, с которыми после обеда намеревался встретиться.