Меншиков
Шрифт:
А «умалению» денежного штрафа в тот раз помогло «покаянное» письмо Александра Даниловича. В этом письме он подробно перечислил все полученные им «презенты и барыши». «И хотя оные доходы составляют сумму немалую, — докладывал он государю, — но за расходами моими, которые я употреблял ради чести Вашей на содержание моего дома и в презенты и на пропитание больных и раненых драгун и солдат, едва что осталось».
Александр Данилович признавался:
«Из канцелярии моей на Москве и в походах, на мои собственные нужды держаны деньги из Вашей казны, но правда же, что и мои собственные деньги браны и особливо на Ваши расходы
Петр мялся, досадливо крякал, но… вынужден был на многих счетах, представленных Александром Даниловичем в свое оправдание, делать пометы: «скостить», «счесть», «списать».
На другой день Данилыч докладывал Петру как ни в чем не бывало:
— Неправд и коварств, государь, при отправке людей в Петербург еще зело много творится.
Петр, уставившись в одну точку, в суровом и грустном раздумье глухо бормотал, как во сне:
— Вот умру — все к черту пойдет!
Меншиков смотрел на него пристально, жадно и говорил убежденно:
— Нет, не будет сего, государь! Пока жив! — прижимал руки к груди. — Все силы и кровь отдам делу сему!.. А то, что думаешь обо мне, — бормотал, пересиливая себя, — так… на каждом же грехов как на черемухе цвету!.. Заслужу, государь!..
Сгорбившись, закрывши глаза и пощипывая левой рукой темный седеющий «ус котский», Петр сидел, покачиваясь… Потом вымолвил:
— Древние мудрецы говорили: «Старайся быть таким, каким казаться хочешь». — И, помолчав, прибавил: — А начальство над партиями надо поручать добрым отставным дворянам да приказчикам, выбранным от крестьян. Понял? — Встал, сдвинул брови и строго, быстро, как по писаному, заговорил: — Купцов, которые еще не высланы в Петербург, не отправлять; тех, кои не обзавелись домами и не производят торговли или ремесла, выслать отсель на прежнее жительство. Также уволить от жительства в Петербурге тех дворян, кои имеют не более ста дворов и здесь еще не осели… Богатым выезжать отсель в свои деревни дозволить, но… не долее, как месяцев на пять.
Помолчал.
— Слышал, — пытливо взглянул в глаза генерал–губернатору, — зело сторожишь ты генерал–полицмейстера? Добро, добро!.. Так и след!.. Чтоб по струнке ходил!.. Улицы и переулки в сухости и чистоте сохранять. Замечу грязь, вонь — берегитесь!.. На проезжих дорогах и у мостов шалашей и черт–те каких балаганов не строить!.. Пакость! Столица! — значительно поднял указательный палец. — Это помнить надобно!.. А торговцам накрепко наказать, чтобы цен самовольно не поднимали, ничем вредным для здоровья не торговали, под опасением… — подумал минуту, тряхнул головой, — за первый раз — кнута, за второй — каторги, а в третий раз — смертной казни.
— Слушаюсь, государь!
И строгости в столице усилились вдвое.
Санкт–Петербург — новый город–порт, город большой притягательной силы для людей, порвавших с дедовскими традициями, ищущих свежего, стремящихся укреплять старательно насаждаемые Петром новые традиции товарищества и дружбы, взаимной помощи и поддержки. Но тем резче выступали на молодом, крепнущем теле Санкт–Петербурга отдельные болячки — неприглядные проявления старого быта. И Петр, ревниво следя за чистотой и здоровьем своего «Парадиза» — этого милого его сердцу дитяти, требовал суровой расправы с нарушителями порядков, установленных в новой столице.
Генерал–полицмейстер ежедневно сек кнутом человек по шесть «обоего пола». Нищих
Помещиков, имевших от семисот до тысячи крестьянских дворов, обязали «строить дома каменные, не менее как на 10 саженей»; владельцев пятисот — семисот — на восемь саженей; только имеющим от ста до трехсот дворов дозволялось ставить мазанки или деревянные дома любых размеров.
Дворцы, правительственные здания строили и украшали архитекторы, художники, скульпторы. На удивление не одним русским старикам воздвигнуты были палаты Меншикова, Петропавловский собор, здание Двенадцати коллегий, а в Москве — Сухарева и Меншикова башни.
— А сады, фонтаны, украшения в Ораниенбауме, Петергофе? Кто видел досель что похожее? — восхищался генерал–губернатор.
— Учить российских людей, что сами умеют, — требовал Петр от иноземцев.
— А проходимцев, которые окажутся среди них, гнать! — вставлял Меншиков, играя глазами, и почтительнейше добавлял: — Есть такие, ваше величество, что напрасно похищают ученые назвища!..
— Такие, как Илер, что ли? — спрашивал Петр, хмурясь. — Которого ты грозился палками бить?
Александр Данилович смутился, отвел глаза в сторону.
Был такой грех. В Петербурге была учреждена Морская академия, директором которой, «под главным начальством графа Матвеева», назначен был француз, барон Сент–Илер, средних лет, высокий, сухой и подвижный, весьма франтоватый, словоохотливый, «не сжимающий» тонкого широкого рта, «все знающий» человек. Однако вскоре выяснилось, что «деньги, которые отпущены Илеру в большом количестве, все равно что в окно выкинуты, — как доносил Матвеев Петру, — потому что барон в науках не сведущ: регламенты, им поданные, не его, а переписаны с печатных правил Французской морской академии, а он выдал их за новость. Напрасно присвоил он себе назвище генерального директора, потому что не только не превосходит профессоров, но даже и навигаторской науки не знает».
Донесение это прошло через руки страшного для иноземцев Данилыча, «которому до всего дело», как полагали они. Немедля Меншиков вызвал к себе барона Сент–Илера. При закрытых дверях между ними произошел довольно откровенный разговор «по душам», сразу после которого Сент–Илер не преминул горько пожаловаться своему главноначальствующему — Матвееву:
«По вашим наговорам светлейший князь Меншиков грозил меня палками бить, чтобы, по его словам, выучить, как жить; вашему сиятельству известно, — спешил предупредить Матвеева перепуганный барон, — что таких почтеваний не чинят шляхтичу в нашей Европе. Ваше Сиятельство может быть обнадежено, что я буду иметь всегда к вам весь респект и все почитание».
Но «обнадеживания» опоздали — Петр велел «поручить академию одному Матвееву».
Так было. И теперь, в разговоре с Данилычем, Петр это вспомнил.
— Палкой, стало быть, хотел француза-то? — спрашивал он Александра Даниловича, лукаво поблескивая глазами.
Меншиков мялся…
Не получив ответа, Петр продолжал:
— Одной палкой, брат, много не сделаешь. По себе знаю… Много я из тебя лихоимства-то выбил? Ну, много?.. Что молчишь?.. — И, хлопая Меншикова по плечу, уже серьезно добавил: — Своих птенцов надо учить всем художествам!.. Одолеем! Все одолеем, Данилыч! Разум железо кует!..