Менделеев
Шрифт:
Под самый новый, 1882 год у Д. И. Менделеева и А. И. Поповой родилась дочь Люба. Они до сих пор были не венчаны. Дело о разводе закончилось, но по церковным правилам бывший супруг шесть лет нес церковное покаяние, не имея права вступить в новый брак. И тогда Менделеев пошел на новый скандал — нашел священника, согласного за десять тысяч рублей (на эти деньги можно было купить хорошее имение) обвенчать его в обход всех церковных правил. Венчание состоялось в Адмиралтейской церкви. Священник был сразу же извергнут из сана, но Дмитрий Иванович и Анна Ивановна стали, несмотря ни на что, законными супругами.
Сказать, что после этого Менделеев вернулся к привычным делам, было бы неправильно, поскольку он практически никогда, ни при каких обстоятельствах их не оставлял. А вот его молодой жене пришлось искать себе занятие. Поскольку возвращение в Академию художеств для семейной дамы было невозможно, Менделеев решил заинтересовать ее своей наукой. Специально для нее, а также для Володи и его товарищей он стал в свободное время читать курс химии с демонстрацией опытов.
Несмотря на то, что взгляды профессора Менделеева на государственное и общественное устройство России были диаметрально противоположны популярным в молодежной среде учениям, несмотря даже на досадный «сабуровский инцидент», Дмитрий Иванович оставался любимцем студенчества, и на его лекции набивалось столько народу, что желающим получить место на скамье или на подоконнике приходилось занимать его за два часа до начала. Встреча и проводы Менделеева почти всегда сопровождались восторженными аплодисментами.
К этому времени Дмитрий Иванович, читавший курс неорганической химии первокурсникам-естественникам и математикам (пять лекций в неделю), уже перестал готовиться к каждому занятию, поскольку, с одной стороны, в его голове уже сложилась целостная картина курса (требовалось лишь, чтобы ассистент каждый раз точно отмечал и вовремя подсказывал, на чем закончилась предыдущая лекция), а с другой — написанный текст или даже план мог помешать вольному течению его мысли, которая была способна произвольно, в любой момент, перейти к решению вслух какой-либо научной проблемы. Иногда конкретная химическая тема вдруг получала у Менделеева неожиданное натурфилософское освещение, когда он совершенно отказывался от формул и опытов, заменяя их образами и обобщениями почти гуманитарного свойства. Таких случаев аудитория ждала более всего, сознавая всю меру своей удачи и наслаждаясь картиной великолепной работы гениального мозга. Впрочем, даже обожавшие его студенты не могли назвать его лекции ровными и легкими для усвоения, так как менделеевская манера изложения никак не укладывалась в каноны классической учебной лекции. На строй его лекции прямым образом накладывались не только оригинальные научные и педагогические взгляды, но и душевное состояние ни на кого не похожей личности.
У одних его слушателей складывалось впечатление, что он «читал, всегда хмурясь и негодуя как будто, с трудом справляясь с конструкцией своей речи, тяжеловесною, со многими повторениями и вставочными предложениями. Он говорил, точно медведь валит напролом сквозь кустарник; так он напролом шел к доказываемой мысли, убеждая нас неотразимыми доводами» (В. Е. Чешихин-Ветринский). Другим запомнилось, что «его речь была отрывиста, не всегда лилась гладко, но положения его были точны, в наши головы они вклинивались и отчетливо врезались в память. Иногда он, увлекаясь сам, не замечал, что далеко отошел от курса, унесся в область, нам недоступную, в область химической фантазии, и тогда, спохватившись, останавливался, улыбался, глядя на нас, и, расправляя бороду, говорил: «Это я все наговорил лишнее, вы не записывайте». Между ним и аудиторией существовала какая-то неясно ощущаемая, но прочная нравственная связь» (В. В. Рюмин). В ряде воспоминаний встречается указание на явные трудности, которыми иногда сопровождалось начало лекции, даже на временную бессвязность речи и некие странные, скрипучие звуки, предшествовавшие рождению и вбросу в аудиторию четко сформулированного тезиса, вслед за чем речь Менделеева сразу же обретала свойственную ей мощь и свободу: «Лектор растягивает как-то своеобразно фразу, подыскивая слово. Тянет некоторое время «э-э-э…», вам даже как будто хочется подсказать не подвертывающееся на язык слово, но, не беспокойтесь, оно будет найдено, и какое — сильное, меткое, образное. Своеобразный сибирский говор на «о», всё еще сохранившийся акцент далекой родины! Речь течет всё дальше и дальше. Вы уже привыкли к ней, вы уже цените ее русскую меткость, способность вырубить сравнение как топором, оставить в мало-мальски внимательной памяти. Еще немного, и вы, вникая в трудный иногда для неподготовленного гимназией ума путь доводов, всё более и более поражаетесь глубиной и богатством содержания читаемой вам лекции. Да, это сама наука, более того — философия науки, говорит с вами строгим, но ясным и убедительным языком» (В. А. Яковлев).
Феномен менделеевской речи проявлялся и в ее явном состязании с менделеевской мыслью: «Фразы Менделеева не отличались ни округленностью, ни грамматической правильностью: иной раз они были лаконически
То же касается и отрывка из конспекта (речь идет о буме открытий, сделанных с помощью спектрального анализа в гейдельбергской лаборатории Бунзена и Кирхгофа): «Как раз в это самое время мне пришлось жить там, и мне пришлось быть свидетелем возрождения этой блестящей части естествознания, которая с тех пор получила самостоятельность и весьма важное значение во всём естествознании, потому что дозволила анализировать при помощи света не только тела доступные, но и отдаленнейшие светила и явления, недоступные прямому соприкосновению с ними, а, однако, посыпающие к нам свет, анализ которого дал нам возможность решить то, о чем мы не могли даже осмеливаться думать разрешать».Текст лекций был необычайно труден для конспектирования, тем более что лектор мог, не меняя тональности, вставить в свою речь, например, просьбу закрыть форточку или отреагировать на то, что в аудитории много кашляющих и чихающих студентов и пообещать в следующий раз принести с собой склянку с каплями датского короля. Тут конспектирующих спасали лишь прочная внутренняя связь с профессором и некий необъяснимый резонанс, помогавший им мчаться вслед за потоком его речи, которая, по мнению одного из его бывших студентов, была сравнима с толстовской прозой, с той лишь разницей, что Дмитрий Иванович мог подтвердить свои слова бесспорным опытом.
Часто бывало, что собравшиеся на утреннюю лекцию студенты ожидали своего профессора дольше положенного. Это означало, что Дмитрий Иванович, уставший от ночной работы, проспал. На этот случай у постоянного и верного менделеевского помощника, старого университетского служителя Алексея Петровича Зверева, которого больше называли Алешей, были четкие инструкции. Если в девять часов профессора нет на кафедре, следует спуститься к нему в квартиру и разбудить. И вот уже Дмитрий Иванович, встрепанный, едва умытый и на ходу одевающийся, взлетает на свое рабочее место, спрашивает своего ассистента и будущего биографа Вячеслава Евгеньевича Тищенко: «На чем остановился?» После этого следует несколько заунывных и скрипучих настроечных звуков, и лекция быстро набирает свой уверенный и мощный ход.
Единственное, чего всегда опасался Менделеев на своих лекциях, — неудачно поставленные опыты. Из-за этого он мог нервничать, проявлять нетерпение и даже ругаться со своими помощниками. Впрочем, такие случаи были редки, и ассистенты, зная нрав Дмитрия Ивановича, были в этом отношении весьма аккуратными. Правда, однажды, когда Алеша, иногда позволявший себе выпить, сорвал Дмитрию Ивановичу опыт, тот его беспощадно изругал, не стесняясь битком набитой аудитории. Провинившийся служитель какое-то время избегал попадаться Менделееву на глаза, пока он сам не почувствовал угрызения совести и не пришел мириться. «Прости меня, брат Алеша», — сказал он Звереву искренне и в полной простоте, на что «брат», весьма удовлетворенный принесенными извинениями, вместо того чтобы по старой дружбе обняться с Дмитрием Ивановичем, неожиданно для себя и Менделеева пустился в невнятные речи о том, что ежели взглянуть на это дело не просто так, а в рассуждении того, что… В общем, Дмитрий Иванович, находившийся в обычном своем нетерпении, не стал дожидаться конца потока обиженного сознания: «Не хочешь, ну и черт с тобой!» — повернулся и побежал по своим делам.
Несмотря на то, что лекции Менделеева был исполнены, как правило, духа подлинного моцартианства (некоторые слушатели утверждали, что их вполне можно было положить на музыку), они всегда давались ему большой кровью. В этом убеждались все, кто видел его, выходящего после двухчасовой лекции из переполненной и душной аудитории. В такие минуты Дмитрий Иванович чувствовал сильнейшее умственное перенапряжение. Чтобы он, потный и усталый, не простудился на холодной лестнице, Алеша обычно накидывал ему на плечи пальто, которое приносил из квартиры. Но часто ему нужен был немедленный отдых, и он, чтобы прийти в себя, усаживался прямо в препаровочной.