Менделеев
Шрифт:
Менделеева на акте не было. По свидетельствам всех его биографов, он был в это время смертельно измучен своими неприятностями (к которым можно добавить твердый отказ Феозвы Никитичны дать ему развод) и вообще плохо собой владел. О случившемся он узнал от других, и к следующему дню, когда у него была лекция, Менделеев уже был доведен до последней крайности. Нападение на почетного гостя университета во время торжественного акта шло вразрез со всеми его нравственными установками и представлялось совершенно вопиющим злодеянием. Придя в аудиторию, он разразился бурным осуждением виновников события, в ходе которого, возможно, незаметно для себя, но очень заметно для студентов сделал крен в национальную сторону — имеется в виду конечно же национальность Когана-Бернштейна (Подбельский был сыном священника). В каком-то месте своей речи он вдруг без видимой логики рассказал присутствующим то ли байку, то ли действительный случай времен его учебы в институте: о том, как в театре у однофамильца смутьяна расстроился желудок, но он не мог уйти, поскольку жалел денег, истраченных на билет, и мучился до тех пор, пока соседи не собрали ему ровно такую же сумму. В завершение Менделеев произнес пословицу, которую, похоже, сам же сию минуту и сочинил: « Коганы нам не коханы».
Значительная часть аудитории тут же встретила речь профессора свистом. Студенты физико-математического факультета сочувствовали народовольцам не слабее, чем студенты остальных факультетов; кроме того,
Через неделю после злополучной лекции Менделеев подал ректору заявление с просьбой немедленно предоставить ему отпуск до каникул и дальше, на всё лето, либо уволить в отставку. Андрей Николаевич Бекетов, видя коллегу в таком тяжелейшем состоянии, приложил все усилия, чтобы удовлетворить его прошение наилучшим образом. С помощью Сабурова он добился высочайшего соизволения на заграничную командировку с научной целью. 19 февраля в газете «Новости» появилось большое сообщение: «Прощальная речь профессора Д. И. Менделеева». Корреспондент писал, что «любимый и уважаемый всеми» профессор объявил студентам о прекращении курса лекций и о своем желании побеседовать с ними последний раз. Менделеев начал с того, что «университет — это храм, в котором проповедуется цивилизация, у которой есть свои скрижали. На первой из них написан девиз «правда», на второй — «труд», на третьей — «прощение». Правду надо искать, не спускаясь сверху вниз, а, напротив, идя снизу вверх, в самых малых вещах, переходя постепенно к более крупным явлениям…».Он говорил о заблуждениях человеческих, которые происходят от желания «прямо добиться истины», и называл образцом таких заблуждений поведение тех, кто, не желая трудом добиваться знаний, думает, будто владеет истиной настолько, что может руководить человечеством. Мысль об умении прощать была довольно неумело вплетена в пассаж о том, что студенты не должны отдаваться политической жизни, что для учебы необходимо спокойствие… Возможно, автор статьи просто сбивчиво изложил материал — или же, наоборот, точно отразил растерянность известного профессора. Менделеев признался студентам, что устал и изнемог. В конце своей речи он попросил присутствующих не аплодировать ему, а… свистеть. Студенты были поражены известием о прекращении курса, содержанием и формой речи Дмитрия Ивановича. Все стояли с печальными лицами, некоторые плакали. Наконец, оцепенение спало и студенты послали к Менделееву четырех представителей с просьбой остаться. Ответ был тот же: «Я устал… Я изнемог».
Первым пунктом его поездки был Алжир, где должен был состояться какой-то научный форум. Менделеев решил, что во время морского плавания выбросится с палубы за борт. С этим решением он и готовился отправиться в путь. Написал завещание, собрал все письма, которые писал Анне и прятал в своем письменном столе, начиная с того дня, когда, почти четыре года назад, впервые увидел ее за воскресным обедом. Все бумаги он вручил пришедшему проститься с ним А. Н. Бекетову. О своем намерении свести счеты с жизнью не сказал, но Бекетов без слов понял, что отпускать его в таком состоянии нельзя, и приступил к немедленным действиям. Александр Николаевич (в некоторых источниках речь идет о том, что он был не один, а вместе с Иностранцевым, Краевичем и Докучаевым) бросился к Феозве Никитичне со столь горячими и убедительными уговорами не брать греха на душу и дать развод своему несчастному супругу, что бедная женщина дрогнула и согласилась. Тотчас об этом было сообщено Дмитрию Ивановичу, который, забыв про Алжир и вообще про всё на свете (но не забыв поручить дело о разводе энергичному присяжному поверенному округа Петроградской судебной палаты В. Е. Головину), что называется, на последнем издыхании отправился к Анюте в Рим. Прибыл он туда после всех испытаний в состоянии, о котором его новая суженая написала: «…надо было или его спасать, или им пожертвовать»…
Здесь мы ненадолго прервем жизнеописание Менделеева, чтобы пролистать некоторые страницы его «националистического» досье, собранного без нашей помощи, но фигурирующего в ряде взвинченных статей и книг последних десятилетий. Особенно цитируются те места из менделеевских текстов, которые «позволяют» авторам считать великого ученого своим соратником в борьбе «с засильем евреев». Оставим без комментариев импровизацию полубольного профессора про «коганов» — революционеров и театралов, о которой он сам явно сожалел, и обратимся к пассажу из книги «Нефтяная промышленность в североамериканском штате Пенсильвания и на Кавказе»: «Одно скажу — Америка представляет драгоценный опыт для разработки политических и социальных понятий. Людям, которые думают над ними, следует побывать в С.-А. Соед. Штатах. Это поучительно. А оставаться жить там не советую никому из тех, кто ждет от человечества чего-нибудь, кроме того, что уже достигнуто, кто верит в то, что для цивилизации неделимое есть общественный организм, а не отдельное лицо, словом — никому из тех, кто развились до понимания общественных задач. Им, я думаю, будет жутко в Америке. Там место другим. Из России туда и едут, там и остается много евреев, они преобладают между русскими эмигрантами. В этом отношении Штаты полезны для России, и это переселение достойно покровительства».
Как известно, Менделеев пережил в Америке разочарование, в том числе по поводу ее безыдейности, социальной раздробленности и отсутствия единого народного духа. Дмитрий Иванович приходит к мысли, что по тем критериям, которые он считал важнейшими, именно Россия покажет миру пример нового, «нелатинского» пути развития. Естественно, что в этой связи он не испытывал никакой симпатии к тем, кто, устав «ждать от человечества чего-нибудь, кроме того, что уже достигнуто», решил сменить земскую Россию на заморскую страну дельцов и политиканов, ускоренным шагом идущую к общему с Европой закату. Раз они не видят, не понимают, страну каких возможностей они покидают, значит, пусть катятся, пусть все, кто готов покинуть Россию, уезжают. И пусть правительство подумает, как можно облегчить им эту задачу. Есть, конечно, в этой цитате подспудный намек на то, что евреи хорошо подходят для американской жизни именно в силу неких свойств своей натуры. Возможно, Менделеев делал его сознательно. Однако никакого ярлыка, исходя из всего этого, к Дмитрию Ивановичу приклеить невозможно. Написано лихо, однако где же здесь юдофоб Менделеев? Ехали бы буряты или водь — он бы и бурятов с водью припечатал.
Несколько рассуждений, где упоминаются евреи, содержится в книге Менделеева «К познанию России», которая будет написана им по следам Всероссийской переписи населения 1897 года. Отмечая места компактного
Что ж, если читатель на данный момент уже освоил особенность извивающейся, как щупальца осьминога, менделеевской мысли, то в этой цитате и вовсе не найти ничего обидного для российских евреев. Наоборот, этот строгий пассаж построен не без менторской приязни. Кого-то смущает слово «юркость», но в его употреблении в этой книге нет ничего исключительного — тут же рядом можно найти «шустрых» армян. А слово «народец» употреблено по отношению к другим этносам здесь никак не меньше десятка раз. «Нигде народ не любит евреев»— это деловитое сообщение Менделеева и вовсе не нуждается в мягчительных примочках: как было, так и написал. Что же касается «кагальных приемов», можно предположить, что ученый имел в виду способность кагала в любых ситуациях держать дистанцию с окружающим миром и пользоваться сложившейся веками системой взаимопомощи. Правда, с масонством совершенно непонятно. Течение это в России могло коснуться многих, но только не евреев внутри кагала. К сиятельным русским масонам мог примкнуть кто угодно, но только не катальный еврей, даже если бы он надел пасхальный лапсердак и спросил разрешения у раввина. «Кичливая заносчивость»? Вполне возможно, Менделеев действительно наблюдал это качество у достигших благосостояния одесских и петербургских евреев, но не исключено, что он подразумевал под этим нечто другое — например, уверенность иудеев в своей богоизбранности. Менделеев с этим не мог согласиться, поскольку был убежден, что для высших целей человеческой истории избран именно русский народ со всеми «народцами», способными в него влиться полностью и без национального остатка. Ветхий Завет, конечно, тут свидетельствует в пользу евреев, однако еще князь Владимир, как мы помним, засомневался: «Но где же земля ваша? И там ли вы ныне?» И все-таки, скорее всего, речь идет о бытовой национальной кичливости, которая не устраивала Менделеева и в сознании горячо им любимого русского народа. В том же источнике читаем: «…национализму необходимо более всего принять начало терпимости, то есть отречься от всякой кичливости, в которой явная бездна зла, а потому в этого рода делах практичнее всего терпеливо ждать течения совершающегося».(Примем во внимание, что термин «национализм», который Менделеев использовал в безусловно положительном значении, еще не был непоправимо загажен практикой его применения в XX веке. Для Менделеева национализм как синоним, во-первых, природного ощущения народа и, во-вторых, защиты вообще всех российских интересов, существовал в противовес интернационализму отрекшихся от своего рода-племени бомбистов.) Тут тем более не оказывается никакой предвзятости, ведь речь идет об общем для многих национальностей недостатке. Правда, не вполне понятен призыв Менделеева к евреям встать «в ряды обычных тружеников», ведь он же только что определил, что именно торговлей они приносят наибольшую пользу. Может быть, Дмитрий Иванович хотел увидеть их хлебопашцами? Но ведь евреям было запрещено владеть землей, а батраков в каждой общине и без них хватало. Возможно, он хотел, чтобы они перестали помышлять о своей избранности и не срывались от обиды в бунтовщики — или таким образом требовал равноправия для еврейского населения… Теперь мы этого уже не узнаем. А вот усиление « даже и» в конце фразы « русские люди охотно подружатся даже и с евреями» в свете нашего нехитрого анализа приобретает совершенную безобидность. Пусть в последнюю очередь, но охотно подружатся. Или — подружатся, хотя упрямые кагальные евреи, ясное дело, придут дружить в последнюю очередь. Какая, собственно, разница? Главное, что это правда.
Мысль о том, что русский народ способен принять в свое лоно «разоружившихся», отказавшихся от национальной самоидентификации иудеев (наравне со всеми остальными «народцами»), встречается и в самой известной книге Дмитрия Ивановича «Заветные мысли» (вышла в 1905 году). Кроме того, там есть еще одно знаковое высказывание, интересный поворот менделеевской мысли: «Желательно, чтобы русский народ, включая в него, конечно, и всю интеллигенцию страны, своё трудолюбие умножил для разработки природных запасов богатой своей страны, не вдаваясь в политиканство, завещанное латинством, его, как евреев, сгубившее и в наше время подходящее лишь для народов, уже успевших скопить достатки, во много раз превосходящие средние скудные средства, скопленные русскими. Прочно и плодотворно только приобретённое своим трудом. Ему одному честь, поле действия и всё будущее».Тут, как водится у Менделеева, одна мысль погружена в другую и еще полдюжины к ним приросли. Главное опасение завершавшего свой жизненный путь русского мыслителя — что русский народ может стать жертвой политиканства, уходящего корнями в латинство и еврейство. Из него вытекает, что в призыве Дмитрия Ивановича к евреям самозабвенно влиться в русский народ могла таиться некоторая боязнь противоположного развития событий. Не вдаваясь в подробности того, какой смысл вкладывал Дмитрий Иванович в слово «политиканство», надо подчеркнуть, что, по мнению Менделеева, оно хорошо лишь для благополучных, давно вставших на путь промышленного развития народов. Из этой же цитаты следует, что евреи в его восприятии были чем-то близки латинянам — тем самым латинянам, которые «портили ему кровь» в детстве и юности и память о которых десятилетиями подстегивала его в борьбе с ненавистным гимназическим образованием. Можно, конечно, предположить, что дело было отчасти в свойственной древним языкам лингвистической сложности, что Менделеев мог со слов отца знать о мучениях семинаристов, корпевших над текстами Ветхого Завета на древнееврейском языке, но всё равно здесь мы наблюдаем удивительное схождение, если чем-то и объяснимое, то лишь поразительной причудливостью менделеевского сознания.
Одно можно утверждать совершенно определенно — Дмитрий Иванович Менделеев никоим образом не был и не мог быть антисемитом. Традиционное русское воспитание, к тому же полученное на окраине страны, не исключало, конечно, некоторых привычных всем стереотипов, но никакой «нутряной», необъяснимой вражды к евреям он никогда не питал. В нем вообще не уживалось ничто необъяснимое — всё, что нуждалось в объяснении, он обязательно осмысливал тем или иным образом, потому что тяжесть неосмысленного ощущения могла лишить его равновесия. Еще более невероятно предположение, что гениальный ученый и провидец страдал комплексом неполноценности из-за присутствия где-то в обозримом мире неких более способных, чем он, евреев, в то время как — и все это знали — во всей России не было ученого талантливее его…