Мемуары
Шрифт:
Я была поражена до глубины души. Было нетрудно догадаться, кому я обязана подобным «вниманием».
Пока Дильс неторопливо потягивал из бокала вино, я наблюдала за ним. Это был еще молодой мужчина, приятной внешности, который мог бы сыграть главную роль в каком-нибудь американском вестерне. Высокий, стройный, лицо с резкими чертами было отмечено шрамами, волосы и глаза темные — тип, который имел бы успех у женщин.
Чтобы отвлечь меня, Дильс переменил тему. Он стал рассказывать о своей работе на процессе по поджогу Рейхстага, который как раз проходил в это время. Суд привлек к себе внимание во всем мире, о причинах
Если пресса Германии обвиняла в этом преступлении коммунистов, то заграничная более или менее единодушно утверждала, что поджог совершили сами национал-социалисты. Однако вряд ли где-то можно было прочесть, о чем рассказал в этот вечер господин Дильс, шеф Тайной государственной полиции, который допрашивал главного обвиняемого.
— Странно, — сказал Дильс, — что почти никто не хочет верить в то, что ван дер Люббе совершил поджог сам, без коммунистов-подстрекателей. Этот человек фанатик, одержимый. Само собой разумеется, для национал-социалистов выгоднее считать, что пожар был подготовлен коммунистами и ван дер Люббе всего лишь инструмент в их руках.
— Так вы действительно полагаете, что он совершил поджог один?
Ответ был утвердительным.
Тогда я не смогла прийти к определенному выводу — то ли Дильс человек необыкновенно острого ума, то ли его распирала самонадеянность.
После того вечера мне больше всего захотелось бежать в горы. Но, к сожалению, я должна была смонтировать фильм о партийном съезде. Все же наконец мне удалось это сделать. Часовой фильм получил наименование «Победа веры», это было официальное название пятого партийного съезда НСДАП.
От отдела кино Минпропа, бывшего заказчиком фильма, я получила 20 тысяч марок. Общие затраты на его производство, включая музыку, синхронизацию и мое жалованье, составили всего 60 тысяч. Я упоминаю об этом лишь в ответ на нелепые слухи, вновь распространившиеся в последнее время. Так, совсем недавно я прочитала, что Гитлер поручил мне уничтожить негативы и все копии, поскольку в фильме было несколько сцен с Эрнстом Ремом, тогдашним начальником штаба штурмовых отрядов, которого Гитлер 30 июня 1934 года приказал расстрелять. В действительности же эти дубль-негативы и промежуточные позитивы еще после окончания войны лежали в бункере в Берлине и в Кицбюэле. Они были или конфискованы, или вывезены союзниками. Оригиналы негативов, в том числе и «Триумфа воли», в последние дни войны потерялись во время перевозки в Боцен, где их собирались сохранить от бомбежек. Несмотря на все старания, в том числе и со стороны союзников, исходные материалы разыскать так и не удалось.
Когда я посмотрела фильм в кинотеатре, то испытала все что угодно, только не чувство удовлетворения. Все происходящее на экране было для меня лишь незаконченной работой, а не фильмом, но зрителям, кажется, нравилось. Возможно, потому что он был все-таки интересней, чем обычная кинохроника. Зепп Алльгайер, снявший большую часть сцен, хорошо потрудился, обаянию этого скромного фильма способствовал и Герберт Виндт, композитор, с которым я познакомилась во время работы. Во всяком случае, во второй раз я его не смотрела и только улыбалась, когда читала в газетах, что фильм
Одна из множества легенд. Однако партия устроила фильму блистательную премьеру, которая состоялась 1 декабря 1933 года во Дворце киностудии УФА. Гитлер и его приближенные были в восторге от этого, идущего чуть более часа фильма.
Большой бал
За пару дней до того, как мне покинуть Берлин, — я хотела на несколько месяцев удалиться от этой безрадостной жизни в горы — меня снова посетил господин Дильс. Он поинтересовался, получила ли я билет на большой бал, который устраивал доктор Геббельс совместно с фрау фон Дирксен. Я ответила отрицательно. Дильс сообщил, что речь идет о важном общественном мероприятии, на которое приглашены многие деятели искусства и самые красивые женщины Германии. Это удобный случай, предположил он, познакомить Гитлера с дамой, способной благотворно влиять на него.
В субботу вечером, когда состоялся этот большой бал, я сидела за своим маленьким письменным столом и делала записи в дневнике. Я была слегка удивлена тем, что не получила приглашения, и хотела уже лечь спать, когда зазвонил телефон. У аппарата оказался некий господин Канненберг, назвавшийся поваром Гитлера. Очень странным показался мне его вопрос: «Вы еще не ложитесь, фройляйн Рифеншталь?»
— Нет, — ответила я неохотно.
— Вас бы не затруднило, хоть и в такое позднее время, приехать в рейхсканцелярию? Фюрер не знает о моем звонке, но, я уверен, будет рад, вашему приезду.
Совершенно сбитая с толку, я ответила:
— Ничего не понимаю, ведь фюрер сейчас на балу!
— В последний момент он решил не идти. Когда я принес ему кое-что выпить, он сказал, как было бы прекрасно, если бы сейчас тут была фройляйн Рифеншталь.
Какое-то мгновение я колебалась — мне вспомнилось предупреждение Удета и Дильса, но затем все же ответила:
— Я приеду.
В большой спешке оделась и помчалась на своем маленьком «мерседесе» к рейхсканцелярии.
Когда я поднялась на лифте, Гитлер уже стоял на лестнице и приветствовал меня. Он вновь и вновь благодарил за то, что я, несмотря на столь позднее время, все же приехала, а потом рассказал, почему в последний момент не пошел на бал:
— У меня сложилось впечатление, что меня там опять хотят сватать, это невыносимо.
Мы сели в кресла. Канненберг принес напитки, фрукты, печенье и оставил нас одних.
— Я не женоненавистник, — сказал Гитлер, — я люблю, чтобы меня окружали красивые женщины, но не выношу, когда мне хотят кого-то навязать.
Гитлер рассказал о своей молодости, о большой любви к матери, о Вене, о разочаровании, когда он оказался несостоятельным как художник, о своих политических планах, о том, что хочет оздоровить Германию и сделать ее независимой, о трудностях на пути претворения идей в жизнь. Он ни единым словом не обмолвился о еврейской проблеме. Мне показалось, что ни при каких обстоятельствах он не допустил бы обсуждения этой темы — тотчас бы встал и попрощался.
И на этот раз речь Гитлера была сплошным монологом. Он не задал ни единого вопроса и не дал никакой возможности его прервать. Слова лились без перерыва. Но я чувствовала: ему было приятно, что его кто-то слушает.