Мемуары

де Рец Кардинал

Совещание это примечательно было тем, что герцог Буйонский в продолжение его не сказал ни единого слова, которое могло бы дать повод укорить его в желании хоть сколько-нибудь кого-то обмануть, но и не пренебрег ни единым словом из тех, что могли бы помочь ему скрыть истинные его намерения. Я приведу вам его речь, не опустив ни малейшей запятой, ибо записал ее час спустя после того, как герцог ее произнес, но прежде изложу вам то, что он сказал мне по выходе из приемной, где состоялась часть нашего послеобеденного разговора. «Не правда ли, вы [203]сожалеете обо мне, — сказал он, — видя мое бессилие избрать тот единственный путь, который сулит нам славу в будущем и безопасность в настоящем? Это путь, который избрали вы, и, будь в моей власти ему следовать, полагаю, не хвалясь, толика моего участия оказалась бы не лишней на чаше весов. От вас не укрылось, что перед президентом де Бельевром я не решился начистоту объявить причины, определяющие образ моих действий — да, это так; однако вы согласитесь, что иначе и быть не могло, если я расскажу вам, как позавчера этот простолюдин битый час бранил меня за то, что я-де слишком стараюсь щадить чувства моей жены. Но вам, кому внятно все человеческое, кто способен сострадать моей слабости, вам я признаюсь в ней и уверен даже, вы пожалеете меня, но не осудите за то, что я не хочу подвергнуть женщину, которую так горячо

люблю, и восьмерых детей, которых она любит более своей жизни, столь рискованной участи, какую вы решили избрать и какую я сам избрал бы от всего сердца, не будь у меня семьи». Чувства герцога Буйонского и доверие его, разумеется, глубоко меня тронули; я ответил ему, что далек от мысли судить его, напротив, я всю жизнь свою буду чтить его за это еще более; любовь к жене, названная им слабостью, принадлежит к тем чувствам, какие политика осуждает, но мораль оправдывает, ибо они неопровержимо свидетельствуют о благородстве сердца, которое, возвышаясь над политикой, становится в то же время и выше корысти.

Я не лукавил, заверяя в том герцога Буйонского, — вы помните, я не раз говорил вам, что иные недостатки свидетельствуют о благородстве души более иных добродетелей.

Немного позднее мы вошли в покои принца де Конти, который сидел за ужином, — герцог Буйонский попросил принца благоволить выслушать его в присутствии герцогини де Лонгвиль, генералов и всех значительных лиц в партии. Но поскольку, чтобы собрать всех этих людей, потребно было известное время, беседу решили перенести на одиннадцать часов вечера; герцог Буйонский между тем отправился к испанским послам и убедил их в том, что план, который мы только что вместе составили (он, однако, утаил от них наше в нем участие), весьма им благоприятствует, ибо твердость, выказанная нами в отношении Мазарини, может нарушить заключенный мир; но даже в том случае, если этого не случится, испанцы впоследствии могут с большой выгодой для себя воспользоваться ролью, какую я вознамерился сыграть. Это свое утверждение, о котором я упоминаю лишь мимоходом, герцог приправил всеми доводами, способными убедить испанцев; от примирения д'Эльбёфа с Сен-Жерменом они только выиграют, ибо оно избавит их от человека, который будет стоить дорого, а пользы не принесет никакой; его собственное примирение с двором, даже если оно состоится, — а он в этом весьма сомневается, — может сослужить им службу, ибо неискренность Мазарини заранее дает герцогу право сохранить с испанцами прежние дружеские связи; на обещания принца де Конти полагаться нельзя никак, ибо принц самый обыкновенный флюгер, а на герцога де Лонгвиля можно положиться лишь отчасти, ибо он все время ведет [204]переговоры с обеими партиями; де Бофор, де Ла Мот, де Бриссак, де Витри и другие не захотят пойти против меня, и потому план подчинить себе Парламент, с тех пор как я ему воспротивился, более неисполним.

Все эти доводы, подкрепленные приказом, имевшимся у послов, во всем полагаться на герцога Буйонского, побудили их одобрить все, чего он желал. По возвращении в Ратушу ему не составило труда убедить и генералов, которых прельстила предоставленная им возможность по утрам разыгрывать храбрецов в Парламенте, а вечерами без помех вести переговоры с двором. Самым хитроумным и ловким в речи герцога показалось мне то, что он как бы невзначай примешал к ней обстоятельства, которые, в случае надобности, можно было толковать по-разному, а стало быть, при необходимости рассеять подозрения насчет дурных его умыслов сыграть на руку испанцам или, напротив, двору, к каким могла дать повод его речь. Все разошлись довольные совещанием, продолжавшимся не более часа с четвертью. Принц де Конти уверил нас даже, что герцог де Лонгвиль, которому немедля послали о нем депешу, совершенно его одобрит, в чем, как вы увидите далее, он не ошибся. Я возвратился с герцогом Буйонским к нему в Отель, где, как он меня предупредил, ожидали испанские послы. Я тотчас заметил, что герцог постарался убедить их к своей и моей выгоде, сколь разумна моя решимость отказаться от примирения. Они наговорили мне любезностей и осыпали обещаниями. Мы обо всем согласились, что не составило труда, ибо испанцы одобряли все предложения герцога Буйонского. Он посулил облегчить им отступление, предоставив возможность отвести войска с достоинством, чтобы не подумали, будто их к этому принудили. Он заранее получил их согласие на все, что, побуждаемый силою обстоятельств, мог предложить им в будущем; он всему определил срок, назвав десятка два разных чисел в календаре, иной раз одно с другим несовместных, чтобы впоследствии пользоваться ими по своему усмотрению. Едва испанцы вышли, я заметил ему, что еще не встречал человека, столь убедительно доказывающего собеседникам, будто перемежающаяся лихорадка полезна для их здоровья. «Беда в том, — отвечал он мне, — что на сей раз мне приходится убеждать в этом самого себя». .

Не могу удержаться, чтобы снова не повторить вам, что в продолжение двух разыгравшихся в этот день сцен, столь же трудных, сколь важных, герцог Буйонский не сказал ни единого слова, за которое его по справедливости можно было бы упрекнуть, как бы ни повернулось дело, и не упустил при этом ни одного, которое могло бы содействовать его цели. Де Бельевр, как и я, обратил на это внимание в разговоре, состоявшемся после обеда у принца де Конти, и похвалил мне за это ум герцога. «Тут непременно участвует и благородное сердце, — ответил ему я. — Плуты всегда осмотрительны лишь наполовину. Я не раз убеждался в этом, наблюдая большинство тех, кто слывет при дворе особенным хитрецом». Я и нынче уверен в этом, как и в том, что герцог Буйонский был неспособен на вероломство. [205]

Воротившись домой, я застал у себя Варикарвиля, прибывшего из Руана от герцога де Лонгвиля; тут я принужден просить у вас прощения в том, что, излагая события гражданской войны, до сих пор коснулся лишь весьма бегло одного из главных ее действий, которое разыгралось или, лучше сказать, должно было быть разыграно в Нормандии. В убеждении, что все, писанное с чужих слов, недостоверно, я с самого начала моего рассказа полагался лишь на то, чему был очевидцем, и, будь моя воля, ни на волос не отступил бы от этого правила. Однако, поскольку в ту пору судьба свела меня с Варикарвилем, а он, на мой взгляд, был самым правдивым из наших современников, полагаю, мне все же следует кратко изложить вам все, что произошло в тех краях с 20 января, когда герцог де Лонгвиль отбыл из Парижа в Нормандию.

Вы уже знаете, что парламент и муниципалитет Руана объявили себя его сторонниками, так же поступили господа де Матиньон и де Бёврон со всем нормандским дворянством 182. Крепости и муниципалитеты Дьеппа и Кана отдали себя в его распоряжение, Лизьё со своим епископом 183его поддержал, и жители этих мест, горячо ему преданные, с радостью споспешествовали общему делу. Деньги, поступившие в королевскую казну 184, всюду были конфискованы, число набранных рекрут, как сообщали, достигло семи тысяч пеших и трех тысяч конных — на деле их было

четыре тысячи пеших и полторы тысячи конных. Граф д'Аркур, которого Король выслал туда с небольшим летучим отрядом, держал все эти города, войска и обывателей в постоянной тревоге, почти не выпуская своих противников из стен Руана, — единственным ратным их подвигом осталось взятие Арфлёра, крепости, оборонять которую было невозможно, да трех маленьких крепостей, которые никто не думал защищать. Варикарвиль, близкий мой друг, говоривший со мной совершенно доверительно, приписывал это жалкое и постыдное поведение не недостатку мужества герцога де Лонгвиля, бывшего храбрым солдатом, ни даже недостатку у него опытности, хотя он и не был хорошим полководцем; он винил в этом его обычную нерешительность, которая неизменно побуждала герцога к осторожности. Кажется, я уже говорил вам, что Анктовиль, командовавший его конницей, был присяжным его посредником, и г-жа де Ледигьер уведомила меня из Сен-Жермена, что в начале второго месяца войны Анктовиль тайно туда прибыл; зная, что герцога де Лонгвиля так и тянет завести переговоры даже тогда, когда он и в мыслях не имеет мириться, я принял это сообщение совершенно спокойно, тем более что Варикарвиль, которого я известил о нем, отвечал: почва-де, о которой идет речь, мне известна, она никогда не отличалась твердостью, но, если она станет более зыбкой, нежели обыкновенно, меня тотчас уведомят.

Едва я узнал, что Париж склоняется к миру, да еще вовлекает в него и нас, я почел своим долгом сообщить о том герцогу де Лонгвилю, хотя Варикарвиль полагал это ошибкой, — он говорил и самому герцогу, что друзья его должны обращаться с ним как с больным, оказывая ему услуги подчас вопреки собственной его воле. Я не принял на себя смелости [206]воспользоваться этим правом, когда неуместные выходки Парламента в любую минуту могли привести к сомнительному миру, но надеялся предотвратить дурное действие, какое сообщение подобного рода могло оказать на ум, столь склонный к колебаниям, как у герцога де Лонгвиля; я надеялся, повторяю, предотвратить дурные следствия этого сообщения, попросив в то же время Варикарвиля держаться начеку и не спускать глаз с герцога де Лонгвиля, дабы, по крайней мере, помешать ему склониться к злополучным сепаратным сделкам, к каким он всегда был весьма привержен. Я ошибся в своих надеждах, ибо герцог де Лонгвиль в конце дела с такой же охотой внимал советам Анктовиля, с какой внимал советам Варикарвиля в начале его. Первый постоянно склонял его в пользу двора, к которому герцог де Лонгвиль по натуре своей неизменно тянулся вновь, едва ему стоило от него оторваться; второй, нежно любя его самого и желая, чтобы он не терял достоинства своего перед правительством, без труда привлекал его на свою сторону, едва случалось дело, способное воспламенить сердце, которое всем было хорошо, и ум, который плох был одним лишь недостатком твердости.

Прошло уже шесть недель с тех пор, как герцог де Лонгвиль вступил в гражданскую войну, когда я послал ему названное известие и из ответа Варикарвиля понял, что пришел черед Анктовиля нести дежурную службу при герцоге. Тот и в самом деле некоторое время спустя совершил тайную поездку в Сен-Жермен, о которой я упомянул выше, но Варикарвиль впоследствии сообщил мне, что Анктовиль не добился там выгод ни для себя самого, ни для своего господина; это побудило герцога де Лонгвиля с окольных путей вернуться на прямую дорогу и воспользоваться гласным предлогом совещания в Рюэле, чтобы участвовать в договоре. Поскольку он не одобрял моих взглядов на это совещание, которые я весьма обстоятельно излагал ему через Варикарвиля, он прислал мне его же, чтобы убедить меня в своих, но будто бы для того, чтобы уведомить меня о переговорах, которые от имени эрцгерцога пытался завязать с ним дон Франсиско Писарро. Из подобного сообщения Варикарвиля, сделанного им мне в тот вечер, мы с герцогом Буйонским поняли — дворянин, которого мы отправили в Руан к герцогу де Лонгвилю, сообщит ему самую радостную для него весть, объявив, что мы не намерены более стеснять его в переговорах. При этом Варикарвиль, один из самых твердых людей во Франции, даже торопил меня с выправлением паспорта Анктовилю, которого герцог де Лонгвиль намеревался послать на совещание; Варикарвиль признался мне с глазу на глаз, что уверен — оставаясь в партии, которую он не имеет духа поддержать, его господин ежеминутно будет выказывать слабодушие. «Больше я уже никогда не обманусь, — добавил он, — Анктовиль прав. И я готов впредь всегда с ним соглашаться». Самое поразительное, что герцог де Лонгвиль, о ком Варикарвиль по справедливости высказал такое мнение, в прошлом раза четыре или пять участвовал уже в гражданских войнах. Возвращаюсь, однако, к тому, что произошло в Парламенте и на совещании. [207]

Я упоминал выше, что депутаты возвратились в Рюэль 16 марта; на другой день они отправились в Сен-Жермен, где в канцлерском доме должно было собраться второе совещание; прежде всего они огласили там требования участников партии, которые те поспешили составить, с редким усердием радея о личной пользе, хотя позаботившиеся о своей выгоде генералы оговорили все же, что требования эти следует огласить лишь после того, как ограждены будут интересы Парламента. Но Первый президент поступил как раз наоборот, желая якобы засвидетельствовать военачальникам, что их интересы дороже Парламенту, нежели его собственные, а на деле, чтобы уронить их в общем мнении. Я предвидел это и настаивал, чтобы генералы подали свои ходатайства не прежде, чем будет достигнуто соглашение касательно статей, которые Парламент требовал изменить. Первый президент сумел обольстить генералов, и потому, едва распространилась весть, что военачальники приняли решение изложить свои требования, в армии не осталось офицера, который не почел бы себя вправе обратиться к Первому президенту со своими притязаниями. Притязания тогдашние были столь смехотворны, что нынче в них трудно и поверить. Довольно будет сказать, что у шевалье де Фрюжа они были велики, у Ла Буле значительны, а у маркиза д'Аллюи безмерны.

Герцог Буйонский признался мне, что не придал должного значения этой неприятности, хотя она выставила всю партию в самом смешном виде — смешном настолько, что герцог Буйонский, чувствуя себя истинной причиной происходящего, глубоко устыдился. Я приложил неслыханные старания, чтобы убедить герцога де Бофора и де Ла Мота не попадаться на эту удочку, и оба мне это обещали. Но Первый президент и Виоль завлекли последнего пустыми надеждами. А герцог Вандомский пригрозил сыну проклясть его по всей форме, если тот не выхлопочет для него хотя бы начальствование над флотом, которое обещано было ему в начале Регентства взамен губернаторства в Бретани. Самые бескорыстные вообразили, что останутся в дураках, если не последуют примеру прочих. Герцог де Рец, узнавший, что сосед его г-н де Ла Тремуй добивается графства Руссильонского и даже не прочь и от Неаполитанского королевства 185, до сих пор не простил мне, что я не сделал попытки вернуть ему должность генерала галерного флота 186. Словом, один лишь де Бриссак согласился не заявлять никаких притязаний, да и то, когда безмозглый Мата сказал ему, что он действует себе во вред, забрал в голову, что ему надобно вознаградить себя должностью, — какой, я расскажу вам позднее.