Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки
Шрифт:
Что касается второго аргумента, то даже если допустить его, сугубо прагматический, в качестве теоретического, ответить на него можно следующим образом: поскольку правосудием изначально, по мысли Франциса Б. Сэйра, всё-таки должно требоваться доказывание mens rea в любом случае [621] и лишь в преступлениях против общественного благосостояния последнее в силу присущей ему сложности невозможно, то такой довод некорректен, поскольку трудность процессуального установления факта, согласно классическому легальному постулату, выраженному Оливером У. Холмсом-мл., не может служить основанием для полного отказа от его доказывания [622] .
621
Так, ср.: «Преступление основывается и всегда будет основываться на требуемом психическом состоянии как одном из своих первенствующих факторов. Действия сами по себе часто бесцветны; в психическом состоянии заключено всё различие между невиновностью и преступностью… В общем, mens rea столь же жизненно необходима для истинного преступления, как понимание необходимо для добродетели. Применение реального наказания к тому, кто морально всецело невиновен, кто причинил вред вследствие обоснованной ошибки или чистой случайности, было бы таким надругательством
622
См.: Holmes, Jr., O.W. The Common Law. P. 48.
Критика теоретического обоснования строгой ответственности направлена в настоящий момент не столько на саму по себе эту концепцию, сколько на неё в том виде, который она приобрела к середине XX в.: в отсутствие достаточно приемлемой доктринальной рационализации данный институт в американском уголовном праве в рассматриваемое время может быть охарактеризован как лишённый чётких границ, чётких принципов и чётких критериев.
Важнейшим негативным следствием отмеченного состояния теоретической мысли являлось, в свою очередь, отсутствие чётких критериев отнесения деяния либо к категории преступлений строгой ответственности, либо к «истинным преступлениям». В попытке проведения разграничительной линии доктрина и практика обращались к различению между деяниями, являющимися преступлениями по общему праву и созданными статутным правом; отделяли преступления mala in se от деяний mala prohibita; [623] прибегали к оценке тяжести совершённого. [624] Одна из позиций, выдвинутых в теории Францисом Б. Сэйром, сводилась к предложению использовать двуединый критерий: принимать во внимание, во-первых, цель уголовного предписания и, во-вторых, возможное наказание. [625] Соответственно, если предусмотренное наказание незначительно, а назначение нормы заключается в «исправлении и регулировании социального порядка», а не в «отборе правонарушителей для цели наказания», [626] то, по его мнению, содеянное является преступлением строгой ответственности.
623
Так, cp.: «… В деяниях mala in se намерение играет предопределяющую роль, в то время как в деяниях mala prohibita единственный вопрос заключается в том, было ли нарушено право», Gardner v. People, 62 N.Y. (17 Sick.) 299, 304 (1875); «Существует хорошо признанное различие между деяниями mala in se и mala prohibita. Касательно последних обоснованно установлено, что преступное намерение не формирует части или элемента преступления», People v. D’Antonio, 150 App. Div. 109, 111 (N.Y. App. Div. 1912); «Относительно намерения как конституирующего элемента правонарушения существует хорошо признанное различие между статутами, объявляющими преступлениями деяния mala in se, и статутами, объявляющими преступлениями деяния mala prohibita. В первых, говоря в общем, намерение является необходимым элементом, в то время как в последних – нет», State v. Lindberg, 125 Wash. 51,59 (1923) (ел banc).
624
См. подр.: Wharton’s Criminal Law. P. 31–32; Burdick W.L. The Law of Crime. Vol. 1. Albany (N.Y.): Matthew Bender & Company Inc., 1946. P. 166–168; Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 70–73.
625
См.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 72–73.
626
Ibid. Р. 72.
В конечном счёте, от недостаточной теоретической обоснованности и практической неопределённости страдало в целом всё уголовное право и принцип mens rea в частности и в особенности. По словам Рональда Л. Гэйнера, результатом создания легислатурами новых преступлений в сфере социально-экономического регулирования и их классификации судами как деяний mala prohibita, не требующих доказывания mens rea, стало «хаотическое состояние права относительно психических элементов преступлений». [627] С этой оценкой нельзя не согласиться.
627
Gainer R.L. Op. cit. Р. 577.
Ср. также: Hall J. General Principles… P. 284–286.
Таким образом, итоговое значение принципа mens rea в рассматриваемое время можно сформулировать следующим образом: для осуждения за преступление требуется установить mens rea, что является общим правилом, ограниченным институтом строгой ответственности в бесчисленных и не поддающихся удовлетворительной систематизации случаях.
Переходя теперь непосредственно к теории mens rea и возвращаясь к более ранней концепции mens mala, стоит напомнить, что, преломляясь в ней, понятийный аппарат mens rea характеризовался следующими отличительными чертами: во-первых, отсутствием обобщённой терминологии, т. е. подходом от-преступления-к-преступлению, во-вторых, неразработанностью понятий из области mens rea в психологическим плане, сопряжённой с их частым отрицательным определением, что являлось следствием, в-третьих, доминирования в понимании mens rea её социально-этической сущности, наполнявшей указанные термины морально-оценочным содержанием.
Начиная со второй половины XIX в. и в особенности в конце XIX – начале XX вв. понятийный аппарат mens rea претерпевает настолько глубокие изменения, что даже несмотря на сохранение ряда старых черт, с конца XIX в. можно говорить о совершенно новом подходе к данной концептуальной характеристике mens recr. на смену терминологии моральной злобности приходят психологические категории предвидения, желания, цели, знания, осознания и тому подобные. Именно с точки зрения их соотношения начинают обсуждаться в теории и на практике такие традиционные понятия, как общее и специальное намерение (ставшие к рассматриваемому времени ведущими формами mens rea в приложении к большинству преступлений), а также злое предумышление, злой умысел, обманное намерение и так далее.
Значимость такого подхода, который можно назвать истинно психологическим, невозможно недооценить: с его привнесением в доктрину и
И всё же ценность такого психологического анализа была во многом утеряна из-за отсутствия генерализации понятийного аппарата mens rea, который продолжал существовать исключительно в рамках подхода от-преступления-к-преступлению. Бесспорно классически последний был сформулирован двумя его ведущими сторонниками: Джеймсом Ф. Стифеном в Англии и воспринявшим немногим позднее стифеновскую позицию Францисом Б. Сэйром в Соединённых Штатах.
В рамках принадлежащего его перу мнения по известному делу Толсон Джеймс Ф. Стифен так изложил свою точку зрения:
«Полная дефиниция каждого преступления содержит, прямо или подразумеваемо, положение касательно состояния ума. Следовательно, если психический элемент какого-либо поведения, о котором утверждается, что оно составляет преступление, доказано отсутствует в любом данном случае, то преступление, определённое так, как только что показано, не совершается… Хотя эта фраза (поп est reus, nisi mens sit red) и общеиспользуема, я полагаю её в наибольшей степени неудачной и не только могущей ввести в заблуждение, но и в реальности вводящей по следующим основаниям. Она вполне естественно предполагает, что помимо всех частных дефиниций преступлений существует такая вещь, как “mens rea” или “виновный ум”, [628] которая всегда прямо или подразумеваемо включена в каждую дефиницию. Это очевидно не так, поскольку психические элементы разных преступлений сильно отличаются между собой (курсив мой. – Г.Е.). В случае тяжкого убийства «mens rea» означает злое предумышление; в случае кражи– намерение украсть; в случае изнасилования – намерение иметь насильственное сношение с женщиной против её воли; и в случае укрывательства похищенных вещей – знание, что вещи были похищены. В некоторых случаях она означает просто невнимательность. Например, в случае с простым убийством по небрежности она может значить забывчивость в подаче сигнала. Представляется запутывающим называть столь много несхожих состояний ума одним именем (курсив мои. —Г.Е.)». [629]
628
В предлагаемом в настоящем исследовании дословном переводе mens rea означает «виновная мысль». В данном случае Джеймс Ф. Стифен, как и многие другие авторы использует, в качестве английского аналога выражения mens rea слова «guilty mind», наиболее точный перевод которых на русский язык– «виновный ум». При этом не исключается и вариант их перевода как «виновная мысль». Так что используя при изложении стифеновской мысли слова «виновный ум», автор настоящего исследования лишь не хотел далеко отходить от точного значения использованного Джеймсом Ф. Стифеном английского выражения, сохраняя тем самым неизменным предложенный ранее подразумеваемый перевод слов mens rea. – Г.Е.
629
Regina v. Tolson, (1889) L.R. 23 Q.B.D. 168. 185–186 (per Stephen. J.).
Решение по делу Толсон, связанному с ошибочным добросовестным заблуждением женщины, вступившей во второй брак, в том, что её первый супруг умер, и обвинённой на этом основании в бигамии, получило весьма широкую известность и авторитетность в американской теории и практике в силу двух причин: во-первых, потому что им была сочтена релевантной как основание защиты от данного обвинения обоснованная уверенность в смерти супруга и, во-вторых, благодаря цитируемому obiter dictum Джеймса Ф. Стифена.
Конечно же, точнее было бы сказать, что сформулировал свою позицию Джеймс Ф. Стифен не в 1889 г., а более чем на двадцать лет раньше, в 1863 г., в работе, поименованной в русском переводе В.Д. Спасовича 1865 г. как «Уголовное право Англии в кратком очертании» и считающейся первой после «Комментариев» Уильяма Блэкстоуна попыткой систематически изложить принципы английской уголовной юриспруденции.
Рассматривая в ней «психические условия, сопряжённые с деянием, при отсутствии которых оно не может быть наказуемо по закону», [630] Джеймс Ф. Стифен отмечал следующее: «Деяние не может быть само по себе преступно, если психический элемент его – намерение – не есть состояние сознания, запрещаемое законом. Это состояние сознания различно, смотря по свойствам каждого случая (курсив мой; далее в тексте следует опускаемое здесь краткое изложение mens rea различных преступлений, по аналогии с которым будет выстроено схожее перечисление в мнении по делу Толсон. – Г.Е.)… Одним словом, деяние становится преступным не тогда, когда оно намеренное в… общем смысле этого слова… но только тогда, когда оно сопровождается особенным намерением, специально воспрещаемым по закону в применении к этому особенному случаю (курсив мой. – Г.Е.). В некоторых случаях это особенное намерение определено законом…, но всего чаще оно обозначается только весьма общим выражением: malice. Malice или злой умысел в той или другой форме есть необходимая приправа всякого преступления, но в некоторых случаях чтобы составить известное специфическое преступление, он должен приоблечь особенную форму (курсив мой. – Г.Е.)». [631]
630
Стифенъ Дж. Ф. Указ. соч. С. 105.
631
Там же. С. 105–106.
Думается, вполне можно утверждать, что именно эти соображения сформировали в будущем мнение Джеймса Ф. Стифена по делу Толсон. Так что хотя оно и получило наибольшую известность, его, как можно предположить в свете изложенного, не совсем обоснованно считать заложившим первоосновы концепции ment es reae.
Восприняв и развив стифеновскую позицию, Францис Б. Сэйр, которого по праву можно считать родоначальником концепции mentes reae в её американском варианте, отразил свои взгляды следующим образом: