Мемуары
Шрифт:
Герцог Немурский, издавна не любивший и презиравший герцога де Бофора, хотя тот и был его шурином, пожаловался Мадемуазель на его действия, полагая их причиной неудачи при Жержо. По этому случаю у них вышла ссора в приемной Мадемуазель, и г-н де Бофор утверждал (такие, во всяком случае, ходили в ту пору слухи), будто ему без труда удалось уличить зятя во лжи, а это якобы повлекло за собой пощечину, которую герцог Немурский получил, судя по рассказам очевидцев, также лишь в воображении г-на де Бофора. Так или иначе то была одна из тех пощечин, о которых говорится в «Письмах из Пор-Рояля» 475. Мадемуазель удалось, хотя бы по наружности, погасить ссору герцогов 476, и после шумного препирательства, которое отнюдь не способствовало тому, чтобы ее смягчить, решено было занять Монтаржи, важную в этих обстоятельствах позицию, ибо оттуда армия принцев, вклинившись между Парижем и Королем, могла бы двинуться в любом направлении. Герцог Немурский, который страстно желал оказать поддержку Монрону, долго упорствовал, утверждая, что следует перейти Луару возле Блуа, чтобы обойти армию Короля с тыла — тогда, мол, из страха отдать в полную власть Месьё провинции на другом берегу реки, Король скорее побоится идти на Париж, нежели если помехой ему будет Монтаржи. На военном совете, поддержанное большинством голосов и властью Мадемуазель, возобладало другое мнение; люди военные говорили мне, что оно и должно было победить как более разумное, ибо смешно было отдать все, что находилось вблизи Парижа, войскам Короля, который, без
Я уже говорил вам, что сторонники Принца при дворе Месьё уговаривали Его Высочество явиться в Париж, и настояния их сильно [475]подкрепляли собственное его убеждение в необходимости поддержать или, лучше сказать, восстановить влияние, которое партия принцев утратила из-за неспособности и разногласий герцогов де Бофора и Немурского, хотя мужество и опытность войск, которыми они командовали, должны были бы его укрепить. Поскольку Принцу предстояло пересечь едва ли не все королевство, поход его следовало держать в строжайшей тайне. Он взял с собой только господ де Ларошфуко, де Марсийака, графа де Леви, Гито, Шаваньяка, Гурвиля и еще одного приближенного, чьего имени я не помню 477. Принц с необыкновенной поспешностью прошел Перигор, Лимузен, Овернь и Бурбонне. Возле Шатийон-сюр-Луэн его едва не настиг получавший пенсион от Кардинала Сент-Мор, который преследовал Принца с двумя сотнями конников, ибо кто-то, узнавший Гито, донес о его появлении двору. В Орлеанском лесу Принц нашел нескольких офицеров своих войск, стоявших гарнизоном в Лоррисе, — вам нетрудно вообразить, каким ликованием встретила его вся армия. Оттуда Принц выслал Гурвиля к Месьё, чтобы уведомить его о своем походе и сообщить, что через три дня к нему будет. Просьбы всей армии, донельзя измученной невежеством своих полководцев, принудили его задержаться здесь дольше; к тому же он никогда не спешил покидать места, где мог совершить подвиги. Сейчас вы услышите об одном из самых славных его деяний.
После первого же шага, предпринятого принцем де Конде по прибытии его в армию, стало видно, что план герцога Немурского, о котором я рассказал вам выше, был плох; Принц пошел прямо на Монтаржи и овладел им без единого выстрела; Мондревиль, который укрылся в крепости с восемью или десятью дворянами и двумястами пехотинцев, сдал ее, не сопротивляясь. Принц оставил в ней небольшой гарнизон, а сам не теряя минуты двинулся навстречу неприятелю, чьи лагери были разбросаны в разных местах. Король стоял в Жьене, главная квартира де Тюренна была в Бриаре, а д'Окенкура — в Блено.
Узнав, что войска последнего рассеяны по деревням, Принц подошел к Шаторенару и вихрем нагрянул на их квартиры. Он разгромил все кавалерийские части Менья, Рокепина, Боже, Бурлемона и Море, которым приказано было, но поздно, пробиться к расположению драгун. Затем со шпагою в руке Принц ворвался в самое расположение драгун 478, а Таванн туда, где стояли кроаты 479. Принц преследовал бегущих до самого Блено, где застал битву в разгаре: д'Окенкур с семьюстами конных напал на солдат Принца, которые заблудились и потеряли друг друга в ночном мраке, да к тому же еще, несмотря на увещания своих командиров, занялись грабежом в деревне. Принц собрал их всех и повел в бой в виду неприятеля, хотя тот был гораздо сильнее и хотя Принц, под которым убили лошадь, встретив упорное сопротивление, принужден был во время первой атаки действовать с оглядкой. Но зато во второй раз он атаковал врагов с такой силой, что разбил их наголову — д'Окенкуру уже не удалось снова собрать свои отряды. Герцог Немурский был тяжело ранен в этом сражении, господа де Бофор, де Ларошфуко и де Таванн в нем [476]отличились. Г-н де Тюренн, который еще утром предупреждал маршала д'Окенкура, что его войска стоят слишком далеко друг от друга и это опасно, и которого вечером д'Окенкур уведомил о приближении принца де Конде — г-н де Тюренн выступил из Бриара; он завязал с противником бой под деревней, которая, если не ошибаюсь, зовется Узуа. Он выслал пятьдесят конников в находившийся между ним и неприятелем лес, который нельзя было пройти иначе как цепочкой, и тотчас отвел их назад, чтобы Принц, вообразив, будто отступление это вызвано страхом, отдал приказ своим войскам растянуться цепочкой. Хитрость удалась, ибо Принц и в самом деле отправил в лес триста или четыреста конных, которые по выходе из него были отброшены г-ном де Тюренном и навряд ли сумели бы уйти, если бы Принц не двинул вперед пехоту, которая сразу остановила преследователей. Г-н де Тюренн занял позиции на холме позади леса и разместил там свою артиллерию, которая уложила многих бойцов армии принцев, в том числе Маре, брата маршала де Грансе и приближенного Месьё, который замещал командующего его войсками. Весь остаток дня армии простояли лицом к лицу, а вечером каждая отошла к своим позициям. Трудно решить, кто из двоих — принц де Конде или виконт де Тюренн покрыл себя в этот день 480большею славою. Можно просто сказать, что оба они совершили подвиги, достойные величайших в мире полководцев. Г-н де Тюренн спас тогда двор, ибо при известии о разгроме д'Окенкура Король приказал складывать пожитки, не зная толком, кто захочет оказать ему гостеприимство; г-н де Сеннетер не раз повторял мне впоследствии, что в этом единственном случае видел Королеву в унынии и отчаянии. И верно, если бы г-н де Тюренн не выказал в этом деле своего великого дарования и армию его постигла участь войск д'Окенкура, не нашлось бы ни одного города, который отворил бы свои ворота Королю. Тот же самый г-н де Сеннетер признавался, что Королева в тот день сама со слезами сказала ему об этом.
Зато победа принца де Конде над маршалом д'Окенкуром отнюдь не сослужила столь же великой службы его партии, ибо он не воспользовался ее плодами, как, по всей вероятности, мог бы сделать, останься он при армии. Вы увидите, что произошло там в его отсутствие, но сначала я расскажу вам, к чему привело появление принца де Конде в Париже, а также о некоторых обстоятельствах, касающихся до меня лично.
Вы уже знаете, что Принц, едва он прибыл в армию, отправил Гурвиля к Месьё с сообщением, что через три дня будет в Париже. Для Месьё известие это было подобно удару грома. Он тотчас послал за мной и, увидев меня, воскликнул: «Вы мне это предсказывали! Какой ужас! Какое несчастье! В такую беду мы еще не попадали». Я пытался ободрить его, но тщетно; я добился только, что он обещал мне держаться как ни в чем не бывало и таить свои чувства от всех так же старательно, как он утаил их от Гурвиля. Он сдержал слово, ибо вышел из кабинета Мадам с самым веселым лицом.
Месьё оповестил всех о прибытии Принца в выражениях живейшей радости, однако четверть часа спустя не преминул приказать мне сделать [477]все, чтобы омрачить торжество, то есть устроить так, чтобы принц де Конде принужден был как можно скорее покинуть Париж. Я умолял его не давать мне подобного поручения. «Оно не может, Месьё, принести Вам пользу по двум причинам, — говорил я ему, — во-первых, я не могу исполнить его, не сыграв на руку Кардиналу, а это весьма невыгодно для Вас, а во-вторых, при том характере, каким Богу угодно было Вас наделить, Вы никогда не поддержите моих действий». Слова эти, обращенные к сыну Короля, покажутся вам, без сомнения, весьма непочтительными,
Месьё, в восторге от этой речи, отвечал, что Принц явился для того лишь, чтобы обсудить кое-какие частные дела и останется в Париже всего сутки. И не успел маршал выйти из его покоев, сказал мне: «Вы благородный человек, havete fatto polito (вы сделали все, что надо ( ит.).), то-то мы натянем нос Шавиньи!» Но я ответил ему напрямик: «Никогда еще, Месьё, я не оказывал Вам такой плохой услуги. Прошу Вас, помяните мои слова». Шавиньи, который одновременно узнал о происшедшем в Ратуше и об ответе Месьё, стал ему пенять и, распалившись, дошел до дерзости и угроз. Он объявил Месьё, что у принца де Конде достанет силы оставаться в городе сколько ему вздумается, ни у кого не испрашивая на то позволения. Через известного смутьяна, Песка, он собрал на Новом мосту сто или сто двадцать негодяев, которые едва не разгромили жилище маркиза Дю Плесси-Генего, и так запугал Месьё, что принудил его публично отчитать маршала Л'Опиталя и купеческого старшину за то, что они внесли в протоколы муниципальной канцелярии ответ, который, по уверениям Его Королевского Высочества, был дан им губернатору в приватном порядке и [478]совершенно доверительно. Вечером я пытался напомнить Месьё, что недаром советовал ему не делать шага, который он сделал, но он заткнул мне рот. «Мало ли что случается, — объявил он. — Вчера прав был я, сегодня вы. Но разве можно столковаться с этими людьми?» Ему следовало бы присовокупить: «И со мной в их числе». Я присовокупил это сам; увидя, что, несмотря на все горькие уроки, он продолжает вести себя по-прежнему, хотя с тех пор, как принц де Конде отбыл в Гиень, он сам в разговорах со мной тысячи раз осуждал подобное поведение, я понял бесплодность своих стараний и решил по возможности оставаться в бездействии, хотя, правду сказать, для некоторых лиц это вовсе не безопасно в смутные времена; однако я не видел для себя другого выхода, во-первых, потому, что не в моей власти было переделать Месьё, во-вторых, потому, что я должен был принимать в расчет положение, в каком я в эту пору оказался, и о чем я позволю себе рассказать подробнее.
Из любви к истине я должен вам признаться, что, сделавшись кардиналом, я сразу почувствовал неудобства, причиняемые пурпуром, ведь и раньше я много раз замечал, что мне слишком много неудобств причиняет уже и блеск коадъюторского звания. Одна из причин, по которым люди почти всегда злоупотребляют своим саном, состоит в том, что он сразу же ослепляет их, и ослепление это ведет их к первым ошибкам, во многих отношениях самым опасным. Величие, с каким я намеренно держался, сделавшись коадъютором, снискало мне успех, ибо все видели, что к такому образу действий вынуждает меня низость моего дяди. Но я прекрасно понимал, что, не будь этого обстоятельства и не сдобри я своего поведения приправами, прибегнуть к которым помогла мне не столько моя собственная ловкость, сколько дух времени, — повторяю, не будь всего этого, такое поведение отнюдь не было бы благоразумным или, во всяком случае, не было бы приписано благоразумию. Имея достаточно времени над этим поразмыслить, я с особенной осмотрительностью отнесся к кардинальской шапке, чей ослепительный цвет кружит головы большинству тех, кто ею удостоен. Самую заметную, на мой взгляд, и самую ощутительную ошибку кардиналы совершают, притязая возвыситься над принцами крови, которые в любую минуту могут стать нашими властителями, а покамест, в силу своего ранга, являются таковыми почти для всех наших ближних. Я исполнен благодарности ко всем кардиналам моего рода, чей пример дал мне впитать сей урок с молоком матери; мне представился удобный случай применить его к делу в тот самый день, когда я получил известие о своем назначении. Шатобриан, имя которого вы встречали во второй части моего повествования, сказал мне в присутствии многих лиц, находившихся в моих комнатах: «Отныне мы не станем кланяться первыми»; сказал он это, имея в виду, что, хотя я и был в самых дурных отношениях с принцем де Конде и ходил повсюду с большой свитой, я, понятное дело, где бы ни встречался с ним, приветствовал его с почтением, подобающим его титулам. «Извините, сударь, — возразил я Шатобриану, — мы по-прежнему будем кланяться первыми, и притом ниже, чем [479]когда-либо прежде. Не дай Бог, если красный головной убор вскружит мне голову настолько, что я вздумаю оспаривать первенство у принцев крови. Для дворянина большая честь уже в том, что он имеет право находиться рядом с ними». Слова эти, — а они, думается мне, благодаря великодушию принца де Конде и его дружбе ко мне, помогли, как вы увидите далее, охранить права французских кардиналов, — слова эти произвели на окружающих весьма благоприятное впечатление и умерили их зависть, а это важнейший залог успеха.
Для той же цели я воспользовался еще и другим средством. Кардиналы де Ришельё и Мазарини, окрасившие пурпуром звание министра, присвоили кардинальскому сану привилегии, которые и министрам подобают лишь в том случае, если два эти титула соединились в одном лице. Трудно было разрознить их в моей особе, принимая во внимание должность, какую я занимал в Париже. Я, однако, сделал это сам, обставив дело так, что поступки мои приписали одной лишь скромности; я объявил во всеуслышание, что намерен принимать лишь те почести, какие всегда воздавались кардиналам, имя которых я ношу. Почти во всех случаях жизни важно не то, что ты делаешь, а как ты это делаешь. Я никому не уступал первого места, я провожал маршалов Франции, герцогов, пэров, канцлеров, иностранных принцев, побочных отпрысков королевской фамилии лишь до верхней ступени лестницы моего дома, но все были довольны.
Третье, о чем я позаботился, — это не пренебречь ни одним способом, какие допускает приличие, чтобы вернуть себе дружбу тех, кого всякого рода интриги от меня отдалили. Таких людей, разумеется, насчитывалось множество, ибо судьба моя была столь бурной и переменчивой, что в иные времена кое-кто побоялся быть к ней причастен, а в другие кое-кто оказался со мной в раздоре. Прибавьте к этому тех, кто, пожертвовав мной, надеялись попасть в милость. Не стану докучать вам подробностями, скажу только, что в полночь ко мне явился де Берси, что у почтенного картезианца, отца Каружа, я встретился с де Новионом 481, а у селестинцев с президентом Ле Коньё. Все они были счастливы примириться со мной в ту пору, когда парижская митра озарилась сиянием кардинальской шапки. А я был счастлив примириться со всеми в ту минуту, когда сделанные мной шаги могли быть приписаны одному лишь великодушию. Я не пожалел об этом, и благодарность тех, кого я избавил от тягот первого шага, с лихвой выкупила неблагодарность некоторых других. Я уверен, что соображения политики, равно как и благородства, предписывают более могущественному избавить от унижения тех, кто стоит ниже его, и протянуть им руку, когда они не смеют протянуть ее сами.