Меншиков
Шрифт:
— Да что ты ко мне пристал, словно поп на духу! — рассердился Апраксин. — Живём, коли хлеб жуём, а порой не брезгаем и мякиной, лебедой да мезгой…
— А-а-а, — осклабился Меншиков, — ведомы нам эти «лебеды» да «макухи»! Вот те и «стоп»! В чужом-то глазу сучок виден…
— Это у тебя-то сучок? Ха-ха, ха-ха! — рассмеялся Апраксин. — Да на таком сучке можно слона удавить!
И расстроился ещё больше Данилыч от разговоров таких, мрачных предчувствий, бессонных ночей.
«Было же время, — думал ночью, ворочаясь с боку на бок, — ошибался я, промахи делал, грозы ждал, а он… — в груди щекотало, к горлу подкатывался твёрдый комок, — мин херр… утешал: „Не извольте о
Вставал с постели, раскуривал трубку — всё равно до зари не заснёшь! — садился возле окна, долго вглядывался в темноту ветреной, сырой ночи.
«Всемилостивеише я просил у его императорского величества, — не вытерпел Александр Данилович, написал Екатерине в самую страстную субботу, — во всех моих винах для завтрашнего торжественного праздника милостивого прощения, с которого прошения при сем прилагаю для известия вашему величеству копию, и при том всенижайше прошу вашего материнского всемилостивейшего предстательства и заступления, понеже, кроме наших величеств ко мне отеческой милости, иного надеяния не имею».
Милостиво изволил принять Пётр Данилыча в первый день Пасхи: похристосовался, подарил своего дела яйцо, из кости слоновой точенное, с весьма любезною надписью, к столу провёл под руку, подле себя усадил, потом… гаркнул:
— Ушаков, режь!
И Андрей Иванович из его же, Данилыча, прошения зычным голосом начал вычитывать все вины его — до единой!..
Когда он закончил, Пётр, обращаясь к остолбеневшему от неожиданности Александру Даниловичу, строго сказал:
— И будет теперь так до самой смерти моей! Когда я буду вместе с тобой садиться за стол, Ушаков будет резать. Испробую, — постучал пальцем о стол, — сии напоминовения наместо узды.
Как самое великое для себя наказание расценивал Александр Данилович «сии напоминовения»; не раз просил он Петра «смилостивиться», отменить такое решение, но государь был неумолим: Ушаков «резал» исправно и точно.
В Москве на всех улицах, и на окраинах, и в Кремле даже, грязь, а пригреет солнышко — пыль. На площадях рынки, базары, ряды — толчея…
Ещё в 1699 году Меншиков приобрёл возле Мясницких ворот болшой земельный участок и в 1704–1707 годы построил на нём каменные палаты и церковь, прозванную в народе «Меншиковой башней». Строитель этой башни архитектор Зарудный славился не только как талантливый зодчий, но и как даровитый скульптор и искуснейший живописец. Смело устремлённая ввысь, башня получилась нарядная, лёгкая, стройная. Но Меншиков хотел, чтобы «его башня» была и выше самого высокого сооружения в Москве — колокольни Ивана Великого. Для этого над каменным верхом башни он велел возвести деревянный шатёр с крестом наверху. Так и сделали. И башня действительно стала чуть не на две сажени выше Ивановской колокольни.
«Сестрой Ивана Великого» прослыла на Москве эта башня.
Тогда же Данилыч решил: «Отогнать мясников от Мясницких ворот — дальше, за Земляной город, чтобы возле Поганых прудов не смердило».
— Мясники… Нет, каковы молодцы! — возмущался Данилыч. — Вместо того, чтобы бить скот на боевом дворе, как указано, они… — им вишь, жалко за это платить! — так они, стервецы, принялись сами бить скот возле своих-от лавчонок. А отбросы — в пруды. Потому то пруды и поганые. Всю же нечисть в них мечут!.. Теперь хватит. Шабаш! Пруды вычистить. Сады развести возле них. А кто и тогда будет метать в пруды нечисть, тех бить там, на площади. Нещадно!
Как сдуло мясные лавчонки, скамьи, рундуки от Мясницких ворот. Поганые пруды были вычищены. Кругом них были разбиты сады, цветники.
С тех пор зваться пруды стали «Чистыми»… А вокруг — всё как было: кривые, узкие улочки, переулки; сунешься проехать напрямую — тупик!..
И, думая о бестолковости московской жизни, всё сердитее отвёртывался Данилыч от пыли, поднимаемой телегами, колясками, рыдванами, новыми и дряхлыми, тарахтевшими, полурассыпавшимися, косыми колёсами, облепленными затверделыми комьями грязи, всё озабоченнее косили на толпы «депутатов от лица всех чинов и народа», запрудившие собой московские канцелярии.
«Бестолочь! — думал-ворчал. — Эх, поднять бы сейчас князя-кесаря Фёдора Юрьевича! Вот он бы здесь порядки навёл!.. — И тут же спрашивал сам себя: — А чего это я разворчался, как карга старая?.. Хотя что ж „карга старая“, оно и… не молодой! Ровно пятьдесят стукнет в этом году. — Вздохнул. — Полёта годков отмахал!»
Глянул вверх — запад гаснул, по небу бежали серые лохматые тучи.
Ещё в конце 1723 года обнародован был манифест о намерении императора короновать свою супругу Екатерину Алексеевну.
Как же всполошился тогда лагерь великого князя Петра Алексеевича!
— Виданное ли дело! — возмущался Дмитрий Голицын. — Ни одна истинно русская царица такой чести не видела! И вдруг немка!..
— А Мнишек Марина [104] ? — спрашивали его.
— Так какая же то царица российская?! Не-ет, — упрямо тряс головой Дмитрий Михайлович, — видно, государя кто-то крепко к этому подготовил…
«Во многих великих и тяжких государственных трудах, — написано было в манифесте, — наша любезнейшая супруга, государыня Императрица Екатерина, великою помощницею была, и не точию в сем, но и во многих воинских действиях, отложа немощность женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала, а наипаче в Прутской баталии, с турками, как мужески, а не женски поступала».
104
А Мнишек Марина? — Марина Мнишек — политическая авантюристка, жена Лжедмитрия I; в мае 1606 г. короновалась в Москве.
Коронация должна была совершиться 7 мая 1724 года. Велено было прислать на это торжество депутатов от крестьян, городов, купечества и дворянства. Учреждена была новая почётная стража — рота кавалергардов, капитаном которой был назначен Павел Иванович Ягужинский.
Как было назначено, 7 мая торжественное шествие спустилось с Красного крыльца и направилось к древнему Успенскому собору. Екатерина шла под богатым балдахином, рядом с Петром, одетым на этот раз, вопреки своему обыкновению, великолепно — в голубой бархатный кафтан, вышитый серебром руками самой Екатерины.
Александр Данилович шествовал по правую руку Петра и, по старинному русскому обычаю, раскидывал народу монеты.
Обряд коронации совершил архиепископ Псковский Феофан Прокопович. Пётр собственноручно возложил на Екатерину корону.
Несколько дней после этого продолжались при дворе пиры, балы, маскарады.
Пётр поручил коронованной императрице пожаловать Петру Андреевичу Толстому графское достоинство.
— Это как бы свидетельствует о том, — делился Толстой с Александром Даниловичем, после того как тот поздравил его с пожалованием графского титула, — что император готовит Екатерине Алексеевне власть, равную своей собственной.